Лимонное дерево

      Соня вроде зашуганно мнётся с каблука на каблук и хочет объясниться перед большим папочкой, а он, закатив глаза, обходит со стороны раньше — это, в конце концов, больше его дом, чем её, но просьба Марты звучит отвратительно отрезвляюще, и он чувствует себя впервые за полгода стопроцентно чистым.       И затем от Сони слышит просто мешанину натяжек и несуразностей, вместо людского «да» или «нет».       Чтобы не усложнять и без того сложное, Адиль прячется за барной стойкой, забыв поздороваться, и абстрагируется от всего: от эстетичного интерьера в одном стиле, от скручивающего в бараний рог чувства пустоты и от реальности в целом. Грубо и невежливо игнорирует присутствие, типа его дела важнее всяких там баб. Подстриглась. Похорошела. А он как будто только что вылез из могилы с хрипом: «Подождите, я ща, пять сек».       Он механически шарит по полкам, вспоминая, как при первой встрече Мартиша — он не выносил этого прозвища — отвернулась от Вакуленко всего на мгновение и взглянула также снисходительно на него, на тот момент зачарованного и заторможенного с похмелья, мол, иди дальше на гитаре брынькай, мальчик, тут у взрослых дела, или протрезвей для начала; он под таким напором начал обращаться на «Вы» или по имени-отчеству, а не выёбываться как обычно. Марта не хлопала глазками при виде казахской морды и сорванного концертами голоса, Вася тут же поставил галочку и принял на работу без особых размышлений. Они с Адилем долго раскачивались от обычных столкновений в коридоре до первого свидания, отчасти из-за занятости обеих сторон, отчасти потому что такая, как Марта, была ему тупо не по зубам.       Только теперь у него количество понтов выросло, так что отвисшая челюсть на место возвращается быстрее, а мимолетный порыв пресмыкаться тонет в спешном цоканье обуви новой администраторши и почти что вьетнамских флешбеках о счастливой-несчастливой жизни. Они одни. Отыскав в углу под баром оставленную для него флешку, Адиль упирается руками в столешницу. Он ведь не совсем мудак, верно? Верно?..       — Могу подвезти, — из мышц лица двигается только рот. Чистая формальность, которую она отклонит многозначительным молчанием, если уважает себя хоть немного. Слишком душно, но он повторяет слово в слово то же, что говорил тогда, с призрачной надеждой увидеть, как она улыбнется без напускной серьезности, добавляет под нос прописанную в сценарии реплику: — Мне по пути.       Тогда ему было неважно, куда ехать, главное — с ней.       Он сам улыбался искренне по-доброму, до мурашек по спине, наверное, полгода назад. Не наверное, а точно, и проклятая память, стирающая из головы каждую тусовку, не дает забыть то, что помнить как раз не хочется. Шквал нежных поцелуев и её попытки со смущенным смехом отвертеться; ведёт себя как ребенок, забирая от чужих глаз в тень под лестницей на свадьбе у общих друзей, и повторяет шепотом — непривычно до мозолей на языке, оттого так правдиво — люблю тебя, люблю, тебя.       В общем, это даже не предложение, а просто отсылка, поклон в её сторону, типа «мы люди взрослые, если надо — парой слов обменяемся», а надо ли? Сейчас от радужного прошлого только кислый осадок-конденсат и растрепанная одинокая кисточка на полке в спальне. Как напоминание, что ты, Адиль, все-таки мудила на десять из десяти.       — Софочка тебя даже не кормит? — повышает голос, чтобы перебить шум посуды и своё дурацкое сентиментальное поведение, пока достает Рокфор, Камамбер и виноград. Прежний Адиль рассеивается по ветру из приоткрытого окна, возвращается жадный до пафоса уёбок. Кроме тоски по прошлому, он ничего не испытывает. Фантомная боль по отсутствующей конечности. Если бы они разругались в говно, было бы гораздо легче: он знал это тогда, понимал и сейчас. И не пришлось бы просить Олю с непоколебимым суровым «ни-за-что» об исключении трека из листа, как будто ему надоело петь одно и то же.       Садится напротив, между ними почти полметра дубовой пластины, бумажки-контракты и претензий на три лимона, а теперь еще и тарелка с сыром. Администраторша замирает за углом и принимает разумное решение не прерывать. Такси скоро подъедет.       Когда они ночью мчались со свадьбы по едва освещённой магистрали, Адиль прикорнул у Марты на плече, а она вдруг рассмеялась, вспомнив последнее развлечение, и с тяжелым вздохом высказала желание повторить такое и на своей женитьбе. Без задней мысли, но Адиль ответил, что она букет не поймала, так что с него взятки гладки. Он рассматривал её пальчики и думал: вот он, твой ёбаный шанс, просто скажи, стереотипы пускай идут нахер. Но он просто прижал к сухим губам тыльную сторону ее ладони, и Марта блаженно рассыпалась в его объятиях. И всё. Как всегда всё просрал.       — Явился, — как гром среди ясного неба звенит Вася, по ступенькам со второго этажа топает гулко, будто давая время подготовиться. — Адиль, котик, от тебя проблем больше, чем прибыли, вы чё с мусорами натво-… О. Мартиш! — Баста застывает на полуслове. — Спасибо, что приехала, у меня столько проектов навалилось, что разбираться со всеми не получается, а от этого лохматого помощи не дождешься.       — О помощи просить надо, а не перед фактом ставить, Василий Михалыч, — откинув голову, заявляет Жалелов.       — Ага, поумничай еще тут.       «У тебя все песни об одном: шлюхи и трава».       «А у тебя все картины — автопортреты. Мы оба надрачиваем себе, но я хоть отчет отдаю, а не предъявляю».       «Вот и иди. Надрачивай».       «Прости. Слышишь?»       Адиль шмыгает носом и жует виноградинку.       Раньше лучше, раньше громче и задорней, раньше и трава зеленее и проблем меньше. Теперь сил хватает на то, чтобы до трёх на кухне пить светлое нефильтрованное с друзьями; вяло моргать в сторону блядовитых тёлок так, что они как домино сыплются и отваливают туда, где попроще и посимпатичнее; лишь изредка из суровой рожи превращаться в неестественно весело заливающуюся то ли от звёздной пыли, то ли от ганджубаса. Объяснять всё это нет нужды. Он думал, на лбу почти что написано: я заебался, не видишь, что ли? Так глубоко в дерьме, что не вытащишь.       — Мне уже бежать надо, — она мягко вырывает его из мыслей. — Не болей.       Вот сучка, беззлобно думает Адиль. Знает, что насморк не от простуды.       Меремс надевает пальто и будто решает сложную математическую задачу, а ему такое молчание слышать не в новинку, так что ждёт и не рыпается, пока она решится продолжить. Вася всё равно спрятался.       — Как ты, Адиль?

***

      — Оны жібере берсін, Марта, — бормочет, закатывая глаза Найман, что означает «пусть идёт», и возвращается к документам на столе.       — Это невежливо, — тут же отвернувшись от хлопнувшей двери, она осуждающе стучит пальцами по клавиатуре. — Надеюсь, ты сказал, что он ведёт себя непрофессионально.       — Почти, — нейтрально отвечает Ануар, потому что, увидев на чересчур сложное ебало Адиля, он сказал ему держать язык за зубами и принять настоящее как данность, после чего тот ожидаемо сорвался с места и сиганул на улицу, хуй пойми зачем, но подальше отсюда. — Он посыл понял. Не ходи за ним.       — И не собиралась, — врёт она.       Дело не в ней. Он просто не в духе с самого утра. Проснулся в чужой квартире с бабой, мечты которой исполнял всю ночь, быстро натянул шмотьё, кое-как разобрался с замком на двери и свалил в лучших традициях золотого правила «трахаю и не здороваюсь». Чуть не попал под автобус, зато попал под дождь, покурил на голодный желудок, а потом проблевался в уборной Газа так, что из глаз лились слёзы на красно-белый кафель. Его даже это достало. Нигде нет места. Проще сдохнуть. А теперь еще эта возня с бумажками, закрепившаяся за Олей и Ричи, но их незапланированный повторный медовый месяц, приуроченный к годовщине, вынудил всех ввязаться в непонятное бюрократичное говно. Марта помогала на пределе своих сил, решая девяносто процентов их проблем, но никто не ценил и даже не замечал. Никто, то есть Адиль.       Она стирает мизинцем немного смазанную стаканом с кофе помаду и отрывается от экрана с таким видом, что в обычный день он чувствовал бы себя повинным во всех грехах. Но он въебывается в горшок с растением и кашляет нецензурной бранью на всё на свете, Чёрный затыкает: «За базаром, сука, следи». Марта, будто не заметив, объясняет, что пальма у него на голове, а это лимонное дерево, потом кричит ему, что на худой конец текиллу не просто так хлестать, и пахнет приятно, а не перегаром.       — Не понял, — хамовато реагирует Адиль. — От кого пахнет?       — От меня, я вчера заглушила целую бутылку вина в одного.       Он неясно тупит, пытаясь осознать, подкол это или она всерьез, и, застопорившись взглядом на покачивающейся ножке Меремс, просто говорит, что ему надо ехать, разбирайтесь с документами сами. У неё нет желания спорить.       — Вот тут распишись и всё, остальное мы с Ануаром сделаем.       Идёт на компромисс нехотя, но выбора нет. Склоняется над столом, почесав переносицу, а Марта откидывается на стуле.       — Чего? — тихо выдает Адиль в ответ на её пытливый взгляд и смущенно оставляет подпись.       — Надо лимонное дерево поближе передвинуть.       Ануар ржёт. Адиль намеренно оценивает её декольте и дергает плечом, мол, ладно, твой размер позволяет тебе говорить со мной в таком тоне. Её это злит до дрожи и, фыркнув, она стремительно выходит якобы выбросить стаканчик, на деле же сосчитать до десяти с закрытыми глазами и вернуться умиротворённой и хладнокровной.       Швырнув ручку и ничего не сказав, Адиль быстро настигает Марту за углом, она ведь слышала его приближающиеся шаги и была готова вмазать в любой момент по пропитой изможденной роже, но он больно хватает за руку и вдавливает в стену.       — Ты терпение моё испытываешь? — говорит почти сквозь зубы. — Определись уже, плевать тебе или нет.       Глубоко внутри она мгновенно прекращает злиться: какой же ты идиот, конечно не плевать. Как же, должно быть, жизнь тебя отымела, что ты никому довериться не в состоянии. Меремс упирается ладонью ему в грудь, скорее показательно, потому что оттолкнуть по-настоящему не получится.       Он с места не сдвигается, наоборот, льнет ближе, пытаясь со своими эмоциями совладать, а она от амбре водки и пота жмурится, отворачиваясь. Хочется поцеловать её до безумия, хочется всю злость превратить в страсть, слышать, как она постанывает от чересчур неосторожных и настойчивых ласк, и он просто сжимает кулаки.       — Это в последний раз я за тобой бегаю, поняла? — слова льются сами по себе. — Если кончено, то кончено, и не надо сцены устраивать, Марта.

***

      — Ну, вот опять. Адиль. Может, хватит?       — Марта, — он сглатывает окончание «не еби мне мозг», даже не отрываясь от дороги. — Хватит будет, когда я решу, что хватит.       — Когда мы с тобой познакомились…       —… я был другим человеком. Я уже говорил тебе, мне с тобой комфортно, поэтому вот я настоящий со всеми загонами и херовыми перепадами настроения. Не нравится? Ну бля, чё я могу сказать. Никому не нравится. Я хочу музыку писать, а не думать, что сейчас приеду домой, а там меня будут трахать упрёками во все дыры.       — Да с тобой даже поговорить нельзя. «Как дела?» «Нормально». «Как концерт прошел?» «Нормально». Если у тебя всё так нормально, то почему у нас всё так… Не так?       — Дело, не в тебе, — жестко выдаёт он, чтобы не разжигать конфликт дальше, но Марта думает иначе. Его разъезды сказались на отношениях максимально отрицательно.       — Я себя не на помойке нашла, Адиль. Хочешь сказать что-то, скажи прямо сейчас. И не надо кота за хвост тянуть.       — Ты уже всё решила за меня, я вижу.       — Если тебе так легче.       — Я не знаю, чего ты от меня хочешь, — помолчав, выдыхает он спокойнее.       — Хочу засыпать не одна.       Адиль поджимает губы.       — У меня работа, я не могу быть с тобой всё время, и ты прекрасно…       — Да я же не в прямом смысле! Господи. Я всё. С меня хватит. Мне надоело. И тебе, думаю, тоже.       Он тормозит на светофоре, и Марта дергает ручку.       — И куда ты собралась, совсем уже?       — Больше ничего сказать не хочешь?       — Каждый день говорю, ты не слушаешь даже. Хули сейчас распинаться.       — В этом, может, и проблема!       Адиль вдруг через кашель смеется.       — Это ты у меня научилась. Хочешь всего и сразу, и ото всех. М-м. Знакомо-знакомо.       Она смотрит на него с презрением. Потратила на него столько времени и нервов. Он въелся не только запахом в простыни, не только лицом и руками в холсты, но и в душу, в самое сердце, а теперь издевается. Он качает головой и идёт на компромисс.       — Выпущу на остановке в центре, а не посреди пробки в час пик.       Марта скрещивает руки на груди, тупо таращась в приборную панель. От обиды желание кусаться и плакать растет вместе с тяжёлым дыханием, и, чтобы успокоиться, она анализирует, где и кто был не прав.       Он перегибается с водительского сидения и впивается в губы — на помаду плевать, целует тягуче, целует снова и снова, пока она не сдается, хватая его за затылок.       — Меня заебало ругаться по херне, — шепотом высказывается он под недовольные сигналы со всех сторон, горит зеленый. — Марта, ну пожалуйста, мне умолять тебя, что ли? Последний месяц гастролей, и я твой круглыми сутками, обещаю, — она подставляет шею под грубые губы, а потом скидывает туфли и лезет на него, его это шокирует, как и водителей по бокам. Смотрит на неё ошарашенно снизу вверх, придерживает за поясницу, дышит судорожно и сквозь зубы, пока она возится с ремнём и ширинкой, задрав платье до бедер, теперь им сигналят одобрительно. Её дыхание на грани стонов на ухо такое горячее, как и толчки, и перед глазами всё плывёт, прижимает к себе сильнее и резче.       — Вот это тебе от меня нужно, — шипит Марта, царапая ногтями спинку кресла. — А не я. Ну как тебе? Нормально?       — А тебе что от меня нужно? — рассеянно звучит в ответ. — Выставки и гранты? Ты на такое еще не насосала.

***

      Встретив её пугливый взгляд, он вытягивает ноги на соседний стул и зевает в ладонь. Прекрасно — теперь и она в него сначала будет, как в загнанного медведя, тыкать палкой, и только потом кормить или издеваться дальше — это вариативно. «Как ты?» Кто-то голыми руками душит, морозит иногда — Саян смешно говорит «аязит» — видеть всё это не хочется, надоело, но что ты с этим сделаешь? Поздно. И тебе оно не нужно.       — Да нормально, — тянет спокойно и немного поджимает губы, как будто прикидывает степень своего «нормально», и ответ неутешительный, но сливаться не время. — Работаю. Отдыхаю. Снова работаю. Пиздюлей даю. Как обычно всё.       Он игнорирует её заботливость из чистой вредности. Марта, как в сказках, наступила на горло и разбила ему сердце, а ведь до неё казалось, что под рёбрами только прокуренные легкие. Даже если её правда волнует его здоровье или его-что-угодно, смысла вываливать на неё проблемы нет никакого: она ему ничего не должна, не должна за шиворот вытаскивать, не должна выливать коньяк в раковину, не должна быть единственной, кому хватит смелости высказать всё прямо и как есть. Те времена прошли, и её вопрос звучит как бесячее клише. Адиль испытывает спектр эмоций в холодных оттенках, припоминает картину дома, да и здесь, среди странных ретро-плакатов с Лениным, резкими штрихами пробиваются её рисунки.       Соня всё же набирается смелости, воспользовавшись секундной паузой, и сообщает, что таксист подъехал, только улицу перегородили из-за аварии, и придётся пройтись, либо можно к служебному пустить через шлагбаум. Вакуленко откуда-то из-за дверей отзывается, что это не вариант — там сейчас разгружают продукты из газели.       — Ауди жёлтая, три-семь-пять.       — Вась, я вернусь еще, задержись, — зацепив с вешалки зонт, Адиль кивает Марте.       У неё раньше на запястье был Уроборос, но она его перебила. Не спрашивает, не его дело. Помнит, как она ночью лежала на нем с тонкой сигаретой и увлечённо, но немногословно рассказывала про змею, которая кусает себя за хвост, и про то, как вся эта религиозно-волшебная херня влияет на её творчество и мироощущение. Он не понимал, так же, как она, когда он объяснял ей про бочки и хайхэды, зато смотрел неотрывно и внимательно, словно сквозь неё, и думал, что так по-человечески спокойно ему не было, пожалуй, никогда. Он себя не слишком любил, чтобы видеть причины каждого изменения в Марте в себе непосредственно, но она очень трепетно относилась к вывернутой в восьмерку-бесконечность змее, а потом превратила её в какой-то узор вот так просто. Марта не была импульсивной, как большинство женщин. Если её настроение портилось, она не шла в парикмахерскую или в алкомаркет.       Он придерживает для неё входную, открывает зонт навстречу шуршащему ливню. Когда она на него не смотрит, внутри всё начинает трястись то ли от долгого эмоционального выгорания, то ли от раздражения к себе и к ситуации. Всё так глупо испортилось в одночасье, и невозможность вернуть это что-то хорошее придавливает к земле не камнем — горой, по ощущениям прошло не полгода, а неделя. Адиль кашляет в сторону, изо рта вырывается пар.       Он приходит в себя внезапно и с отдающейся в висках горячей болью неожиданного осознания пиздеца. Тачка тормозит, пожалуй, слишком резко, шинами царапая дорогу. Странный скрип, который длится всего долю секунды, заставляет сердце сжаться в комок и застрять в горле; все вспыхивает ярким светом, а затем слышится тихий и монотонный писк как реакция или упрёк. От него нельзя сбежать, от него никак не избавиться. Адиль держит её за талию подальше от скользкой дороги и водителя, который не в состоянии справиться с управлением, а у Марты глаза лезут на лоб, оттого что это та самая жёлтая ауди. Врезается капотом в фонарный столб.       — Может, всё-таки я тебя довезу? — выпуская из объятий, коротко заявляет он, глядя на вываливающегося целого и невредимого таксиста.       — Я на метро.       — Как хочешь, — отвечает равнодушно, хоть и считает её действия слишком уж бабскими. — Только напиши Соне, что добралась. Нет, оставь зонт себе. Говорю же, я за рулём.       А она не хочет дома ещё одно напоминание о том, что в её жизни был Адиль Жалелов. Хотела бы — не стала бы распродавать картины, увольняться из хорошего места и переезжать.

***

      «Я подумаю над твоим неозвученным предложением до понедельника», — связь барахлит, но он не в клубе. Улыбается. Кажется, чистит зубы.       «Лично я всё уже обдумала, так что ты там мозговой штурм не устраивай».       «Если ты пальму уберешь. Либо я, либо она».       «Дерево лимонное? Оно вписывается».       «Ты меня услышала, короче».       «Услышала, завтра отвезу на Газ, — Марта смеётся, теперь у неё ни растений, ни животных, только вечно объебанный казах. Но оно, наверное, того стоит в какой-то из Вселенных. — Ты как там, милый?»       «Нормально».