На границе миров, Часть II

Чай в его чашке давно остыл, огонь в камине едва поигрывал язычками пламени на полусгоревших поленьях. Туман за окном в сторону края сегодня был не просто густ, но словно бы подбирался клубами к стеклу, намереваясь проникнуть в комнату. Шурф вытянул длинные ноги в сторону камина, большие кисти рук с длинными пальцами сложены, но не на коленях, а выше. Потому что сидит он не прямо, словно аршин проглотил, каким я привык его видеть в Ехо, а облокотившись на спинку его любимого кресла. И смотрит он не на огонь в камине, а куда-то далеко за пределами этой комнаты. И вдруг начинает рассказывать… – Я совсем не помню свою мать, я никогда её не видел. Наяву, – добавляет он после недолгой паузы. – Но с недавних пор она стала являться мне во сне. Именно здесь, в Шамхуме, в этом доме. Она высока и бела лицом, и на ней всегда белые одежды. Наверное, это от неё мне досталась страсть к белому цвету. Я вижу её такой, какой она была на самом деле – до того, как изменила свою внешность. Хотя полагаю, что та перемена была лишь иллюзией, – снова пауза. – Я знаю, что теперь она обитает на Тёмной Стороне и, кажется, водит там дружбу с леди Рани Халли. Насколько я понимаю, она теперь практически бессмертна, – с плохо скрываемой завистью добавляет он. Я молчу, да и что тут скажешь? Я – не настолько великий психоаналитик, чтобы пускаться в анализ сказанного сэром Шурфом. Да и разбираться во снах я плохо умею. Вот воплощать их в реальность – другое дело. В тот вечер к нам снова забредает Ахум. Он появляется тогда, когда последние лучи солнца в западных окнах нехотя уступают место лучам тьмы, и словно приносит с собой частичку уходящего дня: некий иномирный мёд, густого янтарно-жёлтого цвета, собранный с неведомых цветов, растущих на границе между тем и этим. Мы усаживаемся пить чай с мёдом, и Шурф, на удивление, решает продолжить свою историю. *** – Моя мать рассказала мне очень странную историю. Мы с Ахумом молча слушаем, прихлёбывая ароматный травяной чай. – Она говорит, что магистр Хонна таки обрёл свою потаённую траву, но тоже на Тёмной Стороне. Что, мол, любая трава, растущая на Тёмной Стороне, является потаённой для мира. И теперь ему нечего искать. И он наконец решительно распустил Орден, объявив всех адептов свободными от каких-либо связывавших их обязательств. И тогда моя мать решила остаться на Тёмной Стороне и овладеть искусством хождения по Мосту Времени, а учить её взялась леди Рани. И там, на Мосту Времени, она нашла тот узелок, где они с моим отцом связали себя Нерушимым заклятием, и смогла его развязать. В мире, вроде бы, ничего существенного не изменилось, но моё рождение более перестало быть объектом взаимного интереса, для него словно бы пропал повод. Так, кажется, она сказала. А это значит, что я теперь тоже оказываюсь свободным от любых обязательств в силу своего рождения… – И что это для тебя значит? – решаюсь перебить я. – Знаешь, у меня сейчас такое ощущение, словно бы я вовсе никогда не рождался, и мне это только ещё предстоит. – А разве не так же это происходит с нами каждый день? – Да, в чём-то ты прав. Но мы приходим в каждый новый день со своим прежним опытом, я же сейчас чувствую себя так, словно бы никакого своего опыта у меня нет, а этот я просто позаимствовал у кого-то на время. – Ну, тоже отчасти верно – завтра ведь у тебя будет другой опыт. – У нас есть что-нибудь выпить? – неожиданно спрашивает он. Я, конечно, могу достать что угодно из Щели между мирами, но сейчас почему-то хочется чего-то именно своего, из домашних запасов. Поэтому руку в Щель между мирами я засовываю не под стол, возле которого сижу, а поднимаюсь и иду к кухонному шкафчику, откуда и извлекаю бутылку 10-летнего виски и бокалы. Молча наливаю на три пальца и подаю стакан Шурфу. Он выпивает залпом и надолго замолкает. Я кивком предлагаю выпить Ахуму, и он не отказывается – не в его привычках отказываться от нового опыта. Он, правда, залпом пить не рискует – пробует сначала немного, потом, одобрительно крякнув, допивает до дна. Протягивает стакан за добавкой. Хмыкаю: мол, осторожно, не разгоняйся сразу. – Я много разного пробовал, – успокаивает он. – Всего и не упомнишь, сколько реальностей – столько напитков. – Понятно всё с вами, – ухмыляюсь. Краем глаза кошусь на Шурфа, тот сидит в глубокой задумчивости. – Ещё? – решаюсь побеспокоить его. – Нет, пока хватит, – отвечает. Расходимся мы далеко за полночь: Ахум исчезает в своё туманное Нигде, мы же с Шурфом отправляемся спать. Камин давно погас и в доме прохладно, и я прошу Шурфа наколдовать температуру потеплее. Он молча кивает в ответ, и в доме становится немного уютнее. Утром я внезапно просыпаюсь ни свет ни заря, словно от толчка в бок. Однако Шурф лежит вытянувшись по другую сторону кровати и никак меня не касается. За окном едва начинает заниматься рассвет, но тусклого предутреннего света достаточно, чтобы разглядеть, как трепещут от дыхания тонкие крылья орлиного носа, как красив абрис приоткрытых губ, как вздымается мощная грудь, как перламутрово поблёскивает кожа в основании шеи… Так и тянет прикоснуться к ней губами, но я боюсь его разбудить – у него очень чуткий сон. Так что я только смотрю, опасаясь, что он может проснуться даже от слишком пристального взгляда. Когда же он наконец начинает просыпаться, я уже тут как тут. Подбираюсь ближе, беру его, ещё тёплого со сна, в плен – и мы долго и неспешно занимаемся любовью. Днём Шурф не остаётся дома – он давно не был в Ехо и спешит проверить, как дела в Ордене. Мы никогда не уговариваемся заранее , кто на сколько исчезает. Прощаемся вроде того еврейского обещания: «Следующий год – в Иерусалиме!», только на этот раз мы договариваемся: «Встречаемся на канатной дороге!». Это значит, что встретимся мы в кабинке канатной дороги из Кеттари в Шамхум, а когда? Тогда, когда оба окажемся там одновременно. Чем не обещание друг другу вечной жизни?