Снег и тишина

Герман больше не может спать. Спать невыносимо. Как только он ложится в кровать, его накрывают воспоминания. Длинный нож профессионального убийцы, вспарывающий ему кожу, разрезающий мышечные волокна, с жутким чавкающим звуком кромсающий плоть. Он всё ещё помнит это. Как и продольные разрезы на руках от локтей и ниже, льющуюся кровь, потоками покидающую его тело. Раны на животе и груди, так и не зажившие достаточно хорошо, чтобы не оставить уродливых шрамов. Несколько дней он истекал кровью при любом, самом малейшем движении — швы расходились. Он не помнил этого два месяца, месяц, две недели назад — защитная реакция организма на чудовищные события, попытка отгородиться, спасти нервную систему от подобной перегрузки ощущениями. И болью. Полночь, отбой был час назад, но Герман ничком лежит поверх разобранной постели, обмётанные губы в неизвестно какой раз отсчитывают цифры от сотни и назад. Раньше это помогало, успокаивало, позволяло сосредоточиться на чём-то, кроме вспыхивающих перед глазами образов. Сейчас всё намного хуже. В его кулаке зажат пистолет так сильно, что хитросплетение рукоятки вдавилось в кожу, оставляя белые отметины, а в ближайшем будущем — синяки. Всё происходящее явно сильнее его самого. Ему настолько плохо, что он бы с радостью пустил пулю себе в висок, но руки не слушаются, он не чувствует их от локтя и до кончиков пальцев, он до сих пор видит резаные раны и тёмно-бурые пятна собственной крови на деревянном полу. Лежать в такой позе неудобно, поэтому нужно заставить конечности работать. Пальцы с трудом гнутся, мышцы напрягаются с явным усилием, подтягивая так быстро ставшее лёгким, беспомощное тело чуть выше, позволяя сделать глоток холодного воздуха. Герман с усилием переворачивается набок — он задыхается, лёжа лицом в подушку. Он не мог дышать много дней назад, когда лезвие вспышкой холода коснулось кожи у него на груди и медленно поползло вниз, оставив сначала V-образный шрам, потом — несколько мелких ран на ключицах, задев ямку под горлом. И длинный шрам на шее вдоль сонной артерии: неглубокий — его не собирались убивать, — но на редкость заметный. Всё остальное можно скрыть одеждой, кроме этой отметины и плохо зажившей полосы на лице через лоб и щёку; конец шрама уходит под подбородок. Герман едва ли не стонет — на самом деле хрипит до жжения в горле, — и прижимается головой к стене, чтобы чувствовать, знать положение своего тела в маленькой комнате. Холод бетона, скрытого тонкими бумажными обоями, на миг отрезвляет, полукружные канальца внутреннего уха с кристаллами кальция подсказывают мозгу: он лежит практически поперёк кровати, разметав одеяло, но ноги поджаты так, чтобы не касаться пола — там руки, чужие руки. Логика услужливо подсказывает, что там ничего нет на самом деле, но откуда бы взяться логическим рассуждениям, если он слышит шорохи, с которыми длинные белые пальцы в обрезанных перчатках перемещаются по комнате, ползают, шелестят. Темнота давит, но от яркого света под веками появятся сначала тёмные круги, а потом новые вспышки прихотливо возвращающихся образов. Лучше мрак, чем свет, но в темноте нельзя открывать глаза — слишком велик риск увидеть перед собой холёное лицо одного из мучителей, или, что ещё хуже, почувствовать касание ножа, запах крови. Тело пронзает яркими вспышками боли, когда Герман обхватывает себя руками в бесплодной попытке защитить многострадальный живот и изрезанные рёбра. Ворожцов теряется в ощущениях: это его руки сейчас сминают рубашку, или за ним опять пришли они? И вновь выкрутят ему руки до онемения в суставах, поставят на колени, прижмут так, чтобы не мог и головой пошевелить, достанут нож и… По лицу тонкими струйками течёт пот, Герман весь мокрый, на губах солёный привкус, а в глазах стоят слёзы. Он не должен плакать, нет; солдаты не плачут, чудом выжившие тоже не должны показывать слабость, а он попадает под каждую категорию. Слёзы есть малодушие, как говорил известный писатель, но в данный момент Герман чувствует себя куда хуже, чем малодушный, — он слаб. И искренне радуется, что его никто не видит, он никогда бы не простил этого человека. Он слышит грохочущий звук собственной крови в ушах. Как и тогда, когда его резали наживую, как барана, издевательски стирая кровь со своих рук, чтобы не запачкать одежду. Этот звук оглушает, на миг перекрывая шум окружающего мира, но ненадолго, через несколько минут Герман слышит выстрелы, пять пуль, после чего он падает лицом в пол, скрученные руки молят о пощаде, но Герман уже не осознаёт этого. Он теряет сознание. Сейчас он не может лишиться чувств просто от страха, должно быть что-то ещё, мощный катализатор. Герман может взять сильнодействующие препараты из тщательно собранной аптечки, подготовленной как раз на такой случай, но таблетки не дают нужного эффекта: в лучшем случае он заснёт на час-другой, чтобы проснуться от своего же крика, а в худшем — он будет заново переживать ту пытку. Инъекции куда эффективнее, но у Германа так дрожат руки, что он вряд ли попадёт в вену. К горлу подкатывает желчь, Герман болезненно морщится, пытаясь проглотить хоть немного слюны, чтобы минимизировать это ощущение, но рот пересох так, что зубы неприятно царапают распухший язык. Тошнота накатывает волнами, вызывая спазмы в желудке; Герман ничего не ел больше суток и приблизительно столько же не пил. Возле кровати на столе есть графин и стакан, была бутылка с водой, но Герман расплескал её несколько часов назад, когда хотел поставить, а налить ещё раз уже не было сил. Графин — проигрышный вариант, разобьётся, как только Герман оторвёт его от стола, потому что не удержит. К тому же вода легко спровоцирует новый приступ рвоты, пусть в животе и пусто. Нужно терпеть, продержаться до рассвета, тогда его немного отпустит, ровно настолько, чтобы обработать сгиб руки салфеткой, едко пахнущей спиртом, и впустить в кровь очередное снотворное. Не наркотик — это уже пройденный этап, он сначала дарит долгожданное облегчение, позволяя уснуть, а потом будит галлюцинациями. Морфин был бы идеальным вариантом, но такого препарата у Германа нет. Страшно превратиться в наркомана, но это куда лучше, чем мучиться от фантомных болей и жутких галлюцинаций, преследующих его день за днём. Одна радость: настолько плохие дни в среднем приходятся на сорок пять хороших. Сорок пять дней, когда можно жить не боясь очередного приступа. Но Герман страшится, что количество этих дней может сократиться. Тогда он просто пустит пулю себе в голову. Завтрашний день, похоже, крепость встретит без него — он будет отсыпаться после лекарств. Совершенно не по уставу, но цитадель останется без своего командира. Всего на двенадцать часов. К вечеру Герман, серый от бессонной ночи и мощного снотворного, поедет вместе с пятнадцатым патрулём на границу. Сослуживцы благоразумно сделают вид, что не замечают его измождённого вида. И не должны. Он больше не солдат, не пушечное мясо, коим являются все эти солдаты. Он — комендант этой крепости, без его непосредственного присутствия восьмой батальон не выстоит. Только двенадцать часов, на время которых Герман оставляет их. Всё остальное время он здесь: и физически, и морально. Только комендант держит этот форт. Только коменданту выдаётся звезда с шестью лучами — амулет, подпитывающий крепость, черпающий энергию из центра Земли. Не будь амулета — никакой, даже самый большой отряд не удержал бы стену. Поэтому жизнь для командира крепости превращается в ад. Никаких отлучек — иначе стена падёт. Амулет нельзя снимать, он постоянно должен быть на теле, причём обязательно возле сердца, чтобы прокачивать энергию и через него. Из-за этого сердце испытывает двойную нагрузку, иногда стуча с удвоенным ритмом, иногда замедляясь настолько, что сжимаются лёгкие, лишая возможности нормально вдохнуть. Комендант спит — амулет забирает и его жизненные силы, оставляя взамен каплю, ровно столько, чтобы не умереть до момента пробуждения. Вся жизнь коменданта подчинена особому распорядку. Нельзя пропускать приёмы особых целебных сборов, не дающих умереть от истощения. Пропустил один раз — и кома обеспечена. Вечером обязательно три капли масла из плодов адского древа, чтобы поддержать работающее на пределе сердце. Каждый из командиров сорока пяти крепостей, разбросанных по территории Пяти Государств, медленно умирает. И это вдвойне страшно, потому что ничего нельзя сделать. Новый комендант может быть назначен только после смерти старого, даже в случае отставки амулет не перейдёт к другому владельцу. Учёные говорят: возможно, через несколько лет им удастся разработать сыворотку, которая бы снижала влияние Звезды Давида — так называется амулет. Но вряд ли хотя бы один из нынешних командиров протянет столько. Все нынешние коменданты моложе пятидесяти лет, но никто из них не отметит этот юбилей. Они не будут нянчить своих внуков, многие не доживут до свадьбы своих детей. Этой ночью Герман не может заснуть, а наплывающие образы и воспоминания прикончат его гораздо быстрее, чем опиаты. Даже седой, как лунь, врач из медицинского корпуса не сможет помочь, его скорее отправят на психиатрическое освидетельствование и закроют в дурдоме. На территории крепости есть один — стоит у подножия гор, со всех сторон окруженный скалами и стенами. Там заключённые сходят с ума в тишине и одиночестве. До этого доводить нельзя. Герман с трудом сползает с кровати на пол, особенно не заботясь о том, чтобы встать на ноги — да и желания нет. Не включая свет, достаёт из-под узкой койки ботинки, привычными движениями очищая меховую подкладку от успевшей налипнуть пыли. Натягивает ботинки, заправляя камуфляжные брюки внутрь, чтобы не забивался снег, шнуруется так, что голени до боли сдавливает, но эта боль помогает прийти в себя. Герман наконец встаёт, не включая свет, в ящике стола берёт связку ключей и выходит из комнаты в коридор. Сейчас в спальном корпусе тихо, но через несколько часов здесь будет не протолкнуться от наплыва солдат и офицеров. Герман проходит до конца коридора и выходит на лестницу, игнорируя лифт. Быстрым шагом спускается на пять этажей вниз, оказываясь в полуподвале. Чтобы попасть дальше, нужно миновать дежурного, но Герман не горит желанием объяснять, что он здесь делает ночью, и отмечаться в журнале. У командиров есть свои дороги, позволяющие обойти все возможные преграды. Например, в оружейную можно попасть со служебной, неохраняемой лестницы. Герман открывает дверь своим ключом и плотно захлопывает её за собой, как только заходит. Звукоизоляция здесь великолепная, снаружи его никто не услышит. Герман находит едва заметный выключатель на стене, включает только три лампы. Он слишком хорошо знает оружейную, чтобы тратить больше света. Здесь есть уже собранные вещмешки с пистолетами с парой гранат, но всё это пригодится рассветному патрулю. Герману нужно нечто чуть более мобильное. С дальней стойки из-под брезента он прихватывает «старичка» — пистолет M1911, который в девяностые годы позапрошлого* столетия успел повоевать на стороне мафиози. Небольшой, удобный, совершенно бесшумный — раньше он был мечтой любого киллера. Молодёжь теперь предпочитает вооружаться небольшими «Глоками», но Герман в этом плане был консервативен. Как и с переделанным из «Калашникова» складным автоматом, который теперь висит у Германа за спиной. За территорию крепости опасно выходить безоружным. Покинуть форт можно через дальний форпост у восточной башни. Герман специально снял оттуда охрану около двух месяцев назад — как только вернулись приступы, оставил только одного из опытных бойцов, который в случае нападения сможет поднять тревогу и какое-то время сдерживать атаку. А ещё он умеет держать язык за зубами, если это кому-то нужно. Коменданту в частности. Из спального корпуса Герман выходит через боковую дверь, ведущую к котельной, возле которой нет дежурных и камер. Холодный ветер налетает неожиданно, слитным ледяным потоком ударяя, как подушка безопасности. Герман уже на улице надевает шапку, подключает наушники. Теперь, если где-нибудь рядом будет патруль, он сможет уловить их радиочастоты. Последнее, что ему необходимо надеть — маска для дыхания. Без неё выходить на мороз опасно. При активном движении при такой погоде альвеолы в лёгких лопаются, кровь выходит и кристаллизируется. В итоге: умираешь не от холода, а от разрыва лёгких. А Герману хочется бежать. Спать он сегодня не сможет, это точно. Тесная комната в спальном корпусе у него тесно связана с болью, кошмарами и страхом. Двигаться куда проще. Форпост он покидает без каких-либо проблем, часовой быстро его пропускает, на несколько секунд отключая камеру у выхода за стену. С утра вместо этих пропущенных кадров будут вырезанные из другой записи изображения. Герман отходит от крепости на достаточное расстояние, чтобы не быть замеченным ни камерами, ни беспилотниками, непрерывно фланирующими над территориями восьмой крепости. Сейчас он пересекает узкую ветрозащитную полосу из разнокалиберных ёлок, высаженных здесь относительно недавно — вскоре после вступления Германа в должность. Но жить стало значительно проще, холодные порывы арктических ветров в большинстве своём разбивались о деревья. Ели насажены в четыре ряда, чтобы наверняка, хотя здешние правила требовали двух. Сейчас эти ряды спасают Германа, когда очередной самолёт-разведчик пролетает прямо над его головой в небе. Дальше его ждёт бескрайняя снежная целина. Герман сразу же выходит на расчищенную для машин дорогу. Сугробы на импровизированных обочинах плотно спресованны и в два раза выше его роста. На ночь движение остановлено, но только для автомобилей. Герман поправляет на плече автомат и с быстрого шага плавно переходит на бег. Такие импровизированные кроссы несколько раз в неделю позволяют ему поддерживать хоть какую-то форму, начать каждодневные тренировки вместе со всеми он сможет только после прямого разрешения врача. Пока нельзя. Снег под ногами, утоптанный до каменной твёрдости, даже не скрипит под ногами. Герман бежит без какой-то особенной цели, просто чтобы забыться и, если повезёт, утром обойтись без лекарств. После таких пробежек обычно отпускает. Местами его дорога становится гладкой, он может видеть своё чуть замутнённое отражение. Персоналу, обслуживающему дорогу, стоит сделать выговор, так и до аварии недалеко. И до падения пешему человеку. Спасают тяжёлые ботинки с нарезным протектором на подошве — Герман не скользит. Через несколько десятков минут он выходит за границу своей крепости. Амулет на груди, похоже, принимает это за угрозу, резко нагревшись, прилипая к влажной коже. Это крайне неприятно, но хотя бы форт при таком раскладе остаётся под защитой Звезды Давида. Ради этого можно и потерпеть. После начинается лесная дорога. Герман бежит между деревьями, не утопая в снегу только благодаря чудесам инженерной техники, встроенным в его обувь. Ботинки скрывают в себе мощнейшие снегоступы, он, казалось, не бежит, а летит над снежным покровом, практически не касаясь земли. В лесу было куда теплее, через фильтр маски в нос идёт более тёплый воздух. Над деревьями бессонным глазом висит светлая луна с ярко-алыми вкраплениями — результат научных экспериментов прошлого столетия. Герман опускает на глаза очки — смотреть на ночное светило опасно во всех смыслах. Можно потерять зрение, можно лишиться рассудка. Второе дыхание как и всегда открывается внезапно. Только он бежал, уже задыхаясь, не в силах поддерживать набранный темп, сердце лихорадочно билось в горле, воздуха не хватало, ноги стали тяжёлые, мышцы словно сводило, как вдруг — пропадает ощущение времени, мрак вокруг перестаёт тяжело давить. По лбу катится солёный пот, но что это перед бескрайним звёздным небом и свободой, ожидавшей впереди? Герман отключает режим ночного видения на очках, продолжает бежать практически вслепую. Бесконечный бег, бесконечная ночь…

***

Макс очень хотел выспаться ещё вчера, но сейчас, проснувшись от звонка дежурного, понял, что вряд ли у него получится. Задержан нарушитель. Прошёл не один месяц с того момента, как он оставил восьмую крепость — впрочем, не только её, — и получил должность капитана здесь, в соседнем, девятом форте. Возможно, после нескольких лет службы на старом месте он бы добился этого звания, но растущее самолюбие хотелось бы потешить куда быстрее. Однако мало кто знал настоящую причину его перехода. И эта причина сейчас находится внизу, в глухой комнате без окон под автоматным прицелом. Максим бросает быстрый взгляд на часы — без пятнадцати два ночи. В глаза хоть спички вставляй — настолько они слипаются, прошлый день выдался на редкость тяжёлым. Хорошо спится только будущей невесте Макса — Алёне, которая сейчас видит десятый сон, обнимая подушку на их общей кровати. Макс одевается как можно тише, берёт с прикроватной тумбочки рацию, заламинированную карточку-пропуск и тонкую папку с бумагами — официальными формами для оформления задержания. Тем более такой важной птицы. На цыпочках проходит к двери и выходит в коридор. Дежурный уже ушёл вниз, поэтому Макс решает не торопиться и ждёт лифт. В кабине, как всегда, накурено — кому-то не хватило выдержки выйти на улицу, хотя Макс понимает курильщиков — в такой холод собаку на улицу не выгонишь. И не выгоняли: служебные псы в количестве четырех грелись в тамбуре. Решимости у Макса значительно убавляется перед последним коридором, куда ему нужно повернуть, чтобы дойти до импровизированного карцера для задержанных. Макс знает, кто ждёт его там, поэтому отсылает часовых прочь, а дежурного — на вахту. Глубоко вдыхает, как перед прыжком в воду, и входит в комнату. Герман, верный своим старым привычкам ещё со времён экспедиции, сидит на столе, за которым обычно ведётся дознание. Сидит с таким скучающим видом, как будто оказался не в чужом форте, а слушает какую-нибудь на редкость неинтересную лекцию. Неинтересную — значит, не свою. На прикрученном к полу тяжёлом стуле висит его куртка, с воротника свисает закреплённая зимняя маска для дыхания. Протоколы допроса лежат нетронутые — прокол дежурного, который, увидев документы Германа, попросту струсил, решив переложить неприятную обязанность на Макса, как старшего по званию. По уму сюда вообще нужно приглашать генерала. Макс, как замороженный, всё ещё стоит у входа, не в силах сделать и шаг. Германа он не видел около десяти месяцев и не может сказать, что не скучал. Но бросаться в объятия он тоже не может. Слишком много всего между ними было, и много того, за что Герман его вряд ли простил, но кто знает, те времена прошли. Однако выглядит Ворожцов гораздо лучше, чем окровавленный комок изрезанной плоти, каким его оставили после памятного нападения, и изуродованный Франкенштейн, каким он прибыл в крепость. Врачи постарались на славу: от его шрамов остались теперь не те страшные келоидные рубцы, но тонкие тёмные полоски. Герман, не моргая, смотрит на него, глаза в глаза. Этот раунд Макс проигрывает, поспешно отводя взгляд. У Германа болезненно дёргается веко. Он мягко спрыгивает со стола, но ближе не подходит. Молчит. Разговор должен начинать не он, тем более на правах арестованного. Макс отстранённо думает, как же Ворожцов до сюда добрался. Охранники на стене сказали — пешком. Возможно, это правда — Герман весь мокрый, лицо у него раскраснелось от мороза, над верхней губой капельки пота, и даже с коротких волос течёт. Как бы он не попал в крепость, ему пришлось бежать. Теперь он стоит в одной рубашке, которая, благодаря чудесным свойствам ткани совершенно сухая.        — Чем обязан подобному визиту? — сухо начинает Макс. — Давно не виделись. Он намеренно говорит грубо, жёстко, стараясь ничем не выдать своих эмоций. Это будет не только слабость, перед Германом в принципе это опасно.        — Если бы я хотел наведаться в этот форт, выглядело бы это по-другому, — медленно произносит Герман. — Твои люди захватили меня в километре от стены, хотя ваша пограничная зона меньше на восемьдесят метров. Опасаетесь чего-то?        — Незваных гостей, — отрубает Макс. — Таких, как…        — Таких, как я? — Герману, кажется, весело, хотя он явно устал. Макс невольно обращает внимание, что, несмотря на приподнятое настроение, выглядит Ворожцов измождённым. — Это смешно.        — Смешно приходить во втором часу ночи в чужую крепость. Как ты вообще сюда попал? — интересуется Макс.        — Своим ходом, — пожимает плечами Герман. — Здешние пейзажи ночью на редкость красивы.        — И ты решил полюбоваться? — Макс начинает злиться. — Что ты здесь вообще забыл?        — Можешь считать это моим личным патрулированием, если тебе будет угодно, — Герман выглядит спокойнее Далай-ламы.        — Конечно. Комендант крепости ночью вдруг ввёл дополнительный патруль. Не смеши меня.        — Хватит, Максим, — Герман недовольно поджимает губы, в голосе сквозит неприкрытое раздражение. — Твоя истерика не выставляет тебя в лучшем свете. Мне не нужен ни ты, ни твоя невеста.        — Конечно! — зло ухмыляется Макс. — Ты просто решил ночью прогуляться за двадцать шесть километров**! Во сколько же тебе пришлось покинуть крепость?        — Капитан, — вдруг меняет тон Герман, говоря гораздо тише. — Я не лгу. У меня не было цели прийти к тебе. Можешь считать это сбоем системы координат.        — Всё, Герман, — жёстко бросает Макс. — Я устал. Уходи.        — Посмотри на меня, Макс, — едва слышно произносит Герман, всё ещё стоящий в тени коридора и дверного косяка. И Макс смотрит как раз вовремя, чтобы увидеть страшные серебристые полоски под веками закатившихся глаз Германа, когда тот начинает оседать, практически сползая по стене. Макс даже не успевает подхватить его, и Герман падает, гулко ударяясь головой об пол. Макс несколько секунд стоит, отчаянно моргая, потом словно перезагружается мозг, и Григорьев падает на колени возле Германа, уже слыша, как изменяется его дыхание. Пришёл в себя за те мгновения, пока Макс стоял и хлопал глазами. Герман ещё более бледен, из ноздрей по губам у него стекают тоненькие струйки крови, но взгляд не затуманен обморочной дымкой.        — Всё нормально, — на выдохе произносит Герман, но попыток встать не делает. — Давление, наверное.        — У тебя кровь, — наконец произносит Макс. — Подожди, тебе надо подняться. Максим протягивает Герману руку, но тот, отмахиваясь, встаёт, опираясь на дверь.        — Забудем это, — говорит Герман, тыльной стороной ладони вытирая лицо. На его пальцах остаются кровавые полоски. — Я не должен был приближаться к этой крепости. Выпустишь меня?       — Нет, Герман… — Макс пытается протестовать. — Тебе не нужно сейчас уходить, тебе плохо.       Герман криво усмехается:        — Ты ничего мне не должен, капитан. Можешь не спускаться, но прикажи своим солдатам вернуть мне оружие.       И Макс не может ничего сказать, только выдавливает: «Хорошо». Герману и впрямь нечего здесь делать. Его ничто не связывает с Максом. Однако какая-то часть упорно противится тому, чтобы позволить Герману уйти одному, ночью, по снегу, чтобы идти до своей крепости. Но Макс не хочет ничего делать, не хочет помочь Герману вернуться. Ему хватило и этого неоправданного визита. Казалось бы, на этом всё и заканчивается. Максим дожидается, пока патрульные выведут Германа за стену, несколько минут смотрит на Ворожцова, как будто растворяющегося в стылой мгле, пока тьма окончательно не скрывает его. Надо бы пойти лечь, попробовать заснуть, через пять часов подъём и начало нового трудового дня, который обещает быть совсем не лёгким: гости из батальона первой крепости, привоз нового оружия в середине дня и его пристрелка. Выспаться, пожалуй стоит. Макс возвращается в спальный корпус, успев по дороге достать и сигарету, и размять её крепкими пальцами и передумать курить вовсе; он снова кивает немного сонному мужчине-дежурному у дверей, входит в лифт и вскоре как можно тише открывает дверь своих маленьких апартаментов — слово «квартира» здесь не подходит, но и на определение «гостиничный номер» тоже не тянет. Апартаменты — звучит гордо, звучно, и оставляет теряться в догадках, как живёт их владелец. Но Макса это устраивает. Алёна спокойно спит, обнимая подушку своего жениха — Максим даже и не думает её забрать, просто сворачивает одеяло, всегда лежащее в ногах их кровати, в неаккуратный рулет и кладёт себе под голову. В спальне жарко, с утра ему нужно будет договориться, чтобы кто-то из инженеров отрегулировал термостат в коридоре. После такой ночной встряски, вызванной визитом коменданта десятой крепости, заснуть Макс не может, бездумно остановив взгляд на потолке, неровно покрашенном. Заметные мазки кистью и завитки постепенно сливаются в одно целое, успокаивая сознание. Максим незаметно для себя проваливается в глубокий сон, зарывшись лицом в колючее одеяло. Ему снится, что он проваливается в бездонную тёмную яму, настолько узкую, что он локтями касается её стен. Ему не страшно, только до жути интересно, что ждёт его там, на дне. Не пугает даже то, что он в конце концов разобьётся. Но до дна Макс так и не успевает долететь, пространство вокруг него сжимается, выбрасывая его обратно. Он падает в большой сугроб, и, по законам сна, не может пошевелиться. Почему-то ему кажется, что рядом кто-то есть, кто-то очень опасный и не совсем человек. Следом приходит едва чувствующаяся боль — Макс опускает глаза и с удивлением обнаруживает на груди несколько длинных ран, явно от когтей. Раны страшные, у него всё разворочено внутри: рёбра сломаны и, кажется, вырвано сердце, но кровь не идёт, а края жутких ранений почему-то уже замёрзли, словно в сугробе Макс провёл не один час, а сутки минимум. А потом из-за головы Макса выступает невысокий, седоголовый, как дуб кряжистый человек со старой деревянной лопатой в руках. Руки у человека выглядят хуже, чем грудь у Макса: они обморожены, с потрескавшейся до костей, лопнувшей кожей, так проступившими венами, как будто их крючьями тянули из-под кожи. И незнакомец начинает засыпать Макса снегом, забивающимся в нос, рот, глаза. Макс бесконечно долго задыхается, чувствуя, как снега на его теле становится всё больше, пока он вдруг не слышит жуткий сиплый звук, догадываясь, что это его последний вдох.

***

       — Максимка, — будит его голос Алёны. Парень старается проснуться как можно более спокойно, чтобы не напугать девушку неожиданным рывком в её сторону или чем-то похуже. — Максимка, это к тебе пришли. Макс не торопится вставать, бросает взгляд на наручные часы: пять сорок. Что, чёрт возьми, от него могут хотеть в это время? До подъёма осталось двадцать минут, неужели у кого-то не хватило ума немного подождать? Макс чертыхается вполголоса, говорит Алёне ложится обратно в кровать, пока ещё есть возможность немного подремать. Тянется за халатом, но натыкается пальцами на свою куртку, которую несколько часов назад оставил в спальне, так и не донеся до шкафа. Возможно, ему стоит переодеться. Чутьё подсказывает, что обратно в эту комнату он вернётся нескоро. Форма в таком случае будет куда лучше, чем халат, вид будет более строгий, соответствующий его должности. Максим одевается, тщательно застёгивая все пуговицы, привычно затягивая ремень так, чтобы на рубашке не оставалось неаккуратных складок, и проходит в прихожую, неспешно открывая дверь.        — Здравия желаю, товарищ капитан! — бодро говорит ему молодой лейтенант, ещё безусый парнишка, который сейчас должен быть внизу, на посту. Но если он здесь — значит, что-то произошло.        — Вольно, — бросает Макс, всё ещё раздражённый тем, что выспаться так и не удалось. — В чём дело, лейтенант?        — Вас вызывают в Штаб, товарищ капитан, — чеканит парнишка, вытягиваясь в струнку. — Личное распоряжение генерала.        — Личное, говоришь? — медленно повторяет Макс. Это нехорошо. — Форма одежды?..        — Строгая повседневная, товарищ капитан. И просили прибыть как можно быстрее.        — Сейчас и прибудем, — шутит Макс. Он почти готов, осталось взять фуражку, повязать галстук и опустить в кобуру табельное оружие. Удостоверение, как и всегда, спрятано во внутреннем кармане кителя. Максим, полностью собранный, выходит в коридор к ожидающему его лейтенанту и собирается идти к лифту, чтобы попасть в штаб на втором этаже, но лейтенант вдруг медлит.        — Товарищ капитан, — говорит он. — Вас внизу ожидает служебный автомобиль. Вас ждут в главном Штабе. Главный Штаб… совсем плохо. И плохо, что он совсем не выспался, пробегав всю ночь по крепости. На улице и впрямь ждёт автомобиль: огромный вездеход с гигантскими колёсами, больше всего напоминающий карьерный грузовик. Значит, дороги за ночь совсем замело, по-другому до Штаба не добраться. Вездеход снаружи был совершенно древний: обычный «Шерп» с флагом Пяти Государств на кузове, но с начинкой инженеры постарались — машина не подрывалась на противопехотных минах, спокойно могла ехать под обстрелом, имела пулемётное гнездо и по три места с каждой наружной стороны кунга — для спецвойск. А ещё вездеход не буксовал нигде и ни при каких условиях, терпел попадание небольшой ракеты по крыше и плавал. В общем — мог бы летать, летал бы. Над этим уже, кстати, работают. До Штаба они добираются в рекордно короткий срок — двадцать минут по бездорожью и сугробам выше головы, да ещё и на максимальной скорости. Водитель весь мокрый от напряжения — они едва не провалились под лёд на реке, когда пришлось объезжать затор. Макс благодарит его и ставит в уме галочку добавить шофёра в список на повышение звания за такой профессионализм. До главного входа тоже не дойти — метель до сих пор буйствует, поэтому к дверям Макс идёт по гофрированной трубе, напоминающей самолётный трап. Здесь завывает ветер, горестно что-то оплакивая. Макс приезжает один из первых — пусть он не комендант, но заместитель, а его начальник третий день мучается от лихорадки, поэтому Григорьева без вопросов пропускают. На первом этаже он сдаёт куртку с налипшим снегом в гардероб, а пистолет — в сейф, и поднимается к генералу. В итоге ещё четверть часа терпеливо ждёт в коридоре, смотря в окно — на улице ещё темно, фонари отчаянно пытаются охватить как можно больший кусок двора и не замёрзнуть, — словно со стороны наблюдая, как постепенно прибывают остальные. Макса никто не знает, только пара человек подходит к нему, интересуясь, где же настоящий комендант. Ровно в шесть их запускают в приёмную. В сам кабинет — только через пять минут, когда поступает сообщение о прибытии генерала.        — Здравия желаю, товарищи офицеры, — в кабинет быстрым, широким шагом входит генерал. Выслушивает ответное приветствие и, не теряя времени, продолжает:        — Товарищи, у нас чрезвычайное происшествие. Час назад мне доложили. Погиб комендант. Восьмой крепости. Максу кажется, что у него заледенел мозг. Герман… Герман погиб, не может быть! Он же возвращался в крепость! Но, похоже, так и не вернулся. На миг Максиму стало страшно — такой, «шкурный» страх за себя. Если кто-то узнает или уже узнал, где Герман был ночью, Макс пойдёт под трибунал даже без отсутствия состава преступления. Потому что отпустить чужого коменданта ночью без охраны — нарушение. Не самое серьёзное, но Герман погиб. Макс старается успокоиться. Сейчас не время для нервов и эмоций. И нельзя выдать себя. Один из старших бойцов, мужчина с неопрятным лицом, сразу же интересуется:        — Внешняя атака, товарищ генерал? Макс, если честно, думает о том же. Шесть утра, даже развода войск ещё не было. Значит, атаковали по пути. Значит, будет война. Нападение на коменданта — повод серьёзный. Но генерал мигом опровергает все пришедшие по этому поводу мысли:        — Нет, майор, не атака. Но лучше бы это была она. Ошибка рассветного патруля — вовремя не опознали, был открыт огонь. Патрульных уже допросили, есть запись допроса. Генерал поворачивается к белоснежному экрану за своей спиной, кто-то из солдат включает проектор. Но, видимо, выбранная видеозапись идёт не первой, появляется мутное, зернистое изображение с нашлемной камеры, которую должны носить патрульные. Генерал морщится — он, похоже, вовсе не собирался показывать именно это, но выключать уже поздно, офицеры не поймут. Макс мигом догадывается, что они сейчас увидят на экране. Смерть. Видео значительно обрезано, судя по всему постарались диспетчеры, чтобы не мучить генерала двухчасовым патрулированием, участники которого идут за стеной, но придерживаются сторожевых башен, чтобы случайно не нарваться на Диких. Вдруг отряд резко останавливается, командующий подаёт приказ рассредоточиться. Камера приближает линию горизонта, и Макс видит крошечную тёмную фигурку, которую сразу же узнаёт. Герман идёт к крепости, и, к радости Макса, не со стороны девятого форта, а из-за ветрозащитной лесной полосы. Звука нет, камера слишком плохая, поэтому слова выведены на экран. Патруль возглавляет кто-то из старых, сомневающихся, что перед ними чужак, поэтому команда открывать огонь не звучит. Одновременно связист пытается связаться со штабом крепости, чтобы узнать, кто мог уйти в одиночку. Никаких данных нет, командир патруля хочет подпустить «незнакомца» поближе, но солдаты нервничают, один из них — совсем молодой парнишка, даже трясётся. До Германа — Макс ведь знает, кто это, — остаётся около ста метров. Командир достаёт из разгрузочного жилета небольшой мегафон, прижимает его к губам и требует он нарушителя остановиться или позволить опознать себя. Неизвестно, слышит ли это Герман, потому что движение он продолжает, даже не замедляясь. До Германа восемьдесят пять метров. Командир вновь требует остановиться, на этот раз обещая открыть огонь на поражение. Изображение чертовски плохое, и Макс жалеет, что не видно выражения лица Ворожцова — можно было бы хотя бы понять, слышал ли он или нет. До Германа шестьдесят семь метров, шестьдесят, пятьдесят пять, сорок. Макс закрывает глаза. Не вовремя — он пропускает момент, когда командир в изумлении опускает руку с мегафоном и громко кричит: «Опустить оружие!». Потом, видимо, Герману: «Стой! Покажи карту!». Всем присутствующим в зале понятно, что он пытается спасти коменданта, пока ему не прилетела пуля из башни. Всем командирам выдаётся карта с блестящими по краям полосками, с которой даже на расстоянии можно считать информацию с помощью обычной оптики оружия — туда была встроена такая хитрая функция. Теперь Герман точно слышит. А у новобранца сдают нервы. Когда Герман медленно, не провоцируя, опускает руку в карман жилета, собираясь достать карту, молодой курсант с криком: «У него оружие!» — не выдержал парень напряжения, — дрожащим пальцем, которым все эти минуты елозил по автомату, нажимает на спусковой крючок. На автомате установлена автоматическая очередь, пусть магазин и не был полным. Макс не успевает отвести взгляд. Сначала на видео совершенно непонятно, попал ли новобранец, но через миг Герман падает. На его одежде даже не успела проступить кровь. Командир вновь соображает быстрее всех. Связист запрашивает медицинскую помощь из крепости, а командующий патрулём бежит к Герману. Становится понятно, что «всё», даже когда полковник ещё не подходит вплотную. Снег под головой Германа чёрный. Не из-за попадания в голову. Крупнокалиберная пуля в лёгком. Изо рта у Германа толчками выплёскивается пузырящаяся кровь, забрызгивая всё вокруг: снег, подбегающего командира, который, видя состояние коменданта, даже не пытается на ходу достать перевязочный пакет — уже бесполезно. Герман хрипит, словно пытаясь что-то сказать. И взгляд… Совершенно дикий, загнанный, непохожий на взор умирающего, зрачки расширены так, что не видно радужки. Ему очень больно, шок, похоже, не наступил. Герман жив те несколько секунд, пока командир опускается в снег рядом с ним, руки и ноги у него конвульсивно подёргиваются, размётывая снег. Потом его глаза стекленеют, словно затягиваются дымкой, он внезапно обмякает в сугробе. Умер. Офицеры сидят в полной тишине, пока зернистая картинка не сменяется чёрным фоном. Генерал наконец выключает проектор сам — дежурный солдат, оторопев, круглыми глазами смотрит куда-то в стену. Генерал откашливается:        — Думаю, запись допроса сейчас будет неуместна. «Ещё как», — думает Макс. — «Ещё как». Штаб он покидает одним из первых.

***

Германа хоронят утром. В половину восьмого утра утра назначен общий сбор у мемориального корпуса, через который по традиции проносят гробы с телами тех, кто заслужил такую честь. То есть отдал жизнь за крепость. Герман, конечно, погиб не в бою, но командование способно оценить его заслуги. Служебный автомобиль прибывает в семь, но Макс встаёт гораздо раньше. Григорьеву и раньше приходилось ходить на похороны, смотреть, как гроб с телом сослуживца или даже друга опускают в свежую могилу, но ещё ни разу Макс не хоронил настолько близкого ему человека. Это будет трудно, по-настоящему трудно: проводить в последний путь человека, которого ты предал. Да, со стороны Макса это было предательство. Сначала он бросил Германа, не потрудившись объясниться, понадеявшись на понимание и прощение, согласившись отправиться в девятый отряд за много километров от Ворожцова. А теперь Герман оставил его одного, как это несколько месяцев назад сделал Макс. Форма на похоронах должна быть торжественной, что Макс всегда считал кощунственным: погиб человек, погиб воин, стоит носить что-то более подходящее, но никак не приходить в начищенных кителях и белоснежных рубашках. Однако он вынужден подчиняться уставу. Алёна ещё вчера выгладила ему одежду, даже начистила высокие ботинки, чем Макс обычно занимался сам, но ему было не до этого. И сейчас тоже нет. Парадная форма дожидалась парада, который должен был бы состояться через две недели, но его отменили. В знак траура. А приглашённый военный оркестр сегодня будет играть на похоронах. Какая-то часть мозга Макса, функционирующая автономно, не взаимодействуя со скорбящим, утопающим во тьме разумом заставляет Григорьева одеться, тщательно проверить форму и застегнуть рубашку на верхнюю пуговицу. Герман всегда так делает. «Делал», — поправляется Макс. Он не видел тела, только запись с камеры, но этого мало, чтобы поверить в то, что Германа больше нет. Макс не хочет в это верить. Герман столько всего пережил и всегда выбирался живым. Кусочек свинца не мог быть сильнее его, кусочек свинца не мог уничтожить бога восьмой крепости. Макс напряжённо думает, пока вместе со старшими офицерами едет в вездеходе с нарисованной ночью чёрной траурной лентой сбоку. Макс думает, как это было. Что могло заставить Германа пойти не в крепость, а вдоль границы. О чём он думал, когда шёл навстречу своему патрулю, когда смотрел в автоматное дуло, даже не остановившись. Добровольно ли шёл на смерть или надеялся, что его узнают. Узнали. Слишком поздно. Судмедэксперт сказал, что он умер после попадания второй пули, пробившей лёгкое, первая задела сердце, попутно разорвав аорту, третья застряла в уже мёртвом теле. «Он не успел ничего почувствовать», — сказал другой врач из госпиталя. Макс им не верит, но и не знает правды. Ему наверняка было холодно те несколько секунд, которые он провёл в снегу, куда упал. Там всё было в крови, две пули прошли навылет, окрасив сугроб алым, а потом и чёрным, когда труповозка забирала тело. У него шла кровь изо рта, тёмно-вишнёвая пузырящаяся масса из развороченного лёгкого. Макс не хочет этого видеть, вчера он не смотрел фотографии с места происшествия. Если он не видел мёртвого Германа, можно думать, что он просто где-то далеко. Нет, Макс не проникся к нему странной, «посмертной» любовью, нет. Он только ощущал свою вину, жгучую волну, поднимающуюся от сердца к голове. Он виноват, виноват, он позволил Герману уйти. Макс хочет отбросить эти мысли, чтобы не мучиться отчаянием. Он не мог знать, что Герман не вернётся в крепость, не мог остановить патрульных. Иногда нельзя ничего исправить, как бы ты ни пытаешься. Поэтому Макс постепенно отгораживается. Его ни в чём не обвиняют, никто не знает, куда ходил Герман. Нужно просто жить дальше. В половину восьмого возле главного входа в мемориальный комплекс, собираются ровные колонны солдат и офицеров в больших зимних кителях, в отличие от сшитого на заказ кителя Макса. Тяжёлые двери из неокрашенного дуба открываются совершенно беззвучно через семь минут, выпуская на улицу скорбную процессию. Гроб выносят восемь человек — однополчан Германа, — все без головных уборов, губы плотно сжаты, а взгляд строгий, устремлённый в землю. Молодой парнишка плачет, не таясь, слёзы стекают по его щекам, застывая ледяными каплями, которые он не может вытереть рукой, чтобы не нарушить хрупкое равновесие гроба. Гроб из тёмного лакированного дерева с латунной табличкой, где указана фамилия, тяжёлый, похоже, офицеры чуть пошатываются, но Макс, стоящий в первой колонне, как приглашённый из другой крепости, не может смотреть, отводит глаза, чувствуя себя отвратительно малодушным. Герман бы смотрел. За спиной Макса на пробирающем ветру трепещет приспущенное военное знамя, заледеневшее по краям от холодных капель воды, застывающих на морозе. Макс поднимает глаза — гроб покрывает флаг Пяти Государств. Возле него, на крышке гроба закреплена до боли знакомая Максу фуражка, сегодня неуместно блестящая от мази. Сколько раз Макс встречал Германа именно в ней, сколько раз едва ли не сбивал на землю, пытаясь поцеловать… Теперь фуражка перейдёт в музейную экспозицию вместе с наградами Германа, которые несут несколько солдат на специальных подушечках, медленно идя позади гроба. Если бы у Германа были родственники, флаг, медали и фуражка были бы отданы им. Военный оркестр играет что-то очень печальное, совершенно непохожее на обычную похоронную музыку. Возможно, мелодию, которую каждый из солдат вписывает в своё завещание. У Макса это «Все деревья в полях будут хлопать в ладоши». Не самый удачный выбор, но лучше, чем классика. Макс не хотел бы уходить под заунывные симфонии. В качестве катафалка командование принимает решение использовать обычный военный тягач, проводивший в последний путь не один десяток воинов. Макс же едет на вездеходе вместе с парой командиров соседних крепостей. До кладбища тридцать шесть километров по бездорожью. Гимн Пяти Государств оркестр играет на кладбище, когда гроб опускают в землю. Могила ещё не успела промёрзнуть, её ночью держали под огромным тентом с мощным тепловым генератором, земля мягкая с кое-где выступившими каплями воды. У разверзстой ямы уже стоят часовые. Они должны были бы стоять и у мемориального комплекса, но было принято решение не проводить прощание. Герман сам так распорядился в своём завещании. Оркестр играет «Коль славен», когда всё подразделение восьмой крепости производит салют тремя залпами. По уставу патроны должны быть холостыми, но в честь коменданта их заменили настоящими. Несколько солдат в обычной, не парадной форме возвращаются к тенту, берут лопаты, завернутые в брезент и споро засыпают могилу. Когда памятник уже установлен, Макс заставляет себя поднять глаза. С тёмного камня на него смотрит Герман — точнее, мастерски выбитое изображение. Даже с могильного камня Герман выглядит гораздо живее, чем был пару дней назад. Поминки Максим пропускает.

***

Макса находит сослуживец Германа, если, конечно, у мертвецов бывают сослуживцы. Макс не знает ни имени, ни должности гостя, ничего. Есть только безграничное горе солдата, потерявшего командира, и невысказанные, повисшие в сгустившемся воздухе вопросы. Офицер в идеально отглаженной форме с тугим узлом галстука под горлом, но это только видимость, потому что есть устав, которому нужно следовать. Не будь его, и Макс увидел бы перед собой полностью опустившегося человека. Сейчас у него тусклые серые глаза, от которых явственно веет могильным, неземным холодом.        — Он приходил к тебе в ту ночь, — безапелляционно говорит офицер. Это не вопрос и не утверждение, это горькая, никому, как раньше думал Макс, неизвестная правда. Теперь Макс думает, как на это ответить. Разыгрывать незнающего — глупо, спросить «откуда ты знаешь?» — куда хуже. Этот солдат знает, зачем пришёл, поэтому Макс несколько мгновений напряжённо разглядывает его и произносит:        — Что ты знаешь? — самый важный вопрос, чтобы понимать, от чего отталкиваться при рассказе. Этому человеку Макс откроет всё без утайки — это ближайший заместитель Германа — Макс вспомнил его, — который займёт его место через несколько дней, как только прибудет вышестоящее руководство для официального заявления и с подписанным приказом о назначении. Но самое важное — это мудрый солдат. Всё, что будет сказано в этой комнате, останется здесь.        — Он хотел умереть, — неожиданно произносит офицер. Макс неожиданно замечает нежно-голубоватое сияние вокруг пальцев своего собеседника. — Но не искал смерти. Он сам так сказал.        — Ты… — сейчас Макс растерян, судорожно перебирает военные чётки в руках. — Он говорил тебе?.. Офицер качает головой:        — Он приходил ко мне, — тяжело роняет он. — На следующий день после похорон.        — Что ещё? — Макс поджимает губы. Слушать россказни человека, который явно только недавно протрезвел, ему совершенно не хочется. Вполне возможно, что солдат врёт.        — Он сказал, — тупо продолжает офицер. — Что не думал, будто это произойдёт так скоро. Он хотел погибнуть в бою, от руки врага, сказал, что это была бы достойная смерть.        — Но он не искал её… — задумчиво произносит Макс, словно пробуя слова на вкус.        — Нет, — усмехается офицер. И наконец говорит то, ради чего на самом деле пришёл — Ты мог это предотвратить, капитан.        — Не зарывайся, солдат, — медленно закипает Макс. Чтобы какая-то мелкая сошка обвиняла его в убийстве? — Что я мог сделать? Добраться до вас и отобрать оружие у новобранца? Ну, что? Скажи мне!        — Ты позволил ему уйти, — голос офицера опускается до шёпота. — Он пришёл к тебе, а ты прогнал его.        — Твой командир прекрасно знал, что не должен был приходить в восьмой батальон, однако он сделал это, — пытается объяснить Макс. Офицер знает так много, что в источнике можно не сомневаться. Перед Максом стоит Видящий, уникальный по сути, отдельный человеческий вид, способный разговаривать с духами, но только теми, что остались между небом и землёй, в Междумирье. — Он понимал, что я не захочу его видеть, но всё равно пришёл.        — Ты увидел его в два часа ночи одного, без сопровождения, даже без надлежащей формы одежды, практически безоружного, несмотря на все опасности за стенами крепости Ты видел, во что он превратился за те десять месяцев, но ты отправил его восвояси, не потрудившись сделать ничего! — на последних словах у офицера срывается голос.        — Что бы ты ни говорил, это не воскресит его, — устало говорит Макс. — Не надо искать виноватых.        — Я никого не ищу! — судорожно выкрикивает офицер. — Мне просто нужно знать, почему!        — У меня нет для тебя ответов, — Макс потирает ноющие виски. — Я сделал выбор достаточно давно, Герман его принял и согласился оставить меня, не делая попыток изменить что-либо. В том, что с ним произошло, виноват он один. Офицер облизывает пересохшие губы, явно размышляя, стоит ли говорить то, что он собирается сказать, но, не медля, выдаёт:        — Ты решил, что жизнь с той девушкой более предпочтительна для тебя. Ты не изменил своё отношение к нему, ты просто испугался! Вот, наконец-таки прозвучало то, что Макс искренне боялся услышать: горькую правду о себе самом. Всё верно, после своего назначения на пост командира батальона он страшился, что командование узнает о его связи с другим мужчиной. Кто знает, как высшие чины относятся к однополым парам? Гораздо проще было сойтись с милой девушкой, которая, к тому же, давно положила на него глаз, объявить о помолвке и постараться забыть о бессонных, но дорогих сердцу ночах с другим человеком.        — Это уже не твоё дело, — холодно отрезает Макс. — То, что бы между мной и твои командиром, уйдёт в историю. Всё равно это уже ничего не значит. Герман мёртв, и ничего уже не сделаешь. «А у меня скоро свадьба», — хочет добавить Григорьев, но вовремя понимает, что это будет лишним. Офицер несколько мгновений смотрит на него с нескрываемым презрением и скрытой яростью, после чего встаёт, издевательски козыряет и покидает кабинет. Макс может поклясться, что в последний момент его гость окинул взглядом тот самый диван, на котором Макс пытался привести Германа в чувство. Как только за офицером захлопывается дверь, тяжёлое, злое горе затапливает Макса изнутри. Он роняет голову на стол, вцепившись руками в свои же светлые волосы на затылке. Он не плачет — он воет, как раненый хищник, до боли в горле, срываясь после стольких дней отрешённости. Сердце глухо колотится в груди, словно сейчас разорвётся о страшной боли. Макс сползает со стула на пол, привалившись спиной к стене, в безумном гневе бьёт кулаками по коленям. В кабинете хорошая звукоизоляция, его всё равно никто не услышит. «Посмотри на меня, Макс», — по щекам бегут горькие слёзы из красных, воспалённых глаз. «—Посмотри…» Герман вовсе не пытался дать Максу знак, что ему плохо, нет, он не хотел, чтобы Макс наконец увидел его: измученного, ослабевшего. Он был солдатом, воином и навсегда остался им же, не стал бы проявлять слабость. В таком случае… Герман просто чувствовал, что жить ему осталось недолго.       И Макс просыпается в своей постели с криком, резко садится, запутавшись в толстом одеяле. Он задремал на кушетке прямо в штабе, не найдя в себе сил вернуться в город, в свой дом, к своей невесте. Макс дико озирается по сторонам, с трудом соображая, где находится. Круговерть сознания останавливают большие часы с боем, досадный пережиток прошлого, приткнувшийся у книжного шкафа. Такие часы есть только в крепости. Макс прерывисто выдыхает сквозь плотно стиснутые зубы, заставляя себя успокоиться. Ему страшно, по-человечески жутко, до скручивающих болей — он встретил Видящего. Макс чувствует себя обманутым — это был никакой не заместитель Германа, будущего коменданта будут выбирать только через несколько дней. Смотрящий — вовсе не человек, способный общаться с миром мёртвых, он сам — мертвец, пользующийся своими силами для связи мира земного и мира небесного, в его власти передавать послания от духов, но только о тех, что зависли в пресловутом Междумирьи. Максу следовало бы догадаться, даже ближайший соратник Германа не знал бы всего, Ворожцов слишком скрытный, чтобы с кем-то поделиться. «Был скрытным», — обрывает себя Макс. Последний раз Макс видит Германа в очередном своём сне: странном, тяжёлом. Сначала Макс долго не может заснуть, ворочается, скрипя пружинами старого матраса, а потом вдруг открывает глаза уже не в своей уютной спальне с Алёной, мирно спящей под боком. Ещё до того, как Макс поворачивается, он кожей чувствует другого человека рядом. Герман локтями опирается на потрескавшиеся и беспрестанно осыпающиеся кирпичи башни. И Герман и Макс находятся в крепости двенадцатого батальона. Макс оглядывается и понимает, что это скорее зиккурат, многоступенчатое сооружение, ни капли не похожее на мощную стену. Впрочем, сама стена во сне осталась неизменной, незыблемой, как и Герман, который в сновидении даже после своей смерти сохранил тот облик, каким его запомнил Макс в последний раз: усталые, погасшие глаза с тёмными кругами, навеки залегшими. Камуфляжные штаны, простая рубашка без полагающихся погонов. Он безоружен, автомат впервые пренебрежительно брошен на холодные камни под ногами; Макс присматривается — наплечный ремень безжалостно разрезан ровно посередине острым ножом. В этом сне зима, в башню через полуразрушенные стены проникает ледяной пронизывающий ветер, беспрепятственно разгуливающий внутри. Макс ёжится несмотря на то, что одет в тёплый армейский бушлат с меховым капюшоном. Герман, кажется совершенно не чувствует холода и ветра. Его волосы и ресницы покрыты инеем, он выглядит гораздо старше, чем есть на самом деле, словно поседевшим раньше срока, глубоким стариком, помнящим сотворение мира. Герман на миг оборачивается — в его глазах стылый лёд, и Макс непроизвольно отшатывается — зрачки Ворожцова черны, словно бездонная полынья, попадёшь — не выплывешь. Герман этого не замечает. Макс — возможно, немного поспешно, — переводит взгляд туда, куда смотрит Ворожцов, и видит сплошную серую, медленно ползущую стену далеко на севере. Он, кажется, даже различает снежинки, их причудливые, настолько непохожие друг на друга формы. Понятное дело, с такого расстояния невозможно что-то разглядеть, но у царства Морфея свои законы. Почему-то Макс думает, что несколько часов назад он именно в этой башне с надеждой смотрел на маленькое белое облачко вдали и надеялся, что ненастье обойдёт их. Странно что-то помнить в своём сне. Ветер явно усиливается, яростно бросая в лицо поднятую с земли ледяную крошку. Погода отвратительная, Макс сильно мёрзнет: особенно страдают пальцы рук, парень через боль разгибает их, пытаясь разогнать кровь, но он впервые за долгое время чувствует себя целым, словно до этого от него осталась только половина. Потому что рядом Герман — хмурый, молчаливый, словом, такой же, как раньше. Дарящий долгожданное спокойствие.        — Глаз не свожу с горизонта, где метели пляшут чардаш, — внезапно произносит Герман, напряженно всматриваясь вдаль. — Я молился, чтоб смертной муки удостоились мы вместе.        — В смысле? — теряется Макс. — О чём ты говоришь? И что это вообще такое было?       Герман поворачивается, бросая на него тяжёлый взгляд.        — Это не «что», — раздраженно говорит он, а Макс замечает далёкие отблески приближающегося снегопада в его глазах. — Это Ахматова.       И исчезает.