Две стороны одного зеркала

      Очень разумно бояться того, кто может одним незаметным движением подрезать сухожилия так, что заметишь только в самый неподходящий момент. Того, кто контролирует твоё дыхание и поступление медикаментов прямиком в вены. Того, кто может признать тебя единственно пригодным к единоличной миссии на заброшенной планете, кишащей живностью. Старший медик на корабле — это человек, которого боятся все без исключения. «Энтерпрайз» всегда была полна исключений: здесь старшего врача не боялся старший помощник капитана. Впрочем, вулканцы всегда были отбитыми, а Спок, холодный, как скала, не мешал остальному экипажу корабля бояться Маккоя как огня. Даже капитану.       Своё прозвище одноногий Маккой получил от Кирка, когда сказал, что всё, что осталось ему от его ноги, — это кости. После нескольких слов от врача капитан издал директиву, в которой запретил шутить над протезом Маккоя. Несимметричный звук шагов врача узнавали все и тут же старались заняться делом и сделать вид, что здоровы — или, наоборот, больны. С Боунсом никогда не знаешь наверняка, что ему будет приятнее. Чехов как-то назвал это «русской рулеткой»; команде понравилось, и, как ни странно, Маккою тоже. Поэтому он не стал перерезать ахилловы сухожилия навигатору, как собирался, а просто попугал, полоснув пару раз по лбу. Крови было много, но никакой опасности. Урок Чехов уяснил, а выражение и прозвище прижились.       На поддержание репутации отъявленного кровопийцы уходило немало сил Маккоя. Со временем ему надоел этот цирк, но отступать уже было некуда: слишком многих он подверг «интенсивной терапии». Боунс продолжал держать в страхе всю команду, сверкая серыми глазами с тёмными кругами вокруг. Никто не спрашивал, откуда у него синяки под глазами. Неизвестно, что бы стало с тем, кто решился бы. Боунсу было, что скрывать.       Свив вокруг себя паутину из ужаса, он сам тайно тонул в такой же бездне.       Маккой давно не помнил, что значит «лечь и уснуть». Каждый раз, когда врач ложился в кровать, он боялся закрыть глаза. Боунс прекрасно знал, что никто из экипажа не посмеет его даже побеспокоить, он точно знал, что заставил их бояться себя сильнее, чем суток в агонической будке. Но тем не менее Маккой боялся всех и каждого, кого видел на борту. «Они боятся тебя сильнее, чем ты их» — так говорят детям, когда те боятся чего-то простого; Боунс сделал всё, чтобы это выражение в его отношении было буквальным, и преуспел. Но бояться меньше не стал. Он боялся голосов, жестов, взглядов, прикосновений. Но людьми его страх не ограничивался: Маккой холодел от ужаса, когда шуршала, отъезжая, створка двери, когда в конце коридора кто-то орал в агонической будке, когда шелестела вода в душе. Отовсюду, куда Боунс не мог смотреть, на него наступала темнота, грозилась раздавить, утопить, задушить. Боунс всегда боялся смерти от удушья. Смерть как идея никогда не была страшной, но удушье… Болтаясь в этой консервной банке в безвоздушном пространстве, Маккой видел слишком много возможностей для прекращения доступа кислорода. Он никогда не участвовал в вылазках на планеты, где не было пригодной для дыхания атмосферы. Вид с той стороны иллюминаторов вызывал у врача приступы сильнейшей паники, так что в медотсеке никогда не открывались створки штор. Как-то раз Маккой заметил узкую щель между створками; в щель не было видно ровным счётом ничего, она вообще, скорее всего, случайно образовалась, когда кто-то неосторожно задел иллюминатор. — Дежурный, ко мне, — негромко сказал врач. Мальчишка с широко раскрытыми от ужаса глазами подбежал, чуть не растянувшись по пути. Боунс не дал ему заговорить: — Откройте створки штор. — Сэр, вы же сами… — А теперь говорю открыть. Только эту. Целиком.       Парень раздвинул шторы. Боунс молча смотрел в чёрное ничто почти минуту, сцепив руки за спиной. — Закройте и проследите, чтобы больше окна не оставались приоткрытыми, — сказал он дежурному и вышел. Мальчик с шумом облегчённо выдохнул.       Боунс, закрывшись в кабинете, тоже.       Коммандер-вулканец иногда заходил в медотсек: проверить, как там его научные сотрудники и охранники, осведомиться о прогнозах, просто поговорить с достаточно интеллектуальным собеседником. Каждый раз, когда на пороге возникала строгая фигура в синей форменке, Боунс замирал. Он не был уверен, что Спок этого не видит, но тщательно делал вид, что не замечает всяких там вулканцев, которые только и делают, что мешают работу работать. И облегчённо проводил рукой по взмокшему лбу каждый раз, когда Спок выходил.       Однажды Спок задержался на пороге. — Последний вопрос, доктор Маккой.       Боунс сдержал желание заорать на него. — Я правильно понимаю, что у вас тревожное расстройство, в связи с которым вы боитесь всего, что только есть вокруг? — Как ты… Нет у меня никаких расстройств! Я что, трус по-твоему? — Да, — просто ответил этот каменный человек. Боунс упрямо нахмурился. — Не боюсь. Я никого и ничего не боюсь. Это меня все, кроме тебя, боятся, и никак по-другому быть не может. Мне ногу оторвало в драке, и я всё равно тогда победил. Я старший врач, понятно тебе? — Это мне известно. Также мне известно, что если я вскину руку!.. — Спок действительно резко выбросил руку вперёд. — Вы вздрогнете. Это естественная реакция. Но вы будете вздрагивать ещё несколько дней.       Боунс вдруг понял, что наедине с этим олицетворением ночного кошмара он может не притворяться — это просто бесполезно, — и съёжился. Таким жалким и беспомощным грозный доктор не бывал уже очень давно, так давно, что даже забыл, как это унизительно. Спок удовлетворённо кивнул. — Вот теперь мы искренни друг с другом. Простите, доктор Маккой, если я растравил воспоминания о травме и впечатление оказалось слишком сильным: я был обязан проверить свою теорию. — Сколько ты дашь мне времени? — хрипло спросил Маккой. Спок удивлённо поднял бровь. — Вы и правда полагаете, что я использую ваш страх против вас? Плохо же вы меня знаете, сэр. — Тебя вообще никто, кроме твоих охранников, не знает, — вырвалось у врача. Спок покачал головой. — Как раз они-то меня не знают в первую очередь, доктор Маккой. Им же не следует меня бояться.       Сказав это, Спок вышел. А Боунс ещё долго сидел в углу кабинета, обхватив побелевшими пальцами ручки кресла.       Боунс долго обдумывал фразу «им не надо меня бояться», которую сказал Спок о своих телохранителях. Что он, угрожал? Хотел сказать, что он страшнее, чем кажется? Так Боунс вроде и так в курсе. Зачем это главе изыскательного отдела? На памяти Боунса Спок никогда не проявлял желания стать капитаном или увеличить свою власть: он и так обладал безграничным влиянием на корабле, потому что всё обо всех знал. Говорили, что он может сказать, что офицер будет есть на ужин, посмотрев на него в утреннюю смену. Это, конечно, было преувеличением; впрочем, прогнозы Спока относительно действий возможных предателей всегда оказывались точны, как атомные часы. Идеальный аналитический мозг Спока и позволял ему выживать в условиях «Энтерпрайз».       Боунса же он пугал хуже темноты, хуже бездны, хуже вспышек, хуже всего, что только могло вызывать страх.       Поэтому когда Спок зашёл в медотсек с набором шахмат, Боунс не мог думать ни о чём, кроме того, как вулканец с размаху насаживает его голову на эти шахматы. Вулканец сказал, что за игрой разговор пойдёт живее, и они три часа в полной тишине переставляли фигуры. Спок стал приходить с шахматами каждый вечер. Поначалу Боунс вздрагивал, когда вулканец был уже в медотсеке, но со временем научился слышать его мягкие шаги в коридоре. Эти шаги стали ему сниться.       Однажды Спок нарушил молчание. — Вам, доктор Маккой, мат через двадцать один ход. — Как это?! — Боунс возмутился. — Нет смысла надеяться победить, если всё, о чём вы можете думать, это как я опрокидываю вас глазницами на фигуры. Разве я не прав? — Прав, — неохотно признал Боунс. — Начнём партию заново, доктор. Я буду за чёрных.       Спок стал расставлять фигуры под всё ещё изумлённым взглядом Маккоя. — Хотите блиц? — спросил вулканец. Маккой не успел возразить. Блиц-партия началась.       Через три минуты на поле остались только чёрный король с двумя слонами — и белый король с одной ладьёй. Спок занёс руку для хода — и остановился, внимательно посмотрев на Боунса. — Что вы видите, доктор Маккой? — В смысле? — Опишите, что осталось на доске.       Боунс кисло оглядел фигуры. Ну ситуация как ситуация. Ещё пара-тройка ходов — и от белых не останется мокрого места, Маккой был к этому готов и сейчас очень удивлялся, что ему удалось вообще что-то у Спока взять. — Ну два короля, два твоих слона и моя ладья. Бери её уже, да я в каюту пойду. — Вы невнимательны, доктор. Я насчитал восемь раз, когда я мог поставить вам мат, и это только на первой минуте. — И на кой ты мне поддавался?       Вулканец едва заметно усмехнулся, молча собрал шахматы и ушёл из медотсека. Боунс так ничего и не понял.       Следующим вечером он уже ждал Спока. Но тот не пришёл ни в обычное время, ни через час, ни позже. Маккой судорожно перебирал в голове все сказанные днём ранее слова, пытаясь понять, что могло задеть вулканца или лишить его интереса, и, не находя ответов, всё сильнее и сильнее проваливался в панику. Он пошёл в каюту, только когда понял, что приходится напоминать себе о необходимости дышать.       В постели спокойствие не снизошло, да врач и не надеялся: захлёбываться от ужаса по ночам уже давно стало обычным делом, задолго до начала этих ежевечерних шахматных посиделок. Поэтому он списал открывшиеся двери и прямой тёмный силуэт в них на собственные галлюцинации. — О. Ты теперь мне и в кошмарах видишься, — настолько бесстрастно, насколько позволял дрожащий голос, сказал Маккой силуэту. Спок молча шагнул в полумрак каюты, молча же подошёл к кровати и встал у изголовья, заложив руки за спину. Боунс с трудом разлепил губы. — Ну что тебе от меня ночью-то нужно? Я же тебя ждал весь вечер, а ты не пришёл. Значит, всё нормально, ты не собираешься меня убивать, а может, и собираешься, и если так — то давай уже, не тяни, буду первым в мире врачом Звёздного флота, умершим от страха перед собственной галлюцинацией.       Маккой сел на кровати, металлическая нога стукнула по холодному полу каюты. Врач устало поднял глаза на Спока. Его галлюцинация вытянула руки вперёд и сомкнула на тонкой шее Боунса. Тот даже не вздрогнул: то ли не было сил, то ли его настолько парализовал холодный ужас, от которого перехватывало дыхание — или это пальцы вулканца всё сильнее сжимались вокруг горла? Разницы, в сущности, не было никакой. Только сейчас Боунс подумал, что это может быть и сам Спок, который пришёл, чтобы устранить источник влияния на корабле, который каким-то образом ему помешал. И значит, врачу осталось жить ровно столько, сколько отмерит ему эта удивительная во всех отношениях галлюцинация. — Вам страшно, доктор Маккой?       Боунс уже не осознавал, где он перестал дышать: во сне, наяву или где-то между, там, куда он попадает каждый раз, когда погружается с головой в чёрный разлив страха, тонет, не чувствуя дна. Перед глазами плыли круги. «Жаль, что не спасательные», — мелькнуло в угасавшем сознании.       Он реально ждал, что Боунс что-то ответит?! — Нет смысла говорить вам не бояться ничего, — говорил тем временем Спок. — Но я требую, я приказываю вам, доктор Маккой: бойтесь только меня.       Только его. Только его. Только его. Он — страх. Нет, не так: он — Страх. Никто другой. Только он. Этот ходячий ночной кошмар, который никогда ни на кого не кричит, никого не отправляет в агоническую будку, никогда не нарушает правил. Больше не нужно было бояться всего, потому что всё — это он, он — его всё с этого момента и до ближайшей смертельно опасной миссии, до выхода в открытый космос без скафандра, до прыжка с километровой вышки; когда есть Спок — больше нет смысла бояться чего-то ещё. Сейчас он держал жизнь Маккоя в своих горячих стальных пальцах и заменял собой весь ужас, который когда-либо испытывал Боунс.       Пальцы разжались. Маккой не хрипел и не кашлял, он вообще не сразу вспомнил, как нужно дышать. Зачем дышать, когда тебя только что отпустил самый большой страх из всех испытанных за всю жизнь.       Боунс часто шутил про «первый поцелуй», когда на вылазках санитар делал кому-то искусственное дыхание. Теперь было не до смеха.