***
На следующий день, как и обещал, чуть ли не с ноги открываю дверь, держа в руках большой пакет с фруктами и прочей ерундой, которой местных ребят не особо балуют. Чонгук тут же расплывается в яркой улыбке, и я разрешаю себе думать, что это я делаю его таким счастливым, а не связка любимых бананов, что тот учуял еще на парковке. Еще пара мгновений, и подношение благополучно сослано под кровать до наступления ночи, а я сижу, слушая младшего, наслаждаясь его открытостью и теплом, что так контрастируют со вчерашним холодом. Он с энтузиазмом рассказывает о той книге, что я принес ему на прошлой неделе. Я сам ее не прочитал, и Гук еле сдерживается, чтобы не выдавать важных деталей сюжета. Помнит ведь, какой я ему устроил скандал в прошлый раз, даже какое-то время приносил только книги, которые уже успел изучить, чего он очень не любил. Во всем быть первым - вот его кредо, хоть этот упрямец и не хочет этого признавать. Но даже без так называемых спойлеров он умудряется эмоционально махать руками, сверкает возбужденными глазами, взахлеб рассказывает несущественные мелочи, что его зацепили, а я любуюсь. Честно говоря, я давно уже прихожу сюда не ради подарков другу, не ради веселых игр с приятелями отсюда (уже не тот возраст), а ради этих минут любования его точеными чертами, детской улыбкой, нежными взглядами и глубокими, мудрыми не по годам глазами. Его руками истинного художника. Руки - отдельная тема. В этом заведении не принято развитие какого-то творческого начала в подопечных, поэтому все, что было у мальчишки, - это ручка и клочки черновиков. У Чонгука до сих пор очень мелкий подчерк (развился, пока он пытался сэкономить место для своего творчества). А тут появился я, любопытный, лезущий, куда не просят, и, конечно, узнавший о его ситуации и, что самое главное, таланте. Теперь я таскаю ему краски, холсты, кисти - что угодно, даже мольберт притащил, который брюнет прячет в шкафу. Изначально все это было сделано из любви к прекрасному, что преследовала меня с самого детства, потом ради дружбы, а еще позже ради его смущенной и благодарной улыбки. Я ради нее вообще на многое готов. А если еще учесть, что я регулярно таскаю себе его акварели, не в силах оторваться от таких живых, таких прекрасных в своей естественности персонажей, что смотрят на меня с его полотен, не важно, тетрадный это лист или полноценный холст, достойный именитых художников, то все становится вполне честным. Под кистью этого парня, с его легкой руки оживет даже изображение чайного пакетика: вы почувствуете пряный запах бергамота, вспомните завтраки в детстве, обеды с друзьями в кафе в юношестве или вечерние посиделки с супругом. Иными словами, даже такие тривиальные вещи всколыхнут в вашей душе нужные струны. И создает такие шедевры человек, которого я люблю. И я вообще удивлен, как в этих четырех стенах, без обучения, без внешней мотивации в виде восторженных зрителей (он не показывает свои работы никому, только мне, даже сушиться на стене картины оставляет неохотно, стараясь упречь свой труд подальше от глаз). Даже в самой неблагоприятной среде он смог стать таким потрясающим художником и замечательным человеком. Это либо чудо, либо Чонгук - сам чудо. Я только сейчас замечаю, что давно не слушаю парня, погруженный в любование и свои мысли. Зато теперь с лица не сходит глупая улыбка, и хочется умиленно повизгивать от его надутых губ, ведь он как раз заметил и даже обиделся. Такой милый, очаровательный, что я порой чувствую себя грязным извращенцем, желая стереть эту обиду поцелуем. Гук никогда не проявлял ко мне интереса, превышающего рамки дружбы, и я не рискнул пересекать черту. Но кто сказал, что я этого не хочу? - Ты надоел! Хватит тут свою связь с космосом налаживать! Ты ко мне пришел, или просто посидеть негде? - окончательно взрывается брюнет, а я лишь шире улыбаюсь, наслаждаюсь богатой палитрой его эмоций. Вот только долго выдерживать пыхтение этого злобного кролика я не мог никогда, так что быстро сдаюсь и отвечаю: - Прости, ты слишком красивый, я увлекся любованием, - мурлычу я в ответ максимально откровенно, почти не думая, стараясь не думать, хотя и чувствовал, что пока еще можно все свести к шутке. Вот только так этого не хочется, особенно глядя на эти покрасневшие от смущения щеки и потупленный взгляд. - Лучше бы трогал, а не смотрел. Слова повисают в воздухе некловким дыханием. Голос парня был еле слышен, я бы даже сомневался, не придумал ли себе его, не реализовалось ли мое болезненное желание услышать что-то подобное из его уст. Но в маленькой тихой комнате даже такой звук кажется криком. Это не может быть ошибкой. Моя улыбка моментально каменеет, неестественным шрамом врезается в кожу. Секунда - и брюнет что-то бормочет в оправдание, пытаясь спасти ситуацию. И тут я понимаю, что он тоже боится. Боится потерять меня. Но сказал. Значит хотел. Значит... Тело опережает мысли, и вот уже кончики пальцев, а после и вся ладонь оглаживают нежную кожу его горящей щеки. Оглаживаю скулы, нос, подбородок, губы, лоб, шею - все, до чего могу дотянуться вот так, на грани между "хочу" и "могу". Но вот Гук прикрывает глаза, расслабляется и даже, кажется, урчит от моих нехитрых ласк. Я сглатываю, запоминая, выжигая в подкорке образ, каждую черту, каждую точку, даже тень от ресниц на любимых щеках. Снова рискую и прижимаюсь губами к его губам, невесомо, самую малость, прося разрешения. А Чонгук снова удивляет: вжимается в меня, неуклюже мажет языком по моим зубам и тут же придавливает к кровати, рыча и скуля от желания и абсолютного неумения его реализовать. Вряд ли бы кто-то из местных учителей стал бы проводить уроки поцелуев или даже простого полового воспитания. У меня опыта чуть больше, и я беру ситуацию в свои дрожащие руки. Чон, чувствуя мою инициативу, тут же отдается в мои руки, тихо скуля от переизбытка эмоций. Возможно, я вторил ему, возможно, стонал. Я не могу сказать. Единственное, на чем я сосредоточен, тяжело дышит мне в щеку, обвивает мою шею руками и втискивается в меня, будто завтра я исчезну. Я растворился в нем за мгновение. В каждом звуке, движении, взгляде, нотке запаха. Я растворился в Чонгуке и не жалею об этом. Жалею о ввалившейся медсестре (ну хоть постучалась), что требует перезвонить матери, а то она потеряла свое дитя и поставила на уши все учреждение. И все равно, что ребенку уже 19 лет. Мы нехотя быстро попрощались, я успел ухватить последний легкий поцелуй с опухших от моих терзаний губ и уехал домой, готовясь к очередной лекции. Сердце билось с такой силой, что раньше бы оно, наверное, отказало от такого напора. Но сегодня мое тело переполняла радость, любовь и нежность. Сегодня я сделал шаг навстречу счастливому будущему рука об руку с Чон Чонгуком, которого я точно вытащу из этого ужаса. Я клялся себе в этом, как клянуться спасти честь семьи. И в тот же день я умер. По крайней мере ощутил я именно это. Дикие боли, пятна перед глазами, абсолютное непонимание происходящего - вот то немногое, что я смог вспомнить из ощущений того дня. Если честно, все до сих пор как в тумане, хотя приступ уже сошел на нет. Я слабо понимаю ситуацию, но мама плачет рядом, а отец с каменным лицом, но отчаянием в глазах слушает результаты осмотра, в которые я перестал вслушиваться еще лет десять назад. Все, что меня интересовало, - что делать можно, что - нужно, а что - нельзя. Вот и все. Правила я четко выполнял, удивляя своей исполнительностью не только родителей, но и врачей, привыкших к капризам. Но что касается диагнозов, то я не хотел их ни знать, ни обсуждать, ни даже видеть их полный список. Я смирился со своей природой, с тем, что жить мне осталось меньше, чем моим сверстникам, несмотря на мои старания. Меня не нужно жалеть, о чем я постоянно настаивал при знакомстве, когда дело доходило до моего бледного вида. - Осталась только надежда на операцию. Этот приговор выдергивает меня из прострации и заставляет сосредоточиться, игнорируя воздействие лекарств. Родители устало переглянулись, задержали друг на друге взгляд и кивнули, даже не спросив меня. Но не это меня беспокоило: не знаю, почему, но мысль об операции вызвала панику, ощущение, будто я не переживу эту операцию. Я не боялся ее, ведь уже года два знал, что рано или поздно придется лечь под нож. Но странное предчувствие съедало изнутри хуже раковой опухоли. С этого момента моя жизнь превратилась в ад наркомана: как только я просыпался, выплывая из-под действия лекарств, тут же видел образ Чонгука, склонившегося надо мной с нежной улыбкой. Хотя, честно говоря, я не уверен, что именно было сном, а что - явью. В какой-то момент я совсем потерялся в промежутке между этими состояниями, в густой черной пустоте. Но всегда мои пальцы переплетались с его, трепетно держащими мою руку так же уверенно, как обычно держат кисть. Проснулся я от неожиданной боли, которой отдавал, кажется, каждый орган. Открывать глаза я не рискнул: яркий свет сжигал сечатку и через закрытые веки, усиливать эффект желания не было. Но даже в таком состоянии я понимаю, где нахожусь: запах медикаментов, грубая простынь под ладонью, матрац жестче обычного, шум больничной суеты за дверью. Я прислушался к себе. Боль была непривычной, не такой, как от долгой болезни или врожденных дефектов, а лишь от вмешательства скальпеля и иглы. Никакой тяжести, никаких спазмов - ничего. Неужели и для меня стало такое возможно? - А ты любимец Фортуны, - с яркой улыбкой привлекает мое внимание очередной доктор, коих я видел столько, что даже имена перестал запоминать. Он оглядел мое бледное искалеченное тело то ли с профессиональной беспристрастностью, то ли с жалостью. Под этим взглядом было настолько некомфортно, что даже с закрытыми веками я каждым шрамом чувствовал его передвижение по коже. - Органы прижились, как собственные, всего за пару недель! Тебя еще ждет, конечно, сложный процесс реабилитации, но динамика у тебя отличная. Не зря я настаивал на полной пересадке с использованием родного донора. Столько лет на подготовку, но какой результат! - С использованием кого? - тут же спрашиваю я, с трудом собирая мысли и ощущения в одну осознанную кучу. Что-то в этой формулировке мне не понравилось. Родители говорили, что органы будут взяты от доноров, завещавших часть себя после смерти ради спасения других, именно поэтому я и согласился. А тут один донор... Такое ощущение, что кто-то погиб именно ради меня. А я не хотел становиться убийцей. Лучше самому в землю лечь. - Так тебе не рассказывали? - На лице доктора неестественно застывает улыбка, после меняясь на выражение напряжения и даже злости. Но мужчина быстро берет себя в руки и начинает говорить, даже особо не пряча пульт вызова медсестры. Что здесь происходит? - Это программа по содержанию детей из сиротских приютов для донорства крови и органов. Таких малышей выбирают из самых богом забытых мест, где о них даже не вспомнят, поэтому проект, хоть и активно развивающийся, но известный лишь в определенных кругах. Дети-доноры растут параллельно с детьми-преемниками для дальнейшего лучшего результата и контроля качества материала при подготовке. - Но это не материал, это люди! - почти кричу, распахивая глаза от возмущения и тихого ужаса. Ради меня погиб мальчик. Моего возраста. Еще немного, и он бы вышел из приюта, зажил своей жизнью, влюбился бы. Я вспомнил о Чонгуке, и одна больная, нездоровая мысль прокралась в голову, заставляя в мольбе посмотреть на врача. - Вот поэтому я и просил сказать тебе об этом заранее. До того, как ставить тебя перед фактом, - вздыхает устало тот и потирает переносицу, видимо, молясь, чтобы медсестра успела с уколом снотворного. - Но они предпочли возить тебя к нему, игнорировать вашу зарождающуюся дружбу, позволять делать подарки мальчишке, пропускать уроки ради встреч с ним, привязываться. А все из-за дурацкого мифа, что если между донором и приемником будет тесная психологическая связь, то и физическая станет лучше. Ты только не... - Они убили Чонгука... - бормочу я, как в бреду. Мой кошмар, мой самый страшный кошмар оказался еще ужаснее, материализрвавшись и приняв отвратительную форму. Я был глуп, доверчив, наивен. Они его убили ради меня. Нет, ради себя, ради своего эгоистичного желания вырастить наследника. Я задыхаюсь от боли, гнева и слез, горячих, соленых, жгучих. Как же я был глуп. - Они убили МОЕГО Чонгука. Мы не просто подружились. Я ЛЮБЛЮ ЕГО. ЛЮБИЛ, ПОКА ВЫ ЕГО НЕ УБИЛИ. ВЫ ЕГО УБИЛИ! УБИЛИ! Меня скручивают санитары, и привыкшая явно к таким ситуациям медсестра вколола ударную дозу снотворного в бурлящую негодованием, болью потери и разочарованием в мире кровь. Из-под ног уходит земля, и я мечтаю, даже в таком состоянии умудряюсь мечтать сдохнуть, лишь бы оказаться ближе к Гуку, к моему обожаемому крольчонку, к потрясающему художнику, к лучшему другу и первой любви. И что-то мне подсказывает, что последней... День идет за днём. Капельницы меняют, солнце с луной все гонятся друг за другом, ткани срастаются. А душа все никак не прекратит кровоточить. Приходили родители. Им уже явно доложили о моем поведении и причине такой апатии их получившего вторую жизнь сына. Жизнь, выкраденную у другого. У того, ради кого этот самый сын был готов отдать всего себя. Начинали со стандартного "Это было нужно", а закончили "Он бы все равно сдох в подворотне, как бродячий пес. А у тебя будущее есть! Тебе такие перспективы отец обеспечил". Вот только после этого они не приходили. Наверное, это из-за моего "Лучше бы я сдох. Или нет. ВЫ бы сдохли. А мы бы с ним повоевали в подворотнях с псами. В них больше человеческого, чем в таких мразях, как вы". Да, наверное, из-за этого. Или они снова были заняты на очередном званном ужине. Я не был зол: для этого надо чувствовать, чего я не мог без своего сердца. Я не был по-настоящему разочарован, ведь давно знал своих родителей. Мне было мерзко. Им всегда было плевать на мое мнение, с самого детства, начиная от выбора шнурков к новым кроссовкам и заканчивая друзьями. Им всегда было плевать на окружающих - нечего тратить время на людей третьего сорта. Им всегда были важны только их цели, в частности передать все богатства, славу и уютное кресло в кабинете наследнику, достойного этого всего. И плевать, кто умрет. Плевать, кто пострадает. Главное - их цели. Мерзко. Я даже рад, что они не приходят. И без них жить тошно. Спустя пару месяцев меня даже выписывают, и я иду на все четыре стороны, мечтая забыть, где родительский дом. Благо, адрес единственного друга помимо Чонгука я помнил довольно неплохо. Он же помог уехать из города, поменять имя и документы, обрезая все пути назад, не просто сжигая мосты, а стирая их с плана города...***
- Сегодня холодно, - жалуюсь я, сидя прямо на земле перед его могилой. Она всегда прибрана и украшена цветами - спасибо другу за такую услугу. Сам бы я просто не смог постоянно ездить из Пусана, особенно в последнее время. - В этот раз выставка прошла просто на ура! Было столько репортеров, критиков, звезд, да и просто зрителей, что пришлось продлевать ее еще на три дня, представляешь! А твоя последняя картина до сих пор собирает столько народу. Ты меня прям корейской Мона Лизой сделал! Хотя то, как ты изобразил меня после нашего поцелуя, растрепанного, с красными опухшими губами... Меня до сих пор дрожь пробивает. И не меня одного. Я вспоминаю эту акварель и улыбаюсь, влюбленно, все ещё влюбленно в моего кролика. Все картины Чонгука, как и его документы, я забрал в один из последних дней в Дэгу. Их было так много, таких прекрасных и таких его, что я почти плакал над ними. И тут глаза натыкаются на мой портрет. Его последнюю работу. Живее меня самого. На нем изображен я глазами Гука за мгновение до того, как подняться и уйти домой: разнеженный, зацелованный, желающий. Любимый. Каждый мазок нанесен с такой любовью, что становится не по себе, ведь я больше не смогу на нее ответить в полной мере. Потому что меня не услышат. И как я мог столько времени сомневаться, ломаться, бояться сделать первый шаг? Он ведь даже не скрывался толком, не умел, а я, мелкий идиот, упустил столько наших поцелуев, объятий. Возможно, даже... - Да, я до сих пор таскаю свой портрет, как дебильный нарцисс! Но это твой шедевр! Выставка же от твоего имени, как и вся моя дейтельность. Я ведь только с тобой и парой приближенных Ким Тэхён, а для остального мира Чон Чонгук, воспитанник богом забытого сиротского приюта, талантливый художник, если не забыл. До сих пор удивляюсь, что столько лет рисовал максимум на полях в тетради на скучном уроке, а тут прорвало. Это все твое влияние, твоя кровь. Я ведь, считай, минимум на треть состою из тебя. Хотя душа вся твоя, пропитана тобой, так что ничего удивительного. Я ненадолго замолкаю и всматриваюсь в пасмурное небо. Сегодня третья годовщина с его смерти и моего второго рождения. И каждый раз в этот день небо хмурится, но не плачет. Прям как мой милый кролик: вечно сдерживал свои слезы, даже от меня, хотел казаться сильным, но его живое лицо никогда не прятало ни одной его эмоции. Такой глупый и такой потрясающий. Такой мой. Как и это небо в этот день. - Я ведь скучаю, малыш. Правда, скучаю. И люблю тебя. До глубины моей разбитой души. Я живу только ради оправдания твоей смерти. Живу ради возможности там, на небесах взять тебя за руку. А у родителей второй ребенок, представляешь? Будто плевать, что натворили с первым. Мне жаль эту девочку, но помочь пока ничем не могу. А надо ли? Хотя, как подрастет, заберу малышку, нечего этим монстрам портить жизнь еще одному ребенку, верно? В общем, я пойду, а то холодно. Встаю с места, отряхиваю дизайнерские брюки, безнадежно испорченные грязью, и нежно целую табличку с твоим именем. Это традиция и невыносимое желание. Я не могу по-другому, мне нужно хоть как-то тебя касаться. Я ухожу, надеюсь, становясь на шаг ближе к тебе. Не важно как: через рисование, через твое имя в паспорте, через любование твоими старыми рисунками, которыми завешаны стены моей квартиры, - не важно. Только дождись, ладно?