Трапеза

Полнолуние. Светлая, тихая, прекрасная, особенная ночь; Иван не спит, Иван смотрит в окно, на сияющий диск полной луны, Иван едва дышит, его сердце не находит покоя, ведь он чувствует — сегодня. Сегодня. Именно в такую ночь, что тише обычного, в которой Гончарову никогда не спится, ведь в воздухе стынет это едва неуловимое напряжение, тревога и волнение; не обязательно в полнолуние — когда эта ночь пришла впервые, она была чернее бездны, темнее души любого из «Крыс Мёртвого Дома». Была, а затем расцвела прекрасным алым цветом. Отпечаталась в памяти дрожью и густым сладковатым дурманом с примесью то ли благоговения, то ли страха, Иван не был уверен тогда — не знает и сейчас, но глубоко вдыхает, пытаясь угомонить собственный пульс. А затем медленно выдыхает, чтобы хоть немного замедлить лихорадочный бег крови; неудобно, рано. Плавно поднимается, понимая: пора. Медлить — неприемлемо, и он, как хороший слуга, не позволяет себе забывать. Он не оборачивается, когда покидает свою комнату. Не останавливается ни на миг, когда минует прохладные, мертвенно тихие коридоры. И шаги его, как всегда, бесшумны, хотя каждый даётся не без труда, и за это обер-камергер готов ненавидеть себя вечно. Нелепый первобытный страх приподнимается из глубин его греховной сущности, но решимость, любовь в преданном сердце — сильнее. Гончаров не отступает, останавливаясь перед столь знакомой дверью; не колеблется, поднимая руку и деликатно, с небольшой расстановкой постучав — теперь путь назад отрезан, хотя слугу это ни капли не волнует. Строго говоря, сейчас его не волнует вообще ничего, кроме одного осознания: Господин здесь. Вернулся прошлым вечером. Он отсутствовал почти целый месяц. Он наверняка голоден. Иван помнит то время, когда задавал себе слишком много вопросов. Почему господин Достоевский настолько, до нечеловеческого, бледен? Куда и зачем он исчезал по ночам, не сказав никому — даже верному обер-камергеру — ни единого слова? Отчего он ест так мало, и то — будто из вежливости? Откуда этот странный отблеск в его завораживающих глазах? На самом деле Ивану не стоило задумываться над всеми этими странностями — это не его жалкого разума дело. Но некоторые из них его всё равно беспокоили. Теперь же — нет. Все ответы — здесь, за дверью. Он заходит, притворяя её за собой. Кланяется, лишь после поднимает сияющий взгляд на фигуру, склонившуюся в кресле. У каждого есть свои тёмные секреты. А у Господина их гораздо больше, чем у других людей. Но это никогда не смущало Гончарова, не было способно погасить пламя его верности. Он принимал это, как должное. Учитывал. Он не был достоин знать эту тайну, но в ней — ещё один способ быть полезным своему спасителю. А значит, всё к лучшему. «К лучшему» — Гончаров убеждается в этом, когда его хозяин оглядывается. Когда медленно поднимается, и его пристальный взгляд пробирает до мурашек. Когда он больше не скрывает своих клыков, позволяя Ивану видеть их в полумраке. Свечи отбрасывают от силуэтов хозяина и слуги неровные тени, они подрагивают на стене. Тишина. И в этой же тишине Достоевский устало вздыхает. — Почему ты не спишь, Иван? На самом деле вопрос риторический, оба это понимают. То, для чего Гончаров здесь — тоже. И потому тот просто улыбается, мягко и нежно. — Простите, мой Господин… — выдыхает он, понимая: вторжение среди ночи непозволительно. Но с некоторых пор он просто… не может иначе. — Но как я могу уснуть, оставив Вас без трапезы? Он произнёс это так спокойно и естественно, словно речь шла про обыкновенный ужин с горячим чаем. Тем не менее, Достоевский на секунду или две замер — о, Иван чувствовал это. За столько времени уже привык распознавать за невозмутимостью чужого лица. Иван знал: как только он зашёл в комнату, в его Господине начали просыпаться инстинкты. Древние, тянущиеся из тех далёких и тёмных времён, когда существовали лишь двое: хищник и добыча. Господин был вампиром, такова его тайна. Впрочем, не совсем обычным вампиром: долгое, долгое время он мог обходиться без единого глотка крови, но когда голод всё-таки настигал его, он был невыносим. Разумеется, Фёдор рассчитывал всё с ювелирной тонкостью, всегда находил способы насытиться и никогда не терял контроля, но ведь это было сложно… А хороший слуга должен помогать своему хозяину везде, где может, не так ли? Особенно, если это так просто. Это происходит раз за разом, словно ритуал: когда голод подкрадывается к Достоевскому, Иван это чувствует. И приходит для того, чтобы предложить себя. Вот и сейчас: в воздухе застывает голод, им же светятся тёмные глаза Фёдора, который не отвечает, лишь смотрит… и ждёт. Тишина начинает откровенно давить на нервы, что означает одно: медлить больше нельзя. Длинные пальцы тянутся к пуговицам жилета, и обер-камергер затаивает дыхание, ведь его захлёстывает противоречивая смесь страха и предвкушения. Он счастлив… Конечно же, счастлив. Каждый раз — как впервые. Его сердце так сильно бьётся, а значит, запах крови будет отчётливее. Достоевский чувствует — в его силуэте скользит напряжение. Но лишь на пару мгновений. После чего на бледных, искусанных губах всё-таки расцветает улыбка, спокойная и благосклонная. Достоевский внимательно наблюдает за каждым действием подчинённого, но остаётся неподвижным, его дыхание ровное, а глаза — холодные. Такой выдержке позавидует любой из ему подобных. Однако… Чуть поразмыслив, он неторопливо стаскивает со своих плеч носимое даже в помещение пальто, вешает его на спинку кресла и отворачивается в ту же сторону. — Ты не обязан этого делать, — он не возражает и не упрекает, лишь констатирует факт. Не оборачивается, чтобы не дразнить себя лишний раз. Инстинкты древнего существа никогда не вырвутся из ледяной хватки разума без его воли, но запах крови склонен затуманивать голову. А сейчас Иван ещё может уйти. Если, конечно, захочет. — Всё в порядке… — но он лишь улыбается. И столь же уверенно принимается за верхние пуговицы рубашки. — Это моё решение… Я готовился к этому. Тихо и с придыханием, он говорил подобное каждый раз. Ведь это правда, это его долг и желание, а для Достоевского — наиболее оптимальный вариант. Иван волнительно вздыхает, расстёгивая последнюю мешающую пуговицу. Прикрывает сияющие глаза, улыбается ещё шире, затем медленно тянет белоснежную ткань вниз, обнажая плечо. Плавно, но решительно. Слегка наклоняет голову и второй рукой отбрасывает волосы на другую сторону, чтобы не мешались, не закрывали шею — господин Достоевский должен отчётливо её видеть. Иван демонстрирует. Длинную, изящную; там едва затянулись следы от предыдущей трапезы. — Господин. Прошу, позвольте мне помочь Вам… — трепетно шепчет он и улыбается так нежно, любяще. Затем прикасается к себе пальцами, медленно проводит вдоль шеи, затем по плечу. Вызывающе, даже слишком: Иван знает. Перед подобным зрелищем навряд ли способен устоять даже самый стойкий, терпеливый вампир… Иван и это знает. Иван ждёт, когда его хозяин обернётся. И тогда точка невозврата будет окончательно пройдена. Впрочем, ещё давно. И потому Иван совершенно спокоен, он без особого труда глушит собственный инстинкт самосохранения, который под неподвижным взглядом вампира бьётся в настоящей панике. Гончаров его не слушает, так и замирает в своей непристойной позе, демонстрирующей шею. Всем своим видом показывает, просит: ну же… Его непринуждённая жертвенность порою поражала даже Достоевского; вот и сейчас он вздыхает как-то снисходительно. Его усмешка таинственна, почти ласкова, и всё равно — пугающая. Клыки практически впиваются в нижнюю губу: ощущая добычу, голод становится наглее. Обычно Достоевского раздражает это чувство, оно слишком сильно бьёт в голову. Но сейчас… раз ему столь любезно предлагают любимое блюдо — было бы глупо отказаться. Он вправе выпустить свою истинную сущность. — Хорошо. Благодарю тебя, — бесстрастно звучит в тишине ответ на просьбу Ивана. Нет смысла говорить что-то вроде «это опасно, ты можешь погибнуть», ведь Гончаров и без того прекрасно знает. Как будто его это хоть когда-то останавливало… Он не двигается, когда Достоевский неторопливо подходит, но невольно вздрагивает, как только холодные пальцы касаются обнажённого плеча, а вторая рука хозяина ложится на талию и слегка давит, подталкивая… К стене. Иван ощущает её холод затылком и без раздумий прижимается спиной, понимая: так будет удобнее. Господин здесь, рядом, так близко… его руки обнимают и сильнее вжимают в стену, а чуть прерывистое дыхание щекочет Ивану висок; он закрывает глаза. Дрожь пробирает насквозь, когда слуга осознаёт, насколько хозяин голоден, как дорого ему обходилась та феноменальная сдержанность… Тем не менее, Достоевский не торопится сбрасывать её оковы. Он делает это медленно, будто смакуя момент и норовя окончательно измучить «жертву» ожиданием. Иван приоткрывает глаза, просто чтобы посмотреть в слегка светящиеся зрачки Господина, увидеть, насколько Он прекрасен: завораживало. Поймав преданный взгляд обер-камергера, Достоевский одаривает его лёгкой улыбкой, заставив окончательно растаять. Прежде чем крепко сжать плечо и склониться к беззащитной шее, полностью открытой для него. Затаив дыхание, Иван чуть поворачивает голову, и пальцы на плече одобрительно его поглаживают. Правильный ход. Облегчит «трапезу» им обоим. Неважно, насколько силён или умён человек, попав в руки вампиру — он будет беспомощен. Последний момент, когда можно вырваться — прикосновение клыков к шее. После этого побег невозможен чисто технически, не удастся сосредоточиться… — Ах!.. Боль, однако она продлится недолго. Фёдор медленно, но настойчиво погружает клыки в податливую плоть. Иван застывает в немом крике, широко распахивает глаза — он ясно ощущает каждый миллиметр, проникающий глубже в его шею. На лице слуги застывает безумная улыбка, а с губ срывается тихий стон. Это чувство прекрасно, восхитительно… Эта боль — благословенна. Она плавно сменяется тягучей истомой, тело расслабляется, и теперь «добыча» не способна сопротивляться даже при желании, которого всё равно нет и быть не могло. Своеобразное вещество в клыках вампира вступает в свою силу: приятная тяжесть во всём теле не позволяет и руки поднять, взгляд размывается, а мысли постепенно плывут, все, кроме одной — счастье, такое счастье… Иван трепещет, его ресницы подрагивают, взгляд туманен, а на глазах почти выступают слёзы, пока душа взмывает куда-то высоко-высоко… к полной эйфории. И потому он совершенно теряется, упускает момент, когда рука Достоевского перемещается от его талии к волосам. Запускает пальцы в золотистые пряди, поглаживая — нежно, почти успокаивающе. А затем аккуратно сжимает и тянет, заставляя откинуть голову немного сильнее. Продолжая удерживать — любое неровное движение сейчас, и последствия будут печальны. Собственные сдавленные стоны Иван слышит приглушённо, как будто со стороны; его сердце гулко отсчитывает удар за ударом, а сознание окончательно тает в сладком дурмане, пока Достоевский пьёт его, будто изысканное вино — неторопливо, желая распробовать лучше. Иван не видит его закрытых в сосредоточенности глаз и умиротворённого лица. Даже если бы мог повернуть голову… Он не в состоянии даже взгляд сфокусировать. Лишь приглушённо чувствует неторопливые, размеренные глотки и вторит в их темп прерывистым дыханием. Голова кружится. Но это такой пустяк… Ведь Иван полезен своему Господину. Он счастлив. И этого вполне достаточно: неважно, как сильно его шея будет болеть наутро, неважно, как долго ему придётся скрывать следы. Пускай хозяин заберёт всю его кровь до последней капли, если это будет нужно… Гончаров ничуть не против того, чтобы это блаженное мгновение продлилось вечно. Впрочем, оно и так растянулось в своеобразную вечность, хотя на самом деле прошло не больше пары минут — достаточных, чтобы насытить вампира, но при этом не убить его жертву. Балансируя на грани потери сознания, Иван не сразу понимает, что всё закончилось. Его приводит в чувство лёгкое прикосновение холодных пальцев к щеке, вкрадчивый шёпот у самого уха: — Твоё счастье весьма интересно насыщает кровь… Мне нравится этот вкус. Лучше любого вина. Достоевский отстраняется, но придерживает слугу, пока тот пытается прийти в себя и удержаться на слабеющих ногах. Дрожащий, абсолютно радостный, но столь же вялый — почти не осталось сил. И всё равно улыбающийся, даже догадавшийся поклониться, хотя Фёдор наблюдает за этим слегка скептично. Протягивая руку, он приподнимает голову Ивана за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза — чтобы он точно услышал, осознал и запомнил то, что ему собираются сказать. — Я ценю твою помощь, но прибегать к ней так часто было бы… расточительно с моей стороны. Я не могу этого позволить и не хочу тобой рисковать. В следующий раз, Иван, я найду другой способ. Не приходи. Считай это приказом. Гончаров заворожено смотрит в глаза хозяина, на алые следы у его губ. С ответом не находится, лишь рассеянно кивает. — Да, Господин… Удовлетворительный ответ. Конечно, Фёдор знает, что обер-камергер готов для него буквально на всё, и он мог бы вовсе не беспокоиться о голоде — кровь Ивана для него всё равно куда предпочтительнее прочих. Однако… даже в этот раз он почти увлёкся, пленённый вкусом. Непозволительно терять такую полезную и верную пешку настолько глупым образом. Иван же не думает ни о чём, пока что просто не может. Он застёгивает рубашку, мимолётом касаясь свежих следов на шее… затем тянется за жилетом. — Я могу идти?.. Голова всё ещё слегка кружится, а мир покрыт лёгкой дымкой в его глазах. Шея немного ноет, и хоть контроль над телом вернулся, но оно всё ещё слишком ослаблено… Ивану бы поспать, просто отдохнуть, желательно до рассвета. Нужно вернуться в свою комнату, с этим решением он поворачивается к двери, и ведь держится на ногах, держится, как ни в чём не бывало. Но он бледен, изморён. И его останавливает властный голос. — Ты действительно думаешь, что сможешь в таком состоянии? — Ах… Конечно, Господин, — Иван взволнованно оглядывается. — Я… со мной всё хорошо. Правда… Это такой пустяк… — Неужели? Вздрогнув, слуга стыдливо отводит взгляд. Пытается подобрать слова, убедить хозяина в том, что всё действительно в порядке, но просто не успевает. — Ты можешь остаться, пока не восстановишь силы. Достоевский произносит это, приглашая, но по факту — он приказывает. Он видит, насколько Иван шокирован, что он буквально не может в это поверить: Иван уверен в том, что он, жалкий грешник, попросту не имеет права задерживаться в покоях хозяина дольше необходимого. …Именно это он и пытается сбивчиво объяснить, но его не слушают: Фёдору всё равно, и возражений он не терпит. Когда его рука берёт Гончарова за запястье, Гончаров замолкает. Ведомый, почти не соображая, очарованный хозяином и его добротой, он покорно позволяет отвести себя в угол комнаты, хотя едва ли поднял взгляд от пола: стыдно. — Господин, Вы не обязаны… До чего слаб и жалок его голос. — Не беспокойся. Всё в порядке, это моё решение. В усмешке Достоевского скользит ирония. Происходящее кажется разморённому сознанию обер-камергера чем-то нереальным; возможно, Иван уже спит… Да, так ему думать гораздо легче, когда он чувствует под собой прохладную простыню и мягкость хозяйской постели. Он блаженно вздыхает, пока рука Достоевского задумчиво проводит по его волосам; кровать проминается под весом ещё одного тела. Добрый, понимающий, справедливый и дарящий счастье… Бог Ивана благословлял его. Иван был бесконечно Ему благодарен, но его мозг едва ли мог даже представить, какой будет благодарность самого Бога. Иван никогда не ждал её… Но у счастья не бывает пределов. Он ощутил это перед тем, как окончательно провалиться в сон: щекочущие его лицо тёмные пряди, дыхание на щеке, усмешка хозяина; мягкое прикосновение к губам… И привкус его собственной крови.