***
Я дал ему два дня, чтобы привыкнуть к моему присутствию в доме и к тому, что теперь мы втроем на той территории, которая когда-то принадлежала только ему и мне. На самом деле, я дал эти два дня и себе тоже. Мне нужно было перестать вздрагивать каждый раз, когда я видел его. Или когда он смотрел на меня в окно, думая, что я не вижу. Я полюбил это место под нашим общим балконом. Там в этом году был слишком густой газон, который Анчизе не стриг по моей просьбе. Всего один пятачок высокой травы, крошечный островок посреди состриженного газона. Я расстилал там плед и валялся в послеобеденное время. Солнце оставалось по другую сторону дома, а здесь была тень и хороший свет, в котором было приятно лежать с книгой. Так вот, каждый раз, когда я отправлялся туда с книгой, Оливер выходил на балкон и курил сигарету. Два дня я молча давал ему шанс посмотреть на меня. Я лежал, не меняя позу, на животе около получаса, потом нарочито медленно перекатывался на бок, после чего у меня затекали кости и я садился, скрещивая ноги по-турецки. Если бы я лег на спину, то мы с ним столкнулись бы взглядами. Мне было интересно, ощутил бы он стыд за то, что я застукал его? Вряд ли. На третий день я устал молчать и менять позы. Моя книга заканчивалась, это были последние страницы, и, захлопнув ее, я перекатился на спину. Я смежил веки и провел ладонью по своему животу, задирая футболку. Потом распахнул глаза и посмотрел на Оливера. Он стоял, опираясь на бортик, сигарета в его руке почти дотлела, он не сводил с меня взгляда. – В чем интерес тратить столько времени на курение? – спросил я. Как я и думал, Оливер даже не смутился того, что я застукал его за подглядыванием. – Ты возражаешь? – ответил он встречным вопросом. – Нет. Просто не понимаю. – Интерес есть. Я потянулся, разминая кости. Моя футболка совсем задралась, а джинсы натянулись в районе паха. Мне стало жаль, что я читал нудноватую классику, хотя мог выбрать какой-нибудь эротический роман, и тогда у меня бы встал. Я хотел, чтобы Оливер увидел очертания моего члена под шортами, то, какой он крепкий… – Не хочешь поплавать? – спросил он меня. Я едва сдержался, чтобы не спросить, куда делась его уродливая жена, но также я понимал, что она не уродливая – я просто не вижу ее лица, оно расплывается, стоит мне только подойти ближе. Я хотел сказать «Позже», в стиле того, моего Оливера, но потом понял, что этот Оливер не заслуживает, чтобы я дарил ему такие моменты из нашего прошлого. Драгоценные моменты. – Можно, – ответил я. Оливер просиял. – Пойду переоденусь. Я перехитрил его в тот вечер. Я намеренно не сказал, где я хочу плавать, и, пока он переодевался, взял велосипед, чтобы в одиночку отправиться к озеру. Я пробыл там до темноты, а, когда вернулся, Оливер спросил у меня, почему я не пришел плавать. – Я не сказал, что хочу плавать с тобой, – заявил я, радуясь тому, что мы в саду одни. Мне мой поступок казался дерзким, смелым, но на деле я ощущал себя таким беспомощным, стоя перед Оливером в саду под окнами. Я не мог смотреть на него так, как мне хотелось на него смотреть. Я не мог трогать его, не мог взять его за руку, увести подальше и попросить целовать меня, снимать с меня одежду, опускать на колени. Я не мог ничего из этого, и злость разъедала меня изнутри. Я умирал, желая причинить ему как можно больше боли, и я видел эту боль в его глазах каждый раз, когда мы сталкивались. Но мне не становилось легче от этого. Я не понимал, почему он поступает со мной таким образом.***
Очередным вечером мы сидели в саду, на покрытых пледами скамейках. Собирались тучи, и я очень ждал дождя, но его все не было и не было. Я сидел между мамой и отцом, а Оливер – со своей женой на отдельной скамейке. Она облокотилась на него, он обнял ее за плечи, трогал ее волосы каждый раз, когда подносил сигарету к губам. Он стал больше курить, меня это удивило. Я попытался рассмотреть его жену, но по-прежнему не видел ее лица. Я видел ее ноги и тонкую талию под тканью простого платья в цветок. Она не носила шорты, я обнаружил это к концу первой недели. В ее гардеробе их не было совсем, она всегда ходила в платьях, юбках и в босоножках, плотно сидящих на ее ногах. У нее были массивные икры и совершенно несоблазнительные щиколотки. Я вспомнил, как Оливер целовал мои щиколотки раньше. Мне стало противно. Я представил, как он подносит ее щиколотки к губам, и меня скрутило от отвращения. Видимо, выражение моего лица сказало все за меня. Оливер подарил мне странный взгляд, расшифровывать который я не хотел, поэтому встал и, извинившись, ушел в свою комнату. Той ночью я слушал скрип их кровати. Я намеренно не прятал голову под подушку, я слушал, как скрипит кровать и наслаждался мыслью о том, что нет никаких стонов. Я убеждал себя, что движения Оливера машинальные, автоматические, что он не гладит ее руки своими бесконечно теплыми руками, что он не массирует ее плечи, не целует живот, не переворачивает ее, меняя угол проникновения. Он просто делает то, что должен. Я лежал, борясь с мыслью пойти в ванную, приоткрыть дверь и понаблюдать за ними. Я был уверен, что увижу голую задницу Оливера, которая будет двигаться в такт его толчкам. Возможно, меня возбудила бы эта сцена достаточно сильно, чтобы я смог помастурбировать, а возможно, она отвратила бы меня, и я возненавидел бы их обоих еще сильнее, чем ненавидел с первого дня их пребывания у нас дома.***
В понедельник утром Оливер увидел меня с гитарой у бассейна. Быстрым шагом он преодолел расстояние между нами и, заглянув в мои глаза, попросил: – Сыграй для меня. Я и так щипал струны гитары, но назло ему прекратил это делать, потому что мне доставляло невыносимое удовольствие видеть, как он меня о чем-то просит. – Сыграть что? – наклонив голову, спросил я. У меня было хорошее настроение – с утра его жена уехала с мамой за покупками в город. Когда ее не было в доме, то мне дышалось намного легче, как будто на пару часов узел в груди ослабевал, а ошейник, стягивающий горло, становился менее тугим. – Что угодно. Что ты сейчас играл? – Это личное, – я убрал гитару в сторону. Оливер с тоской проводил ее взглядом, а потом, поднимая на меня глаза, не успел спрятать эмоции. Он всегда хорошо их прятал, поэтому я так долго не мог раскусить его, когда мы знакомились, когда я пытался распознать, есть ли у него чувства ко мне или же я просто глупый мальчишка, который все придумал. Сейчас у него не выходило. – Личное? – его голос дрогнул. – Да. – Да. Мы словно снова начинали играть в нашу игру, где я говорил фразу или слово, а Оливер их повторял. Он был моим эхом, он отражал меня, как разбитое зеркало – искаженно, но все еще меня, настоящего. Я не мог смотреть на него. Мне хотелось броситься и расцарапать его лицо, как будто я превратился в кошку. Мне хотелось пинать его, бить, кусать, рвать на кусочки его тело, издеваться над его лицом, пока оно не перестанет быть красивым. Мне хотелось причинить ему боль, но я не знал, как мне самому не умереть от боли, глядя на него. – Так ты сыграешь? Я встал, не чувствуя смущения из-за того, что мои шорты были мокрые сзади. В конце концов, бортики бассейна все еще не высохли с тех пор, как в нем плавали. – А что я получу взамен? Собственная смелость вскружила мне голову. Мне нравилось, что я могу вот так управлять им, пользоваться его болью, чтобы притупить свою. Если бы я остановился, хоть на минуту прекратил эту гонку, то я бы просто разбился, как разбивается хрупкий бокал, ударяясь о камень. – Проси чего хочешь. Чего я хочу. Оливер был смел, предлагая мне такое. Он смотрел в мои глаза безотрывно, даже когда я отворачивался, он следил за мной взглядом, и это меня возбуждало, наполняло яркой, живой энергией. Я пожал плечами. – Танцы? Я не мог просить о чем-то большом, вернее, я мог бы, но я не хотел брать его силой, вот так, когда он хотел от меня чего-то не менее желанного. – Сегодня, – кивнул Оливер. Сегодня. Это слово соскользнуло с его языка, как будто он хранил его, берег для меня. Оно было теплым, но сексуальным, я запомнил, как двигались его губы, когда он выдыхал это «сегодня», безотрывно глядя в мои глаза. Я хотел, чтобы он снял с меня одежду, чтобы взял меня в бассейне, мне было плевать, увидят ли нас, я просто хотел его, я так соскучился по его телу, что только чудом мог смотреть на него и не рыдать от бессилия. – Будь один, – я постарался вложить в эти слова больше игривости, но вышло не слишком дерзко. Уходя, я надеялся, что Оливер не услышал дрожи в моем голосе. Позже, измеряя шагами комнату, я думал о своих словах. «Будь один». Это было провокационно? Это было нагло с моей стороны? Я словно сказал ему в открытую, что его жена никогда не станет частью нас, я не смогу быть рядом, пока будет рядом она. И я не был уверен, принял ли он мои условия. Я ушел, не дождавшись ответа. Может, мне стоило подождать? Может, Оливер возьмет ее с собой, и это будет максимально неловко? Я открыл шкаф, думая, что я должен надеть. В соседней комнате скрипнула дверь. Это был Оливер, я знал это. Я чувствовал его присутствие за стеной, я ощущал мягкость его шагов, словно они мои. Я схватился за дверцу шкафа, пытаясь дышать. Оливер творил со мной ужасные вещи, он отнимал у меня кислород, и, хоть игра и была сейчас в моих руках, я не чувствовал себя всесильным, потому что он мог разрушить все в одно мгновение.***
Мы добрались до города уже затемно. На площади, где проходили танцы, в тот день было яблоку негде упасть. Мы оставили свои велосипеды и пошли искать свободный столик. Я увидел пару знакомых и друзей семьи, они всегда отдыхали здесь, когда погода была не слишком жаркой. Они не танцевали, а вели разговоры, бурно жестикулируя. Мы с Оливером махнули им и, получив приглашение присоединиться, вежливо отказались. Нам пришлось провести около двадцати минут у витрины с напитками, пока столик не освободился. Я не знал, хотел ли Оливер танцевать или он безропотно выполнял мое требование. Неужели ему было так важно, чтобы я сыграл для него? Он шел позади меня и молчал. Я чувствовал его взгляд затылком, и спина моя горела от ощущения его теплой кожи позади моей. Я не знаю, сколько мы просидели так, молча рассматривая толпу. Я ждал, что появится Кьяра или кто-то еще из девушек, с которыми проводил свои ночи Оливер в прошлом году. Я ждал, потому что хотел посмотреть на его реакцию. Мне было важно увидеть, что он останется со мной, даже когда они позовут его. Но никто не пришел, к сожалению. Я выкурил очередную «Gauloises» и потянулся к пепельнице, чтобы затушить окурок, но Оливер перехватил мою руку и сжал пальцы поверх моих. – Дай ее мне, – резко сказал он. Его настроение сменилось. Я чувствовал, что он злится на меня, и меня это веселило. Его выводило из себя мое равнодушие, то, как я постукиваю ногой в такт музыке, как машу друзьям, приветствуя их, как обмениваюсь взглядами с незнакомыми девушками. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным и легким, даже прошлым летом. Мне казалось, что я способен на что угодно, и это заряжало меня изнутри. – Возьми новую, – ответил я. Горячие пальцы Оливера все еще лежали на моих. – Я хочу ее. Я хочу ее. Я повторил эту фразу трижды в своей голове. Она была густой и хриплой, словно он говорил не о сигарете, а о моей коже, моих руках или моих губах. Я был уверен, что он представляет мой рот на своем члене, когда я обхватываю сигарету. – Ты хочешь ее, – я продолжал играть в эту игру, наслаждаясь собой и зля его еще больше. – Я не готов с ней расстаться. – Элио, – мое сердце сжалось от того, как он произнес мое имя. Как будто оно причиняет ему страдания. Как будто, надавливая языком на звуки моего имени, он внутренне умирает каждый раз. – Я прошу тебя. Мне нравилось видеть его несчастным, я ничего не мог с этим поделать. Я улыбнулся и выпустил пальцы из его руки. Я отдал ему окурок своей сигареты, и он поднес его к губам, затягиваясь с наслаждением. Это выглядело так, словно мы поцеловались. Словно я позволил ему поцеловать меня в губы, даже если на самом деле мы друг друга не касались. Песня сменилась на медленную, люди вокруг нас сгруппировались в парочки. Я увидел девушку, которая стояла рядом с колонкой и улыбалась мне. Мне захотелось пойти и пригласить ее, чтобы Оливер смотрел, как сминается ткань ее тонкого платья под моими руками. Я был уверен, что под ее платьем ничего нет. Я видел ее соски, которые торчали так, словно она была возбуждена. Но потом я передумал. Я решил не убивать его окончательно. Небо светлело, когда мы возвращались домой в немом молчании. Я ехал впереди и хватал прохладный воздух ртом. Я был не совсем трезв, в моей голове играла музыка, я знал, что Оливер едет позади меня и что он смотрит, как двигаются мои плечи, как напряжена моя спина. Иногда я приподнимал таз и крутил педали стоя, чтобы он смотрел на мою задницу, обтянутую джинсами. Это доставляло мне удовольствие. И ему тоже. Я знал это, потому что он не пытался меня обогнать или хотя бы поравняться со мной – он всегда ехал позади. В какой-то момент мне стало тяжело дышать. Я понял, что еще полчаса, и мы вернемся домой, и я не смогу позвать Оливера к себе, я не смогу просидеть с ним в саду до утра – он пойдет к ней и ляжет под одно с ней одеяло, и как бы она ни была красива – она все еще уродлива в моей голове. Я подавился воздухом и, кашляя, резко свернул с дороги. До моего (уже н а ш е г о) озера было рукой подать, но до тропинки было еще далеко, и мне пришлось бросить велосипед и пробираться через кусты и заросли деревьев пешком, раздирая свои руки до крови. Я не видел ничего, свет не пробирался сюда из-за плотно стоящих деревьев, я шел наощупь, опираясь на свою интуицию, я игнорировал голос Оливера, который звал меня по имени у дороги. Мне было все равно, пойдет он за мной или нет, я хотел смыть отвращение к себе, смыть эту ночь, эти желания, что сидели внутри меня. Я не мог им поддаться, я не представлял, как мне жить, ведь я задыхаюсь от страданий и боли. Разувшись, я шагнул в воду. На мне были джинсы и футболка, но я не мог их снять, потому что мои руки дрожали. Я зашел сначала по колено, а потом по пояс, начал тереть лицо и брызгать в него водой. – Элио, – запыхавшийся Оливер стоял на берегу и смотрел на меня. Я не узнавал его. Я искал в нем черты того, моего Оливера, но мне казалось, что ее уродство исказило его, размыло. Я хотел потрогать его, чтобы осознать, что он все тот же, не изменился. Он снял с себя всю одежду, даже трусы. Я видел, как он идет ко мне, рассекая воду, разгребая ее руками, чтобы было легче идти. Я хотел плюнуть ему в лицо за его трусость. Ударить его, причинить ему боль. Ему не следовало идти ко мне, потому что меня разрывало от желания утопить его в озере, попрощаться с ним навсегда. Он подхватил меня и прижал к себе. Ощутив жар его кожи, я вдруг осознал, как сильно замерз. – Сними это, – попросил Оливер и помог мне стянуть мокрую футболку, а потом джинсы. Он отнес мою одежду на берег и быстро вернулся ко мне. Я хотел попросить его уйти. Мне было мерзко смотреть на него, хотя тело мое сопротивлялось, оно тянулось к Оливеру, оно пылало и твердело, я готов был выгибаться под его руками и кричать, пока голос не пропадет. – Не мучай меня, – выдохнул он в мои губы. – Трус, – ответил я. Мы целовались в полнейшей тишине холодного озера. Его руки, сначала несмело коснувшиеся моей спины, вскоре заскользили по всему моему телу с яростью, с неприкрытой жаждой. Он шарил по моей коже, скреб ногтями, он сминал мои ягодицы, прижимая меня к себе. Наши обнаженные тела сплелись, вода огибала их со всех сторон, мы толкались друг в друга, потираясь членами. Он был твердым, упирался мне в живот, я же терся о его бедро, всхлипывая каждый раз, когда его губы слишком сильно сжимали мои. Я больше не чувствовал себя отдельным человеком. В том озере с Оливером я стал водой, я был частичкой кожи этого мужчины, я был просто телом в его руках, он мял меня, прижимал к себе, он насиловал меня, но мне это нравилось. Я дышал им, зная, что он ядовит, что мне это не принесет ни пользы, ни облегчения. И, кончая с его именем на губах, я тонул, ощущая лишь его губы на моих щеках, веках и скулах… Он шептал мне слова, которых я не слышал. Он, кажется, плакал, но мне не было его жаль, ведь я плакал тоже.***
Я пролежал в постели весь следующий день. Мафалда все причитала, забирая подносы с нетронутой едой. Мама пришла после обеда и села на край моей кровати. Ее пальцы зарылись в мои волосы, и я почувствовал себя немного лучше. – Мы подло с тобой поступили, пригласив его снова, малыш. Я любил, когда она называла меня так. Это возвращало меня в детство. – Да, – отрицать это было сложно. – Твой отец был уверен, что он приедет один. – Отец иногда ошибается. Я не хотел их винить. Я не хотел винить Оливера за то, что он сделал свой выбор. Я сам был виноват во всем, что происходило со мной. Я нырнул в эти чувства осознанно, зная, что они не приведут ни к чему хорошему, и я не мог отпустить их, потому что во мне было недостаточно сил. Натянув одеяло на голову, я заплакал. Слезы лились из моих глаз, и я все надеялся, что они очистят меня, но этого не происходило. Ядовитая, черная боль сидела внутри, вцепившись как клещ. Это должно было стать приключением на одно лето, о котором я вспоминал бы с теплотой в душе. Но он приехал и все испортил. Зачем? Ему доставляло удовольствие причинять мне страдания? Страдать самому?***
Следующую неделю я избегал встречи с ним. Я проводил много времени в доме Марсии, мы ездили к морю с ее семьей, отдыхали в городе и обедали у родственников теплыми лепешками с персиковым джемом. Пару раз я оставался на ночь и занимался с Марсией любовью, за что ненавидел себя по утрам, потому что мы поклялись быть друзьями друг другу, а друзья не выплескивают свое отчаяние на других. Она все понимала. Она дарила мне свою теплую кожу, позволяла исписывать ее засосами и синяками от пальцев. Я трогал ее грудь, ее промежность, я чувствовал, что она горит от желания и возбуждался сам, но не так, как хотел бы этого на самом деле. Я возвращался домой далеко за полночь в тот день. Они ссорились в саду за домом. Я оставил велосипед у ворот, чтобы не привлекать внимания, и застыл, прислушиваясь к словам. Я не знал, нужно ли мне слышать это или достаточно того, что они ссорились. Я должен был ограничиться этой информацией и уйти к себе. Когда я был у Марсии, Оливер разыскивал меня. Мы уходили на пляж, и он навещал дом ее родителей, он ждал меня там, но мы вернулись слишком поздно. Он спрашивал обо мне. Он просидел в доме Марсии несколько часов, пока не начало темнеть. Для него так важно было поговорить со мной. Я наслаждался мыслью о том, что я нужен был Оливеру и был вне зоны его досягаемости. Я не хотел поддаваться ему, я хотел, чтобы он почувствовал, что я уже не тот Элио, который прибежит к нему по первому зову, по небрежно брошенному «Повзрослей». Оливер назвал ее по имени, которое, как и ее лицо, тут же затуманилось в моей голове, рассыпаясь пеплом. Она заплакала. Мерзкие, отвратительные слова вылетали из ее рта в адрес Оливера, в мой адрес. Я старался не думать о них, но меня рассмешило то, с какой неприязнью она говорила это в доме моих родителей – самых добрых и толерантных людей на свете. – Ты можешь оскорблять меня, – ответил ей Оливер тихо. – Мою семью, которая вырастила меня «неправильным». Ты можешь посмеяться над моими желаниями и моим будущим, но никогда не смей говорить такое про Элио. Я не хотел больше этого слышать. Схватившись за горло, я побежал в дом, где выпил два стакана воды сразу, но это не утолило жажду, это не потушило бушующий огонь внутри меня. Меня лихорадило. Я наполнялся надеждой, но пытался прогнать ее от себя, потому что устал надеяться. Мне хотелось оттолкнуть Оливера от себя подальше и притянуть его настолько близко, чтобы мы перестали быть двумя разными людьми, а стали единым целым. Он бы дышал за меня, а я бы заглядывал ему в глаза и был его душой, его сердцем, его жизнью.***
Мы провожали ее утром, едва рассвело. Я не спал все это время. Я слушал, как они ходят по своей комнате, как Оливер говорит что-то коротко раз в пару минут, как время от времени она срывается на крик. Я хотел пойти в душ и смыть с себя вчерашний день, но боялся, что, оказавшись ближе, не смогу противиться желанию открыть дверь, подслушать, увидеть Оливера. Поэтому я сидел на своей кровати и выцарапывал карандашом на бумаге слова. Мне казалось, что если я напишу это, то Оливер почувствует. Он сможет уловить мое настроение, мои слова на бумаге станут успокаивающими прикосновениями к его лицу, волосам, к его теплым губам, немного обветренным от езды на велосипеде. «Я не ненавижу тебя». «Я всегда буду рядом». «Я – твой дом, а ты – мой». «Назови меня своим именем». Мы провожали ее, и она извинялась перед родителями, перед Оливером, передо мной. Садясь в машину рядом с Анчизе, она вдруг обернулась и улыбнулась мне грустной улыбкой. Я увидел ее лицо. Она была красива.***
Оливер сторонился меня весь следующий день. Я не мог настаивать на своей компании или ходить за ним по пятам, потому что мне самому было тяжело. Все утро густые тучи висели над садом, словно путаясь в ветвях деревьев, а после обеда зарядил дождь. Мама с отцом устроились в кабинете, перебирали бумаги, каждый молча думал о своем. Я хотел присоединиться к ним, помочь отцу с документацией или попросить у него книгу для нагружающего мозг чтения, но вскоре я понял, что не смогу сосредоточиться. «Мой отец – профессор, я рос без телевизора», – вспомнились мне собственные слова. Так я оправдывался перед Оливером, который счел меня слишком умным. Но я не был умным. Будь я таким, то не отпустил бы его, не позволил жениться, не позволил бы сейчас страдать. – Оливер, – я встретил его в коридоре рядом с нашими спальнями. Его волосы были в беспорядке, в глазах читалась усталость и серая грусть. Видеть его таким было страшно, но еще страшнее – осознавать, что она была так близка ему, что сейчас он так сильно страдает. – Подожди меня здесь. Я взял его за руку и усадил на маленькую софу у стены. Я любил отдыхать здесь днем – слушать звуки дома, чувствовать запахи, доносящиеся из кухни. Я мог угадывать, что готовит на ужин Мафалда или кто придет к нам в гости завтра к обеду. Оливер подчинился мне. Он поднял на меня глаза, мне захотелось провести по его щеке ладонью, и я сделал это. Я ничего не мог поделать с собой, с тем, как мое тело тянулось к нему, как я жаждал его дыхания рядом с моим, как я мечтал иметь возможность забрать часть его боли себе. Он перехватил мою руку и поцеловал пальцы, нежно поглаживая внутреннюю сторону запястья. Я сходил в свою комнату и взял гитару. Потом вернулся в коридор и сел на пол у стены, прямо напротив Оливера. Он растерянно смерил меня взглядом. – Что ты собираешься делать? – Я тебе должен, – улыбнулся я. – За танцы. Оливер подарил мне в ответ легкую улыбку и снова стал серьезным. Он откинулся на спинку, сложил руки на груди. Я пожалел, что не умею петь красиво, что могу только создавать музыку своими руками, но я вкладывал всю свою душу, перебирая струны, я разрывал на куски самого себя, только бы мелодия дарила ему покой, облегчение и теплоту.***
После ужина мы устроились под персиковым деревом и сидели там, слушая шум дождя. На нас иногда попадали капли, но в остальном здесь было достаточно сухо, чтобы сидеть на земле. – Что теперь будет? Почему я задал этот вопрос? Потому что однажды я отпустил его без ответа, я не потребовал ничего взамен тому, что я сам ему давал. Я не выдрал из него обещание зубами, хотя должен был это сделать. Возможно, тогда Оливер ждал именно этого. Он улыбнулся. Мы сидели на расстоянии друг от друга, но наши плечи соприкасались, когда кто-то из нас поворачивался. – Не знаю. Я никогда раньше не делал чего-то настолько… Оливер замешкался, подбирая слово. – Опрометчивого? – спросил я. Он посмотрел в мое лицо. – Нет. Опрометчивый – значит глупый. Мы с тобой – это не глупость. Я прикоснулся к нему. Просто провел по его ноге ладонью вверх, к животу, где мои пальцы столкнулись с его пальцами. Меня обожгло жаром. Оливер, закрыв глаза, задышал глубоко. Я не мог насмотреться на него. Счастливый или несчастный – он всегда был для меня кем-то невероятно прекрасным, идеальным со всеми своими неидеальными частями. – Элио, – тихо позвал я. Он не открыл глаза. Подняв руки, он нащупал мое лицо и начал плавно скользить по нему, едва касаясь подушечками пальцев. Он гладил мои губы – сначала верхнюю, потом нижнюю, он трогал мой нос, подбородок и веки с дрожащими от волнения кончиками ресниц. Он делал это с каким-то отчаянием, с упоением, как будто не мог поверить, что я рядом, настоящий, и что, открыв глаза, он все равно обнаружит меня здесь, сидящим с ним под персиковым деревом, которое прячет нас от дождя. Я всхлипнул, не в силах больше держаться. А в следующее мгновение был прижат к груди Оливера, был скован его руками, как кандалами: я не мог дышать и говорить, он обнимал меня, словно хотел сделать мою кожу частью своей кожи, чтобы я навеки был рядом с ним. – Оливер, – шептал он, покрывая поцелуями мои плечи. – Оливер, Оливер, Оливер. Были наши чувства правильными или нет, закончится ли все, когда закончится лето, – мне было все равно. Я дышал им, я глотал его, как глотают воздух или сироп от кашля во время простуды. Я травился им, как травятся наркотиками, наполнял им себя, словно он – это вода, а я – сосуд. Я искал в нем себя, а в себе – его, и его сердце, гулко бьющееся под моей ладонью, отвечало мне, отзывалось на каждое мое прикосновение. Дождь все не прекращался. Мы сидели под деревом, пока молния не начала сверкать над нашими головами и мама не позвала нас в дом, выглянув из окна. – Постой. Оливер поймал мою руку, не позволяя войти в дверь. На нас хлынул поток дождя, и я счел бы это совершенной глупостью, если бы чувствовал что-либо кроме счастья. Мы смотрели друг на друга, переплетя пальцы. Я знал, что он хочет сказать. Он наклонился к моему уху. Он произнес это шепотом, так тихо, что на секунду я усомнился – а уж не послышалось ли мне. Мне было семнадцать, когда я готов был сказать ему то же самое. Я встал на носочки, обнимая Оливера за шею. Мы были насквозь мокрые, с волос стекала вода. Это лето было не таким теплым, как прошлое. Оно не было безоблачным, жарким, наполненным солнцем. Но оно только начиналось, и я знал, что все еще впереди. Светло-голубое небо, полоса дороги, исчезающая под колесами велосипеда, зеленые холмы и морские волны, облизывающие белой пеной краешек берега по вечерам. – Он меня любит, – повторил я куда-то в сторону, снова начиная нашу игру. Оливер засмеялся и, забросив меня на плечо, потащил в дом.