Никому не позволяй забрать твой внутренний свет.

      Мауи ни о чем не думает, когда кричит на Таматоа, обвиняет его в чем-то. Вообще-то они редко ругались, но в последнее время все немного поменялось.       Они стали ругаться часто, даже из-за каких-то мелочей, например, из-за пролитой Таматоа краски в ванной или невымытой Мауи чашкой от кофе. Таматоа всегда злился, когда парня подолгу не бывало дома, не любил, когда Мауи разговаривал с кем-то, кроме него, хоть и сам не понимал, когда же он успел стать таким собственником. Особенно по отношению к этому противному мальчишке, с которым просто вместе снимал квартиру.       Оттого Мауи и распрощался с каждым своим другом, потому что иначе каждого из них ждал бы трагический конец. И, если честно, он готов был признать, что покривил бы душой, если бы сказал, что скучает хотя бы по одному из них хоть когда-нибудь. Нет. И он помнил, как многие из них каждый день говорили, что его сосед — больной на голову маньяк. Ох, если бы они только знали, что он хотел им сказать на все эти доводы о Таматоа.       И Мауи честно всей своей чернющей душой не понимал, что Таматоа успел такого натворить, что все его так не любили. Он же даже на улицу толком не выходил. Ему это было трудно, с его-то положением дел. На своих костылях он не то что на улицу, он иной раз в комнату допрыгать не мог. И парень не отрицал, что свою ногу Таматоа потерял только по его вине.       Таматоа никогда не ложился спать, если Мауи не было дома. Он оправдывался, что просто засиделся за новым рисунком или песней, хотя по его глазам было видно, что ни черта это не так. Да, он любил искусство. И если про некоторых людей говорили, что если они талантливы, то талантливы во всем, этом было точно про Таматоа.       И несмотря на, кхм, незначительный недостаток в виде отсутствия левой ноги, он творил невообразимые вещи на холстах, нотных станах, лицах, телах, душах, стоило лишь зайти в его комнату. Мауи никогда не заходил, а Таматоа и не звал.       Просто если Мауи возвращался домой поздно, то стоял на пороге и ждал, пока из комнаты не донесется металлический стук костылей о пол. Таматоа делал вид, что просто идет на кухню, чтобы выпить кофе, хотя каждый из них понимал, что ему просто нужно было убедить себя в том, что все хорошо, в порядке, как обычно.       Таматоа не любил, когда Мауи выпивал, а парень не любил, когда художник смешивал краску со своей кровью в ванной. Он делал так, когда ему было особенно тоскливо, и тогда Мауи напивался в хлам, а на утро, когда Мауи трезвел, а Таматоа перевязывал белыми чистыми бинтами грязные чернеющие порезы, они ругались.       Таматоа вспоминал все ругательства, которые только знал, а Мауи просто сидел и молчал. Иногда тихонько усмехался, когда художник пытался ругаться на испанском, ведь он когда-то пытался выучить этот язык.       Весь измазанный в краске, с когда-то со злости неровно стриженной челкой и поджатыми губами выглядел как никогда привлекательно, и правильно он когда-то говорил Мауи, что у него нет вкуса. — Мерзавец, — шипел он от злости, — чертов эгоист, ненавижу тебя.       А потом Мауи еле сдерживал рвущуюся наружу улыбку, когда Таматоа кричал ругательства на испанском в примесь с французским, ведь это, по сути, его родной язык.       И нет, чтобы спросить в интернете перевод, а он и правда верил Мауи на слово, когда тот якобы учил его ругаться на испанском. Так что когда в пылу ссоры недополиглот кричал комплименты или признания в любви, сдерживать улыбку становилось все труднее. А однажды Таматоа так разозлился, что сам не заметил, как на одном дыхании прокричал целую оду на своем родном французском, и только потом осознал, что Мауи ни слова не разобрал. Он тогда со злости стукнул костылем по полу, едва не упал и чудом удержался на металлических уродливых палках.       Когда Таматоа только начал ходить на костылях, он часто падал, и это было не самым лучшим зрелищем.       От любимых колец пришлось отказаться, потому что они доставляли неудобства, когда больно впивались в кожу из-за металлических клешней.       С самого начала ему было трудно, руки уставали, иногда он врезался в стены, потому что смотрел на дорогу.       А когда однажды Мауи захотел помочь ему, Таматоа зашипел, чуть не упал, но был пойман довольно сильными для юноши руками. А потом всего лишь в шутку тихо проговорил: «Не на руках же ты меня понесешь.» и чуть не задохнулся, потому что Мауи и правда поднял его на руки, будто самое драгоценное.       На день рождения Таматоа Мауи дарит ему неоновые краски. Просто и без лишних слов, но художник был рад. В этот же день он изрисовал все свое тело замысловатыми узорами, кружочками, линиями. Он занимался этим всю ночь и так устал, что даже не дождался Мауи и уснул. — Всегда сияй также ярко и никогда не растворяйся во тьме, — говорил вернувшийся под утро Мауи, на автомате поглаживая выкрашенную в светящийся розовый макушку.       Все закончилось одним зимним вечером.       Они снова ссорились. Мауи честно пытался угомонить вспыхнувшую вдруг в его художнике ревность, но стараться было уже слишком поздно.       Огонь распалился, а внутреннее сияние все больше затухало из-за едкого дыма пылкого, самого поганого и противного чувства на свете.       Они ругались сначала на кухне, затем в гостиной, даже в комнате художника. Мауи, кажется, в пылу нечаянно порвал несколько картин, а Таматоа наговорил много гадостей на всех языках, которые знал.       Юноша громко хлопнул входной дверью, а француз плюнул на все и кинулся догонять его, но стоило ему выйти на лестничную клетку, как он тут же осознал, что если он тут поляжет, ему никто не поможет.       А через неделю до Мауи наконец дозвонились их соседи и попросили срочно вернуться.       Юноша прибежал незамедлительно.       На полу в ванной комнате, распластавшись на холодном кафеле, Таматоа смешал свою кровь с неоновой краской, той самой. Костыли были откинуты в сторону, краски разлиты, зеркала разбиты.       И, ох черт, лучше Мауи подохнет там же, потому что жить без своего художника было слишком тяжко.       Губы Таматоа были холодными, металлическими и солоноватыми то ли от привкуса крови, то ли от слёз того, кому он был чертовски дорог.       Сегодня он прощается, и ему жаль, что все кончилось именно так. Если бы Таматоа выслушал его тогда и позволил остаться на ночь, он бы спел ему колыбельную.