***
– Вон он. Эй, Вано, иди к нам! Окси видит его издали и орет, долбоеб, распугивая прохожих. Уже совсем стемнело, улицу освещают неебически красивые подсветки со всех сторон, и мысленно Рудбой снова признается Питеру в любви, а вслух снова ворчит, что холодно. – Привет, – он тянет вежливую улыбку, выцепляет взглядом того самого с щелью между зубов и второго, длинного – эти двое, кажется, на отборах Мирону зашли больше всех. Он запоминает имена. Даня, Максим. Ага. – Это Ваня. Он же Рудбой. Он же Охра, он же мой брат и чувак, без которого я бы сдох. А вот за брата обидно было, но Ваня прощает этому пафосному еблану такую мелочь, потому что он с детской непосредственностью дождавшись, пока Рудбой пережмет протянутые руки, виснет на нем всем своим немалым весом. Они значительно отстают, Ванька немного расслабляется, пьяный Мирон и злит, и умиляет, а еще пиздит невероятно много, пока они шагают за остальными вдоль дороги, вдоль залитого фонарным светом «не бордюра, а поребрика». – Они охуенные, Вань. Я, блять, как будто на пятнадцать лет помолодел. А Микси и Летай, видел? Плохой и хороший коп, блять, убийцы, всех перемочат, я тебе отвечаю…***
Мирон ласковый до невозможности, смотрит так, что Ваня ему прощает все: заебы, капризы, ЧСВ, временами задранное к небесам. Прощает бухло, фанаток неадекватных, которым Мирон всегда отвечает вежливо, фотки все эти прощает, флирт бесконечный, депрессии и отчужденность. Ваня прощает ему даже этих шестерых пацанов, хоть и видеть их всех противно, прощает, что он ужрался в хлам с кем-то еще, без него. Ваня прощает ему свою переломанную в двадцати местах душу, прощает ночи свои бессонные и то, что жизнь уже не будет такой, как прежде. Прощает страхи собственные и то, что без него теперь невыносимо, страшно и очень больно. – Я так сильно тебя люблю, Вань, – шепчет сбито, запыхавшись, пока Рудбой пытается дрожь в пальцах сдержать, ведя тачку в не самом трезвом состоянии и объезжая закоулками места, где могут стоять менты. – Люблю тебя пиздец, Вань. Не могу без тебя, как раньше жил, хуй знает. Очень-очень тебя люблю, Вань. – Заткнись. Потому что если не заткнется, Рудбой за себя не ручается. У него и так от вида счастливого, пьяного, возбужденного Окси в глазах пляшут черные пятна, а краска заливает лицо. – Да иди ты на хуй! – обижается, но с иронией, как только он умеет. – Я ему тут в чувствах распинаюсь, а он… Ваня на тормоза жмет так, что едва ногу себе не выворачивает. Ремень отстегивает, тянется, хватая Мирона за ворот куртки. Вообще-то весь вечер мечтал. Целует голодно, нагло языком его губы раздвигает и сразу кусает за нижнюю. Из горла вырывается рык. – Нахуй, я щас кончу, – Мирон как торчок, как обдолбанный, как будто не ебался целую вечность. Он на Ваню набрасывается, сгребает ткань его кофты, они толкаются, и каждый пытается инициативу перехватить – выходит немного по-сумасшедшему. Хочется нестерпимо, бесстыдно, у Вани в голове белый шум и полная несознанка. Они стоят посреди дороги в маленьком переулке, вокруг ни души. Штаны придавливают каменный стояк, и слава богу, что спорт, а не джинсы. – Ну че, заводят они тебя? – хрипит Рудбой в его губы. Окси вкусный до не могу, без его губ, кажется, пизда, смерть через секунду. – Пацаны твои мелкие. – Ты ревнивый уебок, – Мирон облизывает его шею, опускается ниже, за ключицу кусает нагло, шарит по кофте пальцами, растягивая воротник – до набитых наручников хочет добраться, любит их, ебаный извращенец. – Да. Я ревнивый уебок. А ты распаляешься, как блядина. – Вань, – Мирон поднимает голову и смотрит на него вроде серьезно, но в это же время стоящий колом член ладонью накрывает и типа так и надо. – Я тебя. Нахуй. Люблю больше жизни. Засунь свою ревность в задницу. Рудбою дико, что его – такого вот ебнутого на всю голову, до самой шеи забитого и психованного – можно любить больше жизни. Но он верит Мирону, каждому его слову, и, улыбаясь, дышит в лицо. – Я бы от кое-чего другого в заднице не отказался. Мирон пиздец красивый, когда трахаться хочет. Он пихает Ваню на его место, дистанцию эту сраную создает. – Тогда жми на газ. – Тачку жалко. – Меня пожалей. Тачку я тебе новую куплю.***
Дома даже свет не зажигают. Окси куртку бросает в прихожей, куда-то туда же летит ветровка Рудбоя, ключи от машины и бесполезный ремень, который штаны Мирона никак не поддерживает. Они все стены собирают спинами, пока до комнаты догребают. Ваня горло рвет стоном, когда Мирон его к стенке прижимает и ногой раздвигает его ноги. Трется бедрами своими блядскими. Рудбой рыкает, переворачивается, и теперь он лидер, он ведет, он задает правила. Ему внезапно до зуда в коленках хочется плюхнуться на пол. Что он и делает, утыкаясь лицом Мирону в пах. Его дико ведет от запаха Окси, от его крутизны, от того, сколько в нем энергии, она бурлит и плещется, как водопад, и Ваня – пассивный, вялый Ваня – сам невольно подпитывается этой энергией, разгораясь, подобно костру. Он отрывается, жадно ведет по ногам Мирона ладонями вверх, к карманам, а потом вниз, к коленям. – Ты когда на стол залез – я чуть не отключился. Джинсы мешают, он целует коленки Мирона сквозь ткань, прикусывает зубами и снова рычит, уже мягче, нежнее. – Да? А мне показалось, что ты меня сейчас убьешь нахуй. – Это тоже. Щас хуйню скажу, – ему стыдно такие вещи произносить, у него лимит хуйни в день, и свой он потратил, сказав про «кое-что другое в заднице». – Ноги твои пиздец. – Бляха, Рудбой, – Мирон по-доброму ржет. – Что-что, а ноги мои еще никто не нахваливал. – Первым буду, хули. Он хочет сказать кое-что еще, слова застревают в глотке. Вот делать руками, губами и телом – это легко, это он может. Но говорить так сложно, слова путаются, кажутся глупыми, странными. – Я их у себя на плечах представил, – быстро произносит и глаза закрывает, словно Окси ему сейчас по ебалу даст. Хотя они оба знают, что этого не произойдет. Мирон замирает на секунду, потом рывком с него кепку сдирает и в волосы зарывается пальцами. – А как же «кое-что в заднице»? – спрашивает беззлобно. – Это тоже. Вся ночь впереди. Ну, если ты не против. Мирон не против. Он вообще за любую хуйню, которую Рудбоевский мозг способен выдать.***
Ваня любит быть снизу. Обычно. Он под Окси себя чувствует настолько комфортно, что не представляет, зачем даже пытаться иначе. Ему нравится ощущать жар щеками, когда Мирон плавно вводит в него два пальца, когда он растирает его бедра и ласково уговаривает потерпеть. Или когда они трахаются быстро, торопливо, едва растянувшись и плюхнув смазки побольше. Он всегда испытывает столько кайфа, что утащить его не может, почти отключается, почти сгрызает свои губы в мясо. Но это обычно. – Не больно? – интересуется сейчас осторожно, потому что, хоть это и не первый раз, когда Окси под ним, в такой раскладке они бывают очень и очень редко. По лицу Мирона видно, что ему не больно, но Ваня не может не спрашивать. Окси не отвечает. Он укладывает ладонь на его ягодицу, расставляет шире ноги и давит, отчего Рудбой входит рывком, до конца. Это пиздец. Его от ощущений пидорасит, как суку последнюю. Мирон редко снизу, он узкий, хоть и мокрый от смазки. Он горячий и, ебаный в рот, прекрасный такой, со своими ярко горящими в темноте глазами. Ваня толкается снова, яйца ударяют о кожу, и воздух комнаты рассекает звучный шлепок. – Надо было хоть музыку включить, – говорит он. Мирон улыбается, хочет ответить, но на следующем толчке ртом воздух загребает и откидывает голову немного назад. Ваня его лицо хочет видеть полностью, но не требует, не настаивает. Ускоряется, когда становится легче толкаться. Мирон растягивается с трудом, но зато, когда это происходит, внутри него становится так охуенно жарко, что Рудбой не кончает лишь чудом на первой минуте. Они редко трахаются вот так – без музыки, без фоном болтающего телевизора или звуков с улицы. Сейчас в этой комнате только ласкающие друг друга тела, шлепки и звуки скольжения члена по смазке. – Ебать, ты горячий, – Мирон трогает его плечи. Живот и ягодицы. Он гладит спину ладонями, на шее пальцы смыкает на пару минут. – Я серьезно, Вань. Я тебя очень люблю. Ваня наклоняется и затыкает его нахуй губами, потому что это невыносимо, он и так почти крышей едет, так нельзя. Потом отстраняется с неохотой и делает то, что хотел. Он ногу Мирона под коленкой подхватывает и забрасывает себе на плечо. Теплая стопа упирается в кожу, угол меняется, и это уже совершенно новые ощущения, которые разбавляют сдержанные стоны Окси, его двигающийся навстречу таз, его дыхание и неразборчивый шепот, от которого мурашки бегут по спине. – Я тебя очень люблю, – повторяет Мирон, словно назло, потому что молчание Рудбоя в ответ его бесит. Но Ваня не может, он язык свой проглатывает, потому что не в силах признаться в ответ. Он и так уже весь изломан, он не хочет в конец ебануться. Он показывает так, как может – толкается резче, вытаскивает до конца, а потом входит до упора – как Мирон любит. Он внутреннюю сторону его колена целует, потом косточку на стопе и подушечку большого пальца. Окси выгибается весь, пьяный еще – но больше от возбуждения. Он к Ване тянется, за шею его трогает, кинк у него такой – Ванина шея, хули поделаешь. Они мокро, грязно целуются, больше слюной и воздухом обмениваясь, Рудбой хочет взять его член в руки, а лучше – в рот, но они не ебаные акробаты, поэтому Окси дрочит сам себе, резко хватая поцелуи губами. Ваню от чувств самого раскладывает на молекулы, и он не знает, как это показать. – Мой, – это не признание в любви, но даже такое простое слово дается Ване с большим трудом. Они смотрят друг другу в глаза. Ваня замедляется и покачивает бедрами, желая продлить момент. Он хочет кончить очень сильно, в идеале – прямо в Мирона, он на взводе сейчас и дышит рывками. Он опускает ногу Окси на кровать, целует коленку, потом наваливается на него, прижимаясь, падает в чужие руки, чужой голос, что убивает, шепчет, стонет, сводит с ума. Ваня кончает первым, прижавшись лбом к Мироновскому лбу. У него гремят в ушах слова о любви и строчки из какой-то старой песни. Он перехватывает пальцы Мирона и помогает ему кончить, наслаждаясь белой дымкой, что заволакивает его глаза. Смотрит безотрывно, каждый стон, каждый выдох ловя губами. Он не хочет сползать с его тела, ему нравится, что они оба влажные, что из Мирона вытекает его сперма, и им насрать на все это, им просто в кайф. – Рудбой, ну ты и ревнивое животное, конечно, – хрипло говорит Окси, и не похоже, чтобы он жаловался. Он красиво дышит, трезвеет мгновенно, его глаза снова становятся ясными. Ваня целует его лицо – веки, щеки, подбородок. Задерживается на губах и прихватывает нижнюю – свою любимую. Так тупо и по-еблански, что у него есть любимая губа из двух мироновских губ, но он давно ебанулся уже, его больше ничто не удивляет. – Ты сам виноват, – отвечает он ласково. – Ага, виноват, – Окси ерзает под ним, намекая, что становится тяжело удерживать на себе немаленький Ванин вес. – В том, что родился. – В этом особенно. Устал? «Сделать тебе ванну? – не произносит он, потому что это, ну, по-дебильному как-то. – Чай? Таблетку от похмелья? Минет?» Ваня на все готов, в общем-то, но Мирон не привередливый, он спокойно может просадить пару тысяч баксов в клубе ночью, а утром жрать красный «Доширак» из пластиковой тарелки, и единственное, на что он будет жаловаться – что оригинальная вилочка жуть какая маленькая и неудобная. – Нет, Вань, не устал. Хорошо мне. И это «хорошо мне» – последний гвоздь в крышке Ваниного гроба, потому что он тонет в этом человеке окончательно, у него нет ни единого шанса выплыть или хотя бы получить кислородную маску. Да и к черту все. Тонуть так тонуть.