Они элементарно сидят напротив. Но Гин не слышит и не видит брата.
***
Он умер. Акутагаве понадобился месяц, чтобы пройти стадии принятия этого факта. Он мёртв. Всё. Его больше нет. Он больше не обнимет родственников, не сможет нормально поговорить с сестрой. Парень касается зеркала: пыль остаётся на пальце, но и с поверхности не исчезает. Чертовщина. Гин никогда не отличалась болтливостью. Как ни бегал Рюноскэ, сколько не слушал, но подробности о своей смерти узнал лишь через два месяца. «Жить» в таком неведении было ещё сложнее. — Вы не представляете! Акутагава кричит за зеркалом, бьёт вещи, которые потом всё равно восстановятся. Страшно смотреть на родную тётку, которая, кажется, постарела лет на тридцать. — Ичи ко мне приходит, говорит: присядьте, милая, о племяннике поговорить надо, — женщина садится в кресло, всё ещё держа за руку какую-то родственницу — имя Акутагава вспомнить не может. — Он сказал, что врачи нашему Рюноскэ месяц жить дают, может, чуть больше, может, меньше, — она обрывается, начиная кашлять из-за пересохшего горла, и торопливо вытирает слёзы трясущимися пальцами. — Я и тогда зарыдала. А тут, слышим, — опять закашлялся. Сорвались, прибежали, а он!.. — сокрушается тётя, хватаясь за голову. — Кровь, пена! Да он, кажется, рёбра себе от этого кашля сломал, из-за чего точно умер. Акутагава сползает по стене и невидящим взглядом упирается в пол. Так? В таком виде он покинул этот мир? — Ичи там же и упал, — слишком отдалённо доносится до Акутагавы, добивая. Первый преследователь семьи — истерика. Рюноскэ был совсем маленьким, когда врачи назвали заболевание. Мать тогда так же, как и тётя сейчас, забилась в конвульсиях. — Три года прошло, а мы с Гин всё не верим. — Три года, — вторит Акутагава, выгибая пальцы. — Как? Почему? Где я был эти три года?! Он кричит так громко, как может, но знает, что всё равно останется без ответа. Смерть — вечная спутница каждого человека. Но почему-то в этой семье она словно нашла приют. Рюноскэ ещё в течение года наблюдает, как живут и умирают. Слуги, родственники, гости, приехавшие ради тёти. А потом и она сама. Боль. Рюноскэ чувствует себя сломленным и уже несколько месяцев молится за здоровье горячо любимой сестры. Можно бы было сказать, что он не перенесёт её смерти, но выйдет каламбурно и лживо, ведь он, в отличие от неё, уже мёртв. Гин, на счастье, живёт до старости. После смерти тёти она окончательно ко всем охладела. Перебралась в комнату Рюноскэ и лишь совсем немного поменяла там расположение предметов. Она покидала комнату два-три раза в день и даже семейные дела вела оттуда. Поэтому Акутагава радуется, когда сестра выходит замуж. А дети словно окончательно возвращают её к жизни. Гин вновь расцветает, больше улыбается. Рюноскэ иногда играет с её детьми, пока те маленькие. Удивительно: взрослые люди видят его достаточно редко, а дети, животные — постоянно. И, наверное, только Акутагава знает, как его сестра плакала по ночам. Редко, но она забивалась в угол, обхватывая руками колени, и долго плакала. А к приходу Тачихары была той же: прекрасной и улыбчивой. Рюноскэ не устаёт поражаться красоте и силе сестры. Юноша начинает понимать, что теперь его участь — наблюдать. Смотреть, как рождаются, живут, умирают. Лицезреть ссоры, разрывы, воссоединения, знакомства. Сильнейшим ударом становится день, когда она серьёзно заболевает. Тогда Акутагава впервые понял, насколько различно время за зеркалами. В этом же он нашёл объяснение трём «потерянным» годам. — Пожалуйста, — сквозь слёзы шепчет парень, сильнее сжимая кулаки. Осталось лишь самому понять: он хочет, чтобы она осталась жива или хочет, чтобы попала к нему? Он не видит, как Гин покидает этот мир, потому что слуги занавешивают все зеркала, аргументировав это духами — охотниками за чистыми душами — и «потусторонним миром». Мысли — единственное, что Акутагаве осталось. Из сада зеркало вынесли, так что он даже на «свежем воздухе» побывать не может. Тогда он и додумался, что при его смерти никто не думал о зеркалах. — Чёрт. Он беззвучно ступает по коридорам особняка, смотрит, как живут, наблюдает, как стареют люди. Внуки Гин продали поместье. Теперь Рюноскэ вынужден наблюдать за чужими и незнакомыми ему людьми. Он так наивен, когда привязывается к чужим детям. Ведь через несколько десятков лет он и их «похоронит». Меняются люди, количества зеркал. Но в его комнате, на счастье, — малое. Все называли её жуткой и запирали, так что в зеркале, находящемся в его комнате, Рюноскэ и поселился. И, видимо, однажды он провел здесь несколько лет, потому что в следующий раз дверь открыл ребёнок лет восьми. Он прошёлся по всей комнате, не подозревая, что за ним следит Акутагава, переводя скучающий взгляд. — О-о-о! А кто ты? — и как Рюноскэ не заметил, когда этот ребёнок подошёл к зеркалу? — Э-эй, ты там жив вообще? — мальчишка странно усмехается, а у Акутагавы нет сил, чтобы расхохотаться от его вопроса. Дазай подходит ближе, выдыхает на зеркало и старательно выводит свои имя и фамилию. Отходит чуть дальше, наблюдает, как странный и почти прозрачный парень за зеркалом привстаёт и, кажется, щурится. «Моё имя — Акутагава Рюноскэ» «И я тебя слышу» — Вау! — Осаму опирается ладошками о пол. — Мне говорили, что так звали мальчика, который жил здесь очень давно! Он почти легенда. Правда... — Дазай хмурится, — он, кажется, умер. На новость о собственной смерти Акутагава никак не отреагировал — привык уже. А вот другие слова его заинтересовали. «Какой сейчас год?» — выписывает он на зеркале. Дазай крутится, хмурится, пытаясь понять написанное, потом достаёт какой-то чёрный прямоугольник из кармана синих штанов. Теперь настаёт очередь Акутагавы напрягаться. Что это? И вообще, когда люди начали такое носить? Где юкаты, кимоно? Тем временем Дазай вслух прочитал вопрос. — Две тысячи пятый. Рюноскэ практически отпрыгивает от зеркала и начинается метаться по своей комнате. Успокоившись, вновь садится на колени напротив зеркала и недолго рассматривает так же устроившегося Осаму. — Почему ты меня не боишься? — шёпотом спрашивает он, хотя и знает, что ребёнок не услышит. «Я жил в тысяча пятисотых. Не помню.» — Ну и старик! — Дазай смеётся и слишком радостно улыбается. Он же сейчас с мёртвым разговаривает, где трепет, ужас, удивление хотя бы? «Расскажи мне что-нибудь. Скучно.» И знал бы Рюноскэ, что Дазай окажется тем ещё болтуном, у которого, несмотря на возраст, много историй. Он выбирает именно комнату Акутагавы для своей спальни, так что каждый раз, когда становится слишком поздно и ему точно нужно спать, Рюноскэ поднимается со своего места и уходит, чтобы мальчишка заснул от скуки. А потом дух садится и наблюдает за спящим ребёнком. Иногда он думает, что впереди у Дазая ещё так много времени и разных возможностей. — А ещё Куникида-сенсей постоянно ворчит и о-о-очень много кричит! — Дазай цокает от недовольства. — Осаму, ты с кем там? Женщина, приходящаяся ему матерью, как догадался Акутагава, присаживается рядом и вскрикивает, когда мимолётно замечает мелькнувшего Рюноскэ, не успевшего спрятаться. — Боже, показалось. Ложись отдыхать, дорогой. Мало ли, что ночью привидится, — она подтягивает не особо сопротивляющегося мальчонку за локоть. — Нужно вообще выбросить всё это старьё и купить новое. — Нет! — кричит Осаму, сразу же прыгая обратно к зеркалу. — Мне нравится! Всё красивое, необычное! Этим вещам больше пятисот лет, но они всё ещё прекрасные и не сломанные. Мать, явно так не считающая, закусывает губы. Акутагава впервые чувствует у себя быстрое сердцебиение и страх. Дазай правда сможет сделать что-нибудь? Выстоит против родительского напора и не побоится? — Возможно, — наконец отвечает женщина. — Мы с отцом подумаем насчёт этого. Но теперь ложись спать, я зайду через десять минут и проверю. Когда её шаги становятся совсем неслышными, мальчик корчит гримасу и передразнивает последние слова матери. «Спи.» — Но я не хочу. «Доброй ночи», — Акутагава улыбается, написав это. «И цени родителей. Они у тебя хотя бы есть.» Сложно общаться с помощью письма. Чувствуешь себя немым, неспособным общаться «нормально», да и каждый раз приходится ждать, пока Дазай, как обычно, достанет свой телефон и будет читать. Уму непостижимо, как далеко продвинулись академики. — В чём-то ты прав, — смеётся Дазай. — Встретимся утром. Он прыгает на кровать и сразу забирается под одеяло. Акутагава вздрагивает, вспомнив, как однажды Осаму чуть не задохнулся, словно пытался задушиться подушкой. Дазай сказал тогда, что пошутил: просто проверял, как долго может не дышать. Наивный Рюноскэ поверил. Часы сменяются днями, дни — месяцами, те — годами. Дазаю уже исполнилось шестнадцать. Он вытянулся, повзрослел. Но рядом с Акутагавой, кажется, был прежним ребёнком. — Эх, сдохнуть бы, — улыбается он, протягивая ноги по покрытому ковром полу. «Хочешь пополнить ряды таких, как я?» — Не, — Осаму морщится, — слишком скучно и долго. Ты, вон, несколько столетий там торчишь. «Сам жалею.» — Много чего случалось? Расскажешь что-нибудь? «Много. Твоей жизни не хватит и на половину.» — Жаль. А «той», если она есть? «Поживём — увидим.» Дазай странно улыбается, запрокидывая голову на кровать. — Ага, — только и говорит он, после чего сразу желает доброй ночи и ложится в кровать. Каких только людей Акутагава за свою «жизнь» не видел, но таких, как Осаму — ни разу. Он не боялся его — духа за зеркалом— никогда. Много разговаривал, шутил. Сейчас, правда, изменился. Дазай обычно аргументирует это учёбой и родителями. Рюноскэ верит. — Чёрт, как же я устал! — Дазай бросает сумку на пол и ослабляет галстук. — Какое счастье, что больше я туда не пойду. «Каникулы?» — пишет Рюноскэ и хмурится: обычно о таком Дазай начинает кричать недели за две. — Вроде того, — Осаму усмехается. — Считай, мой милый друг, что я закончил со школой раньше. Я молодец? «Горжусь тобой.» Дазай начинает довольно улыбаться. — Ура! Акутагава-сан похвалил меня! Рюноскэ отворачивается, чтобы не смотреть, как Дазай переодевается, но тот его окликает практически сразу. «Что-то случилось?» — Это не важно, — губы подростка вздрагивают, он поворачивает голову к окну, — Вообще не имеет значения. Не бери в голову, ты, я уверен, и так много думаешь. Акутагава решает не придавать особого значения тому, что Осаму сегодня не переоделся в свои обычные короткие штаны и футболку. Дух слабо улыбается, вспомнив, как сложно было привыкнуть к подобным новшествам. — Мне нужно кое-что сделать. Рюноскэ задумчиво наклоняет голову. Как он упустил момент, когда этот живой задорный огонёк пропал из чужих глаз? Почему не спрашивал? «Всё хорошо?» — Я... Я просто... — Дазай теряется в словах, через размытое стекло Акутагаве даже кажется, что он начинает плакать. — Я устал. Пока! Дазай стремительно выбегает из комнаты, прикладывая руки к глазам. — Правда плачет? Рюноскэ, вздохнув, шагает во тьму, чтобы найти Осаму в одной из комнат, но успевает заметить только захлопнувшуюся в какую-то из комнат дверь. С каждой новой семьёй количество зеркал, через которые Акутагава приглядывал за своим домом, тоже менялось. К примеру, семья Дазая настолько их не любит, что даже в ванной зеркало крепится на внутренней стороне дверцы шкафа. А оттуда смотреть неудобно, да и не на что. Единственное, за что Рюноскэ не любит родителей Осаму — их стиль жизни. У них взрослеющий сын, а оба родителя несколько дней могут не появляться дома. Дазай иногда жаловался на это, но в остальном — молчал. Акутагаве всегда оставалось лишь догадываться, что именно волнует его незадачливого друга и соседа по комнате. В этот раз родителей Осаму не было сутки. Парень к тому времени так и не вернулся. Рюноскэ думает, что он у кого-то из друзей, до тех пор, пока не слышит крики. Он не видит того, что происходит в ванной и коридоре, и лишь по звукам понимает, что Осаму выполнил то, о чём так часто последнее время шутил. Акутагава идёт прямо по коридору, минуя тёмные участки, которые не видит из-за малого количества зеркал. Он не любит темноту. А Дазай — единственный человек, заговоривший с ним после смерти, вот так подло оставил его в сплошной тьме. Взбалмошный, эгоистичный подросток. — Чёрт, — Рюноскэ трёт ушибленный локоть и смотрит в пустоту — ту самую ванную комнату. — Это даже не смешно. Он касается какого-то чёрного предмета, показавшегося из темноты, и тянет на себя. — Не трогайте меня, пожалуйста, я ничего не сделал! — знакомые фигура, голос. Рюноскэ замирает и пятится до тех самых пор, пока не натыкается на стену. — Дазай? — Акутагава? — глаза подростка начинают слезиться, он срывается с места и бросается в объятья друга, которым может считать юношу. — Акутагава, что я здесь делаю? — Ты совершил суицид? — Акутагава хватается за чужие плечи и чуть отодвигает от себя, чтобы посмотреть в глаза. — Ну… — Дазай старательно отводит взгляд. — Сначала я не хотел, чтобы всё вышло именно так. Но да. Я наконец-то покончил с собой, но… Акутагава внимательно смотрит за переменами на лице парня.Он так давно не был настолько близко к кому-то, касался тёплого тела, что сейчас не хочется отпускать этого идиота.
И, может быть, Акутагава не так сильно опечален этой смертью, как говорит. — Где я, Рю? Почему я не умер? Вечно молодой юноша грустно усмехается. — Добро пожаловать в мой мир, Дазай Осаму.Теперь мне не будет так одиноко.