Gold

Жизнь Уджина — разбитые локти и колени, струйки крови из уголков губ, синяки по всему телу, сыпь на ребрах и россыпь бледных веснушек на щеках и носу. Ни разу не влюбленность в Пак Джихуна, совсем нет. Просто взгляд сам притягивается, потому что Уджин весь из себя стальной-металлический, а Джихун личность прямо-таки магнетическая. Именно, виноват Джихун, а не Уджин, ни разу не Уджин. Он в принципе никогда ни в чем виноват, но учителя стабильно каждую неделю вызывают родителей в школу и грозят исключением, а ученики со всех классов так и норовят подножку подставить, да локтем задеть побольнее. В шестнадцать лет тело Уджина — сплошной синяк, рассадник сыпи, тот еще экспонат. Носить в сумке пудру, тональный крем, бинты, пластыри, пару мазей — до безобразия привычно. Никогда ведь не знаешь, кто и куда ударит тебя в следующий раз, да? Наверное, да. Если бы Уджин хотел, проследил закономерность унижений по дням недели. Но не хочет. Ему проще абстрагироваться от всего, сделать вид, что происходящее лишь сон, кошмар. И плевать, что обидчиков его пустой стеклянный взгляд лишь больше злит. Уже давно плевать. Потому что вот есть Джихун. Джихун, который дует на разбитые коленки, прячет за пластырем рану на подбородке, мурлычет, мурлычет себе под нос что-то. Гладит по руке успокаивающе, пальцами тонкими пряди перебирает. Весь у себя на уме. Всем в школе известно, что Пак Джихун сумасшедший абсолютно, и лучше с ним не связываться никогда. Но сердцу не прикажешь. И Уджин ломается под обстоятельства подобно хрупкому тростнику. Его, Уджина, крылья давно сломаны об клетки тесные; камнями перебиты. Но Джихун бережно бинтует окровавленные ладони и сокрушается, что шрамы останутся. — На твоей прекрасной коже и шрамы, представляешь? Уджин представляет, представляет прекрасно. Потому что все его тело, все существование — уже один большой шрам, переплетающийся с кружевом сотни других, поменьше. Ненормально это как-то. Но Джихуну нравится. Нравится ломать птицам крылья, а обидчикам — пальцы рук. Пак Джихун — совершенно ненормальный, с ним связываться никто не хочет, а у Уджина сердце трепещет-трепещет, как пташка плененная. — В следующий раз запомни их, пожалуйста, — просит Джихун, лицом утыкаясь в острые коленки Уджина.  — Расскажи мне, и они пожалеют, что тронули тебя. У Уджина любовь избыточная и волнующая, опасная такая, ранящая. У Джихуна ненормальная, фанатичная, эгоцентричная как он сам. С ним рядом настолько же хорошо, насколько и горько, но Уджин успешно делает вид, что все нормально. Одурачивает себя каждый день этой джихуновской теплой-нежной улыбкой, верит в мягкость чужой кожи, захлебывается в запахе его шампуня и парфюма, и даже обманывается быстрыми взглядами глубоких карих глаз. Создает себе прекрасный иллюзорный мирок, где все так хорошо-хорошо, что аж приторно, аж плохо. «Ох, это тот самый урод, который с Джихуном» — вечное за спиной, и в лицо, и вместе с ударами по ребрам и бедрам. Любовь Уджина изломанная-кривая, черт знает как родившаяся. А Джихун иногда пугающий: когда пташкам крылья ломает, когда одноклассников одним взглядом лишает жизни, когда смеется над трагедиями в новостных сводках. Когда позиционирует Уджина центром своей жизни, своего мира, окружает этой непонятной заботой, обещает золотые горы и бесконечное счастье в любви. У воробушка сердечко трепещет-трепещет, когда крылья вновь ломаются об прутья клетки золотой. Нужно обмануть себя. Сделать вид, что все хорошо, что золотая клетка — это прекрасно, это зависть способно вызвать. (Не показывай ему, что боишься) — Ты такой красивый, — шепчет в эйфории от этой близости Уджин, и Джихун улыбается, улыбается широко-широко, будто мир весь улыбкой озарить хочет. — Ты красивее, — тоже шепотом отвечает, и пальцами проводит по только что наклеенным пластырям, по бинтам, по запекшейся крови. — В тебе прекрасно все. Уджин — в дрожь от этих слов, а Джихун пальцы запускает ему под рубашку, касается ребер, покрытых сыпью. Пальцы у Пака холодные-холодные, холодные настолько, что мурашки по коже, а дрожь крупнее становится. Джихун смеется, приникает губами к шее Уджина, и плевать ему, что увидеть их могут в этой раздевалке. Прижимает к стене, губами чертит на разгоряченной коже «люблю», добавляет «прекрасен». Воробушку в золотой клетке хорошо-хорошо настолько, что даже плохо. Что голова кругом абсолютно, а сердце бьется об ребра, само себя раня. Джихун обещает найти каждого, кто оставил на коже и сердце Уджина шрам. Обещает сломать им крылья, и гордость их растоптать в пыль, и на колени поставить, чтобы извинялись, извинялись. — Не прощай их, Уджин, — смеется. — Пусть извиняются бесконечно. Сердцу правда не прикажешь, и Уджин сам закрывается в золотой клетке, стараясь не замечать вокруг ничего: ни солнца теплого-горячего, ни воздуха свежего-прохладного, ни друзей уже отвернувшихся и убежавших в страхе. (Иногда Уджин все же подумывает о побеге, но Джихуна объятья слишком крепки, как привязанность их общая излишне сильна) — Не прощу. — Обещаешь? — Обещаю. Любовь Уджина совершенно сжигающая, опасная, безумная. Оба в ней тонут-захлебываются, но лучше вдвоем камнем на дно, чем по отдельности на поверхность, за глотками воздуха. Мать в детстве Уджину говорила, что любовь к золоту его погубит. Мать оказалась права.