*
Ему говорят: не подходите близко, господин Соколов; он садится у плавников и касается их дрожащими пальцами. Китовья кожа невозможно гладкая, будто между ней и ладонью вовсе нет трения. Бессильного теперь властителя морей поливают водой каждый час — эта удивительно нежная для такого невиданного гиганта кожа не должна пересыхать. Соколов гладит плавники бережно, исключительно как для того, кто позже будет их надрезать.*
Если бы он мог ждать, он бы занимался экспериментами на суше. Ждать, однако же, нельзя и невозможно; Соколов смотрит, как кита переворачивают дыхалом кверху, привязывают к основаниям мачт; капитан говорит, что это опасно; Соколов, чёрт возьми, знает это не хуже него. Но капитану приказано Соколова слушаться. Он не отходит от кита ни на час — рассекает кожу глубже и мельче, ланцет утопает в ворвани, матросам велено не подходить слишком близко с факелами и лампами. Ворвань тщательно собирается в ёмкости под неодобрительную ругань капитана, не желающего перевозить ещё более опасный груз. Клыки тоже хочется потрогать; такие огромные, острые, больше человеческой головы каждый. Ласковая опасность. Соколов не хотел бы встретиться с этим прекрасным созданием в воде. Он ищет способы сохранить его жизнь как можно дольше, как можно крепче держит его в этом мире; корабль идёт в Дануолл, и так нужно сохранить образец живым.*
Кит часто смотрит на него, косится, мудрый и понимающий, обессиленный, царственный. Мутный зрачок неотрывно поворачивается за Соколовым, и не понять, что в этом взгляде: «Я понимаю и прощаю тебя» или «Я сожрал бы тебя, не жуя, если б хватило сил». Соколов слышит утробный гул, прорезая наконец его бок до кости. Соколову не нужно его прощение.*
Раньше или позже, скорее на закате, чем на рассвете, когда почерк становится быстрым и неразборчивым в попытках успеть за последними лучами солнца, Соколов оборачивается на далёкий рёв — будто кит не лежит, обессиленный, за его спиной, а стенает из самых морских глубин. Корабль покачивается, когда Соколов смотрит киту в единственный видимый сейчас глаз — и глаз этот на долгие несколько секунд совершенно заволакивает чёрным, густым, беспросветным, таким знакомым и чужим одновременно. Соколов бросается к нему, забывая о безопасности, касается кожи у глаза, но чернота растворяется в белке без остатка, а взгляд лишается жизни. Кит испускает дух раньше — неотвратимо, за неделю до возвращения; Соколов всё гладит скользкую мягкую кожу в тонкой плёнке ворвани, молит посмотреть на него ещё раз. Он всю жизнь искал этот взгляд.