Долгое прощание

Фробишера хоронили в полдень; кладбище было залито лучами словно вымоченного в молоке солнца. До сих пор не рассеявшийся утренний туман скрадывал движения и придавал действу ирреальный, дремотный оттенок. На похороны пришли всего несколько человек; отец Фробишера тихо переговаривался со стоявшим в метре от него молодым человеком и, казалось, они оба боялись преодолеть этот злополучный, выстланный белесой травой метр. — Вы хорошо знали Роберта? — Мы много общались в последние годы. Правда, в последнее время только по переписке, я учусь в Кембридже, знаете ли. Деловитый, нарочито суховатый тон не соответствовал ни месту, ни времени, но в его вымученной осанке и резко очерченных, осунувшихся чертах лицах можно было заметить запрятанное и заклейменное сургучом горе. Чёрный костюм-тройка был несколько помят, манжеты поплиновой рубашки утратили белизну, а неуместный, нахохлившийся как исхудалый старый ворон зонт и вовсе выглядел смехотворно. — Простите меня, мистер Фробишер, если мой вопрос прозвучит неуместно, но я ожидал увидеть здесь вашу жену тоже. Мистер Фробишер многозначительно поправил воротник черного пиджака и дробно закивал, напомнив тем самым лоснящуюся смолой арабскую лошадь. — После смерти Роберта она захворала, и я отправил ее на воды в Италию. Они вновь умолкли, прислушиваясь к лопатам, вспарывающим землю, к скрипучему трению троса о гроб и к сызнова застучавшим лопатам, бьющим и присыпающим на могиле холм. — Я не ожидал, что нас будет всего двое. Роберт заслуживает большего — гораздо большего. Ведь на самом деле я ждал друзей его детства, с прощаниями и промокшими платками, и синих анемонов, и зеленых гвоздик, цветов, плачущих не меньше всех его знакомых. И, главное, музыки — той, что он написал перед самым концом, — на последних словах молодой человек запнулся, голос его задрожал, с трудом удерживая баланс на грани меж яростью и капитуляцией перед слезами. — О Роберте в последние годы шли нехорошие слухи. — Всё это ложь. И ханжество. — Вы просто мало его знали. — Я знал о нем все, — в этот момент юношеское лицо пошло ярко-розовыми пятнами на манер окропленных кровью коробочек хлопка. Мистер Фробишер отшатнулся, окинул взглядом свежий, пышущий сентябрьским жертвенным солнцем могильный холмик и с машинальной почтительностью провел по твёрдым войлочным полям своего котелка, прощаясь. — Я никогда не одобрял наклонности сына, и мне странно слышать, что вы их разделяли. А теперь прошу меня извинить, но поезд до Йорка отходит через полчаса, прощайте, мм... — Сиксмит. Руфус Сиксмит. — Прощайте, мистер Сиксмит, — и снова кивнув, мистер Фробишер, не оглядываясь, заторопился по засыпанной гравием и солнечными отсветами дорожке к выходу из кладбища. * * * — Виски, — Сиксмит приподнял вверх указательный палец, — одну бутыль. — Какой именно, сэр? — Талламор Дью, пожалуйста. Бармен обтер от пыли продолговатую бутылку, с щелчком открыл и плеснув немного жидкого янтаря в тумблер, поставил всё на барную стойку. Виски огненным языком змеи обжёг Сиксмиту горло и, сцедив этот желанный яд ему в желудок, устроил крохотное, сладкое пожарище, туманя голову и снимая напряжение в теле. — Пить ирландский виски в Шотландии — настоящее святотатство, сэр, — насмешливо подметил бармен. — Напиться до заката — вот что святотатство, — покачал головой Сиксмит, обращаясь к бутылке. Синяя, размашистая, точно заляпанная чернильными кляксами вязь слов и укоризненно склонившиеся буквы на этикетке молчали, скосив в пол свои растекшиеся, невидимые человеку глазки. В баре было немноголюдно; редкие посетители неспешно потягивали свои напитки, застывшим, отрешенным взглядом они смотрели внутрь себя, оставив за спиной грохот колес эдинбургских кэбов, пронзительные, точно зовы морских ветров, свистки полисменов, картавые выкрики мальчиков-посыльных, молотящих ботинками по пружинистой брусчатке дорог. Сиксмит же вертел в руках опустевший тумблер, не отрывая глаз от янтарной, пьянящей слезы, словно осколок пламени перекатывающейся по донцу тумблера. Бармен поспешил подлить виски, и только поднеся к лицу тумблер, Сиксмит в тот же миг со стуком поставил его на стойку. Зажав рукой рот, он судорожно рассмеялся, и в сомне скачущих, потерянных мыслей выхватил одну — очевидную, резкую и честную как профиль короля на однофунтовой монете. «Роберт мёртв и похоронен в Эдинбурге, за триста километров от родного дома. И я никогда больше сюда не вернусь». Смех Сиксмита отражался в тумблере, но выражал он несвойственную его умиротворённому лицу чудовищную, исколотую отчаянием печаль. В его светлых миндалевидных глазах дрожал ужас, а смеялись лишь губы, щёки и нос. — Сердце моё в бокале, и я оттуда напьюсь. Ни одна душа не узнает, какое оно на вкус*, — на ум неожиданно пришла эта строчка из одного письма, что прислал ему Роберт пару месяцев назад. Тут же Сиксмита окутал бумажный дым строчек из тех частых писем, что посылал ему Роберт из этого самого города; и воспоминания об их последних днях в Кембридже, когда Роберт играл симфонии Листа прямо на его коленях — выстукивал костяшками пальцев, поднимался от щиколоток и выше, к бедрам, или путался в его волосах, ощупывал высокий лоб и шелестел прядями на затылке, шелестел ими наподобие малеровских сонетов. Вместе с алкоголем язык жалило глухое и интимное «Мне пора, Сиксмит», и он точно увидел перед собой траурные глаза Роберта, мазнувшие по нему напоследок угольной несмываемой меткой, перед тем как тот выпрыгнул в окно его спальни. А он, смятый прощальными поцелуями, провожал его долгим взглядом, точно снимал на хрусталик новую, отважную ленту братьев Люмьер. С услужливой подачи бармена Сиксмит опустил еще один тумблер, и эта тупая и злая боль будто вытекла из головы, стекла с висков на его дрожащие колени, затем еще ниже — в пол, заплеванный и поцарапанный чужими каблуками — и там погибла. Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар. Рука отяжелела, точно вымазанная толстым слоем глины, и Сиксмит явственно ощутил чьё-то знакомое, продувающее спину присутствие, но спина затекла, шея отказывалась слушаться, так что он просто опустил голову на пыльную, липкую стойку, и погрузился в болезненную, скручивающую желудок дремоту. * * * С самой смерти Роберт поклялся себе не посещать собственные похороны, но, казалось, его сизая, сотканная из паутины и дыхания архистратигов оболочка сама привела его к воротам кладбища. Наступали сумерки, и Роберт щурился от нехватки солнца — он еще не привык к собственным расплывчатым, туманным очертаниям призрака, а единственным его развлечением в последние дни стало наблюдение за игрой солнечных бликов на его посеребренном теле. Могильный холм выглядел неестественно живым, но при этом аскетичным; Роберт не улавливал ни знакомого для кладбища сладковатого цветочного запаха, ни солоноватого, пряного дурмана слёз. Только знакомый аромат одеколона витал над могилой, родной, дурашливый. Роберт бы смог расписать этот запах по нотам и сыграть на черепичных крышах, пугая и одновременно восхищая горожан. — Мне бы хотелось выглядеть красивым, жаляще красивым, чтобы я был тем самым мёдом, способным завлечь тебя в мой гроб, в этот лакированный улей. Только представь мой чёрно-белый саван с кровавым подбоем. Люди никогда не слышали его слов, его присутствие выдавали лишь редкие вздохи, шорохи и дуновения. Синеватый октябрьский холодок, гнетущая, расцветшая почернелыми от сырости розами над головой тишина да кружащая в медленных водоворотах палая листва — я не могу улыбаться луне, а мое лицо зацеловано смертью. Жаль, что я не могу написать эти слова тебе, Сиксмит, наконец-то я научился говорить как твои университетские преподаватели. И я точно знаю, что если прожду еще хоть немного — мы с тобой никогда больше не встретимся. Роберта пугало его отчуждение от происходящего. Он — призрак, с обещанным ему вскоре покоем — знал, что ему оставалось не много времени, с каждым часом его фантомное, точно потертый затемненный дагерротип, одеяние исчезало и растворялось в пейзаже, а внутри — только патетика, тлен и нотные станы Мендельсона. Вместе с вечерней тьмой на город набежали тяжелые, сырые тучи. Сперва помявшись, они не выдержали и всплакнули тёплым, моросящим дождём, а после, войдя во вкус, разразились бурными, грохочущими рыданиями. После первых капель Роберт по привычке поежился, но, поначалу не обращая на ливень внимания, он начал ощущать тревожный острый ток, бьющий его по фантомным нервным окончаниям, по каждой клеточке кожи, как разъедающая металлы кислота, выходящая испариной и обжигающая арктическим холодом его открытые скулы, ключицы, запястья. Под заливающим кладбище дождем Роберт пробежал мимо ворот и устремился вперед, в самую гущу толпы, вышедшую на вечерний, субботний кутеж; подстегиваемый дождевыми плетями и болью, набатом бьющей у него в висках, Роберт остановился лишь достигнув под навесом расцвеченного багровой надписью «У МакКалистера» бара. И — вновь! — знакомый, укутанный мускусом запах сандалового дерева одеколон, оставивший свои следы у мочек ушей, у ярко очерченной зеленым венки на запястье, у кадыка. — Не самое подходящее место для долгого прощания, Сиксмит, но пока мой череп — прибежище для затонувших кораблей, пока мое сердце — узник каземата рёбер и жил — мы с тобой одна плоть и кость. Только сейчас я весел, высок и свободен, как сам господний дух. И, не медля более, Роберт прошёл сквозь занозистую деревянную стену бара. * * * Комнатушка, расположенная прямо над баром, напоминала копию той, где погиб Роберт. Это тошнотворное, злополучное сходство вызвало у Сиксмита спазм, одновременно сжавший желудок и сердце с такой силой, что Сиксмит просто повалился на пахнущую прелой листвой сыроватую кровать. И свернулся клубком, сминая одежду до состояния пожеванного бумажного листа, подобрал под себя ноги, пачкая одеяло подошвами сапог с налипшей на них кладбищенской грязью. Дойти до ванной у него просто не хватало сил, горло тугими обручами сжимали просящееся назад виски и слёзы, слипшиеся в один свинцовый шарик, пережимающий трахею и тем останавливающий рвоту. — Сколько можно... — пробормотал Сиксмит, занавесив лицо полами рубашки. Протяжно застонал, чувствуя, как кровать постепенно теряет свой вес и форму, и вот он уже качается в пустоте, забитый и изнасилованный алкоголем, а чьи-то прохладные юркие пальцы оглаживают его горло, крылья носа, лоб. — Роберт, — в ту секунду Сиксмит готов был поклясться, что это не он произнес знакомое имя, в кто-то другой, потусторонний и ирреальный вложил его ему в губы. «Роберт», — стучало в голове. На Сиксмита накинулся хтонический, алогичный страх, и он, едва не упав с кровати, нашарил рукой лампу на прикроватном столике и лихорадочно погасил свет. Тишина, мрак, кривоватая, компрачикосовская улыбка месяца в один миг прогнали тошноту и страх. — Смертельно пьян, пьян, пьян, — Сиксмит забарабанил пальцами по деревянной тумбе и остановился лишь в тот момент, когда почувствовал тонкий, почти что невесомый усик холода, целенаправленно и сосредоточенно забирающийся под его рубашку. Сиксмит окаменел, а льдистые прикосновения все не прекращались, выводя на его спине путанные узоры. — Роберт, — вновь было сказано его губами, но сил пошевелиться, смазать эту осевшую прохладцу с них было ни сил, ни желания. — Роберт, — произнёс Сиксмит, медленно и точено, словно пробуя имя на вкус. Будто давая согласие. Холод растекся по его спине и начал неспешно обводить его позвонки, минута за минутой приобретая осмысленные очертания, и Сиксмит, вдохновенный застывшим виски в крови, начал читать — громко, вслух, заставляя себя поверить в собственное безумие. — Заж... Зажги. Ламп-п-п-у. Теперрь я боюсь тем. Тем...тем... темноты. Прош. У. У. Сиксмит вздрогнул; комната озарилась масляно-желтым, подрагивающим как мотылёк светом. Сиксмит задрожал, изнутри его точно бил гигантский неосязаемый метроном, он чувствовал, как холодные пальцы призрака отпустили его плечи, и эта пустота и расстояние между ними разрастались, как раковая опухоль. Он заплакал. Нервные трусливые слезы осели на нижних веках, у кончиков губ. Он плакал ровно до того момента, когда в комнате раздались фортепианные звуки — точно грузные, падающие в снег гроздья рябины, ноты перескакивали с одной на другую, сцеживали горький кровавый сок, струились, переплетаясь друг с другом веточками и листьями. Это фантомное, невидимое, плывущее за окном, над крышами, над Ла-Маншем фортепиано оглашало звуками весь Эдинбург, и Сиксмит тайно зашептал про себя. — Секстет. «Облачный атлас» лился сквозь стены, подвенечным шлейфом обволакивал редких полуночных прохожих, затягивал серебристый бант на шее бармена; звуки танцевали дружную сарабанду, но каждый из них склонял свою чёрную, причудливую нотную шляпку, и вот они уже ласкали Сиксмита признаниями в любви. Под конец музыка начала улетучиваться, сиреной увлекая его с собой в окно, гулко и протяжно билась в предсмертной судороге, а Сиксмита против его воли закачала внезапно потеплевшая постель, убаюкивала темнеющими и неясными образами из прошлого до того самого момента, как Сиксмит заснул. * * * Роберт уже не мог разглядеть собственные очертания, жидкое серебро и паутина растворились в искусственном свете комнаты, а каждое движение давалось с трудом — он точно пробирался сквозь вязкую, зыбучую субстанцию, а голос просто таял в сжимающей его тишине. «Я сделал всё, что мог, — Роберт подул на зеркало, висевшее напротив ванной комнаты, стекло покрыла изморозь; на нем появлялись дрожащие, крохотные буквы, способные прождать спящего юношу до утра, — но без солнца я просто тень в дымчатом саване». Роберт тяжело выдохнул, хромающей поступью подобрался к спящему: тот выглядел изможденным, за несколько дней лицо приобрело заострившееся, измученное выражение. Роберт в последний раз провел рукой по светлым, убранным за уши волосам, и, кивнув выжидающей голодной гримасе месяца, прошел сквозь оконное стекло и в последний раз растворился в терпеливых, милостивых объятиях ночи. * * * Утро было по-банковски сухим и деловитым; события прошлой ночи следами на песке затерлись в памяти Сиксмита. В голове было на удивление ясно и трезво, и ни одна нота не звала и не молила в его сознании. Он напрасно старался расправить костюм, но даже ткань, пестревшая неряшливыми складками, и понимание того, что поезд до Манчестера отходит через полчаса, не заставило Сиксмита поддаться суете — мистическое, смиренное чувство пустоты зародилось в нем, грозя однажды с особенной жаждой вгрызться в его грудь. Он ополоснул лицо над раковиной, вслепую разгладил морщины, залегшие на переносице. Не произнес ни слова, в ребячливом страхе боясь услышать свой низковатый голос. На следующий день он уже должен будет появиться на занятиях, засыпать и просыпаться на выглаженных, накрахмаленных простынях с жаркой грелкой у ног, а родимое пятно в виде кометы на чужой пояснице должно будет остаться фикцией прошлого. Этим очертаниям на периферии сознания Сиксмит приказал приходить только в редких, душных снах, полных сквозняков, целующих его в затылок, и музыки — прекрасной музыки, осенивший его в прошлом сне. — Волосы, — спохватился у самых дверей Сиксмит, по дороге пригладил их и остановился в метре от зеркала, ошарашенно разглядывая покосившееся буквы, мутно сиявшие на стекле нерастаявшим льдом. Сиксмит провел по надписи пальцами, точно пытаясь представить, как Роберт сумел написать это. Кивнул пару раз своим мыслям, Сиксмит поцеловав ладонь и приложил ее к зеркалу. — Я не забуду тебя, — и с летящим, вдохновенным рвением бросился вниз по лестнице, ринулся в направление железнодорожной станции, чувствуя себя пронзенным, с насаженным на розовый шип сердцем и поцелованным чем-то высшим, нестерпимо далеким, но знакомым и любимым одновременно. Сиксмит смотрел из окна поезда на убегающий за горизонт город и шептал про себя слова из послания Роберта, в загнанном желании воскресить забытый ночной секстет. «Верно, это — Смерть. Смерть должна быть прекрасна. Лежать в мягкой темной земле, чтоб над головой качались травы, и слушать молчание! Не знать ни вчера, ни завтра. Забыть время, простить жизнь, познать покой. В твоих силах однажды оказаться рядом со мной. Через десятки лет ты легко отворишь врата Смерти, ибо с тобой Любовь, а Любовь сильнее Смерти»**. — Сильнее Смерти, — и в то же мгновение в голове у Руфуса Сиксмита загремел «Облачный атлас». _______________ * Цитата из стихотворения Мигеля Эрнандеса «Прежде ненависти». ** Перефразированные строки из рассказа Оскара Уайльда «Кентервильское приведение»