Крик обезумевшей

      Удар… Второй удар… Третий… Сердце набирает рваный ритм. Лампа тускло освещает лист бумаги на старом, покрытом слоем пыли, столе. Местами прогнившие доски, казалось, могут сломаться от лёгкого дуновения ветра, так сильно скрипели они под ногами. Чердак заполняли ветхие шкафы, наполненные пожелтевшими книгами, кипами газет и никому не нужными папками с карандашными набросками. Я бросила взгляд на только что увиденные на полу записи. Они практически ничего не могли рассказать об их авторе, ведь синими чернилами были написаны лишь буквы, которые собирались в странные, длинные слова, заполняющие весь лист своими хвостами, и значение которых было неизвестно мне. Почерк был неровным, я ничего не могла разобрать, ни в странных записях, сделанных несколько лет назад очень близким мне человеком, ни в своих эмоциях. Моя мать часто писала раньше. Но не сейчас. Единственное, что оставалось ясным в данный момент — на моих руках так много крови. Ещё горячая… Бордовая, вязкая, она капала с пальцев на деревянный пол, стекала по моим кистям, скатываясь в рукава белого свитера, и оставляла яркие следы на моей одежде. Я попыталась зажать кровоточащие колотые раны в животе моего родного брата, пока мать, спокойно готовя ужин на кухне, распевает песни о Рождестве.       Последний его вздох… Я держу голову трупа на своих коленях.       Кажется, будто он всё ещё здесь, со мной, вот-вот встанет сначала на колени, затем полностью выпрямится и зальётся весёлым смехом, убегая прочь с криками «догони меня!». Но этого уже никогда не произойдёт. Ребёнок лежит неподвижно, словно кукла. Лишь мутные, стеклянные глаза намекают, что раньше мальчик дышал, катался на велосипеде и пел про Рождество вместе с матерью.       Я закрыла веки брата двумя пальцами, оставляя на них красные дорожки, и опустила тело на пол. Песни на кухне всё не смолкали, кастрюли звенели, а на плите шкварчало масло. С чердака я спустилась в длинный светлый коридор, а затем, опершись на дверной проём, заглянула на кухню. — Мама… Мой голос не дрожал, не бился в истерике. Я просто смотрела на кастрюлю с супом, которая вместе с чашкой томатного сока теперь стояла на столе. Её металлическая крышка была в кровавых разводах. — Присядь, милая. Ты, наверное, проголодалась со школы. Я приготовила тебе покушать.       Её радостный голос звучал неуместно в этой робкой, почти ощутимой на ощупь, тишине. Я уселась за чистый, будто операционный, белый стол, на котором лежал окровавленный нож. Я не знаю, чья это кровь: отца или брата, но точно вижу, что она ещё не успела застыть на остром крае, а капля, так отчаянно спешащая звонко упасть на гладкий ламинат, была терпеливо стёрта кухонной мочалкой.       Она нашинковала овощи тем же ножом, что перерезала глотку мужу и заколола сына. А сейчас мама смотрит на меня, будто я только что пришла с учёбы. Она не помнит, что я давно закончила школу, как и того, что Рождество прошло ещё тринадцать дней назад. — Поешь, доченька. Я старалась специально для тебя. Её ласковый тон холодил меня изнутри. Это была не моя мать, а лишь тень её доброты и заботы.       Я молча села за стол с шатающейся ножкой. Скрип дерева в кромешной тишине навеял пелену воспоминаний. В детстве я чувствовала себя королевой, сидя на своём любимом стуле, а сейчас лишь вором на эшафоте перед палачом. — Он не хотел есть мой суп. Он сказал, что он не будет его есть… он не хотел… он никогда не слушал. Она говорила о своём девятилетнем сыне. В ушах до сих пор стоит его крик ужаса, вырвавшийся будто из груди зверя, когда мать подала ему суп с частичкой себя… и отца. Разваренные в супе куски человеческих пальцев плавали в кастрюле и пахли варёной курицей. Приступ тошноты подкатил к горлу резко и неожиданно. Мне стало плохо.       Ком всё подступал и подступал, грозился вырваться наружу. Я хотела уйти на улицу, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, но мама преградила мне путь. — Тебе не нравится? — наивно, будто ребёнок, спросила больная шизофренией. Она бросила взгляд в сторону чердака — Джимми тоже не понравилось. Он хотел убежать. Но я не разрешала ему вставать из-за стола, пока он не доест обед. — Мама, мне нехорошо, — я пыталась говорить спокойно, но дрожь в голосе нельзя было унять, — Мне нужно подышать свежим воздухом. — Когда вы с Джимми были совсем маленькие, я любила смотреть как вы спите… Меня колотило. На кухне было слишком душно и холодно одновременно. — Вы такие красивые, когда вам снятся сны. Я поднесла ладонь ко рту, чтобы не вырвать остатки вчерашней еды и желчь. А мать всё крепче держала свой окровавленный нож для мяса в кулаке и нежно улыбалась. — Я хочу чтобы вам всегда снились сны. Мы скоро увидимся. Звон металла. Боль и забытие. — Ма… мама       «Мужчина сорока пяти лет с перерезанным горлом и отрубленными пальцами рук и ног лежал в кожаном кресле в гостиной. На кухне полиция нашла девушку двадцати двух лет, лежащую на полу с ножевым ранением в области груди и вырезанными глазами. Тело девятилетнего мальчика обнаружили на чердаке с колотыми ранами в брюшной и грудной полости. Орудие убийства и самого убийцу найти пока не удалось…» — гласили безжизненные плоские статьи на первых полосах всех газет некогда тихого городка Z.