***
Перемена, душный и тесный коридор, мальчик зажат в объятьях самого, в прямом и переносном смысле, взрывного парня. Большими и шероховатыми ладонями Бакуго нежно поглаживает алеющее, почти детское лицо. В ответ слышно одобряющее мычание, прямо губы в губы. Чужие мягкие руки обхватывают его собственные, поглаживают, иногда сжимают и снова ласкают. Тело в руках дрожит, стекает по стене и Кацуки приходится оторвать одну из рук и положить тому на талию, придерживая. — Ка..чан.. — Лишь проскальзывает сквозь неразрывный до этого поцелуй. — Хватит называть меня этим тупым детским прозвищем! Мне это не нравится, — на шумном выдохе, шёпотом проговорил Бакуго. Хотелось грубо, но получилось слишком мягко. Когда он с ним, то просто не может быть злым и жестоким — не получается, или просто не хочется. Возможно, это просто потому, что он любит этого засранца и, всем телом, фибрами души и эмоциями, хочет его. Но последний всегда вырывается и сопротивляется, когда дело доходит до такого. Говорит, что, мол, они ещё слишком молоды для подобного. Мидория гуще алеет, опускает голову и смотрит в пол — смущается. Бакуго всем своим видом показывает недовольство, но ударить мальчишку не может — любит. Звенит звонок, и подрагивающий, красный до безумия Изуку едва ли толкает Кацуки в грудь, пытается отодвинуть, но тот отходит сам. Мальчик мельком, исподлобья, кидает взгляд на Кацуки, в смятении складывает ладони на лице и бежит на урок, а парень глядит ему вслед. И всегда он так, как девчонка малолетняя, ну правда. Бакуго схватил бы его за руку, придвинул к себе и целовал ещё и ещё, кусая губы и неумело стукаясь зубами. Но за опоздание ему может, а вернее точно, влетит. Они, как и обычно, всегда идут домой вместе и как настоящая парочка держатся за ручки. Мидория как всегда заливается краской и отводит взгляд в сторону, а Кацуки по-обычному довольно мычит, находясь в ощущении такого прекрасного чувства как собственничество. Мидория чувствует, как кто-то глазами прожигает в нём дырку, вопросительно оборачивается назад, но никого не замечает. «Показалось?» -думает мальчик, переводя задумчивый взгляд себе под ноги. Он и не заметил, как начал размышлять вслух. — Эй, что ты там бормочешь? — Кацуки хмуро глядит на Изуку, сводя брови на переносице и, как всегда, повышая голос. — А? Нет, ничего, Каччан, — Мидория лишь виновато улыбается, но не перестаёт беспокоиться. Он решил не говорить об этом, ведь возможно, что ему действительно просто кажется, ведь вряд ли злодеи решили понаблюдать за ним после школы.***
— И сегодня вместе. Когда это уже прекратиться?! — Тодороки не говорит, он шипит и со всей силы бьёт ногой по урне, стоящей в одном из тёмных переулков недалеко от дома его возлюбленного. Он прикладывает лоб к стене, закрываясь руками. Жарко. Пот катится по вискам, обводит щёки лёгким влажным следом и капает на землю. Шото невыносимо жарко, но не от палящего солнца или духоты — это кровь бурлит и кипит от гнева и боли. Он бы так хотел сжечь всё, что связывает Изуку и Бакуго, побить всех, кто будет мешать ему, заморозить в вечный лёд свои чувства и разбить кулаки об стены. Его парой может быть только Тодороки. Никто другой. Руки сжимают волосы, тянут, приглаживают и снова тянут, почти вырывая их с корнем. Само тело хочет избавиться от них, не оставив ни следа. Избавиться вместе с чувствами и всем-всем-всем. Шото признался ему. Но был отвергнут. Глаза, полные сожаления и сочувствия, слова, говорящие — «прости, но дело не в тебе, просто я люблю другого, » — не делают дело лучше. Только усугубляют, давят, душат в вонючем аммиаке эмоций. Но Тодороки ведь сильный мальчик, правда? Правда сильный?.. Шагнув назад, он подал голос, — «Понятно, всё нормально, » — и шепотом, — «не беспокойся об этом.» Это будет не последняя попытка, но нужно время. Не так просто отбивать кого-то у кого-то. И не потому, что сложно технически, а неправильно это, не по-человечески что ли. А с точки зрения морали и совести вообще недопустимо. Но ему надоело пресмыкаться перед кем-то, ему надоело выставлять себя слабым дурачком. И именно поэтому он решил, что его больше ничего волновать не будет и он сделает всё, чтобы завоевать Мидорию. Даже, — если придётся, — убить Бакуго.***
— Больно! Черт.. — Изуку только что пришёл домой, и не успев даже переодеться, он забегает в туалет и блюёт, пока его мать на работе. Снова, в который раз выблёвывает эти мерзкие цветы, что будто в ускоренном темпе взрастают из его груди, прорезаются наружу и рвут его на части. Горло раздирает колючками и шипами, кожу прожигает собственная кровь, в нос вдалбливается запах блевоты, крови и роз. Ханахаки. Название красивое, но. Да что там, смерть от неё тоже красивая. — Ааа! Как же это всё сложно, не хочу!.. — никто не знает о том, чем болен Мидория. А никому знать и не стоит, ведь она не лечится хирургическим или каким-либо ещё путём, кроме…Взаимности.
Но он плевать хотел на это, плевать хотел на боль и на двухцветные гвоздики, плевать хотел на все эти законы, да на всё он плевать хотел, ведь знает: он не любит Тодороки, начиная с «совсем». Он совершенно не испытывает к нему абсолютно ничего, кроме дружеской поддержки. Эта болезнь, Ханахаки, живёт в теле, избранном цветами, и всегда выбирает того, кто больше всего подходит под возлюбленного и того, кто будет оберегать, хранить, дарить искреннюю нежность и тепло. Но абсолютно не считается с чувствами своего носителя. А носитель лишь страдает. Шото признавался ему, и уже тогда эта болезнь прогрессировала. Но что он мог ответить?.. Если бы он согласился, то страдали бы сразу три человека: сам Изуку, от всей грязи, вранья и искусственных чувств в самом себе; Бакуго, от того, что его любимый предал его, что выбрал не его и бросил, и Тодороки, от того, что ему нагло врут в лицо, притворяясь белыми и пушистыми кроликами. Ему кажется, что Бакуго что-то замечает. Все вопросительные взгляды и вскидывания головы в его сторону, все лёгкие прикосновения и обеспокоенные слова, говорящие разное, но встревоженным голосом спрашивающие одно — «С тобой всё нормально?». Как бы Кацуки не уговаривал его жестами и чем только можно, но объяснять, что творится, мальчик не собирается. Наверное, даже под прицелом пистолета не сознается в этой измене. Именно измене. Его судьба посчитала, что Кацуки его не достоин. Как бы хотелось не сдаваться, надеяться, верить в лучшее, вылечиться от этой болезни, но у него нет шансов. Чтобы не усугублять ситуацию ещё больше и провести последние месяцы рядом с Бакуго, Мидория решил не думать об этом. Забыть не получится, ведь симптомы болезни всегда напоминают о себе щемящим чувством в груди, когда целуешь не того, кого хотелось твоим цветам внутри. Но ему плевать. Он просто желает быть с Кацуки. Прикасаться к нему и ласкать руками любимое тело. Хочет слышать «спокойной ночи» и «доброе утро» от любимого человека. Хочет целовать только любимые губы и смотреть в такие же любимые глаза. Но видимо, судьба просто пошутила над ним.***
Сегодня в школе странно пахло кровью: кто-то морщился, чувствуя этот запах, кто-то просто не обращал внимания, а кто-то пытался узнать, откуда он исходит. Одним из таких и был Шото. Сначала ему было глубоко плевать, но через некоторое время не обращать на него никакого внимания стало проблематично. В классе не то, что пахло кровью — было ощущение, что кто-то прямо перед ним разрывает какую-то псину, и её кровь сочится откуда только можно и нельзя, обливая красным соком всё вокруг. Он был настолько противным и омерзительным, что хотелось лишиться обоняния навсегда, лишь бы не чувствовать его, но и в одночасье этот запах был каким-то привычным. Отчего-то он казался ему знакомым. До боли в голове знакомым. Тодороки чувствовал, что знает, чей он, просто не понимает, чей именно. Бакуго понял в чём дело. Он сам всё понял, когда заболел тем же, чем и Изуку. Этот запах — это Ханакахи. Ну кто мог подумать, что двое, у коих эта болезнь проявится не на друг друга, а на совершенно чужих людей будут встречаться. Это было бы смешно, не будь оно так грустно. Когда Мидория стал меняться, было заметно. И Блондин пытался что-то узнать, чтобы помочь, но тот всегда увиливал от немого вопроса о его самочувствии, поэтому Бакуго решил пока его не трогать. Но не так давно он и сам заболел болезнью цветов. Кацуки не находил себе места, всегда думая и вспоминая о том, что его любимый человек умирает из-за него же. И именно поэтому, ничего не зная и ни о чём не догадываясь, Изуку остаётся брошенным. Блондин считает, что так будет лучше. И так и правда было бы лучше, будь Мидория хоть немного не таким упертым. Три слова — «Я тебя бросаю» — подталкивающие к излечению и принятию человека, выбранного тебе судьбой, такие простые и понятные, но Деку их игнорирует и не замечает. С того момента проходит неделя, или даже две. Мидория не помнит. Он вообще ничего не помнит. Глаза-пустышки ничего перед собой теперь и не замечают, а им и не надо: замечать же нечего, да?.. Ничего так и не меняется, и он продолжает бледнеть и сереть, пока Каччан постепенно возвращается в норму.***
Абсолютно белая комната. Изуку томно открывает заспанные глаза и поворачивает голову набок: к его руке прицеплена капельница, а рядом сидит сонный и бледный от волнения Тодороки. Как только он замечает взгляд потускневших изумрудных глаз на себе, то становится видно — он чуть ли не плачет. — Т-тодороки-кун? Э-это ты? Как я рад, Шото, как я рад, — Изуку не сдерживает слёз. Он уже не может. Ничего не может. — Т-тодороки. Помоги мне сесть, пожалуйста, — его просьба прозвучала самым настоящим шёпотом надвигающейся смерти. Глаза мокры, а губы дрожат. —..хорошо, — гетерохром держится из последних сил, как бы не заплакать самому. Он бережно подхватывает Мидорию за руки и помогает сесть и развернуться тому к окну. Деку сначала вглядывается на застывшую за стеклом природу, а затем рукой приглашает Шото сесть рядом с ним, чтобы он придвинул стул к нему поближе. Тодороки понимает немую просьбу и садится рядом. Мальчик снова отворачивается. — Скажи, а где моя мама? И Каччан. Он тут?.. — Его голос хрипит, но он перестаёт плакать и, шмыгая носом, вытирает слёзы. Он не спрашивает, почему сейчас в больнице. Потому что и сам знает. Это не произошло внезапно, хотя, возможно так всем и казалось. Он просто уснул на уроке, а проснулся в больнице. С ханахаки это неудивительно. Тем более на последней стадии. — Мидория-сан сидела с тобой всё время, пока не пришел я, и она попросила приглядеть за тобой. Она всё знает. И я всё знаю. А Где Бакуго понятия не имею, — честно отвечает Тодороки, безжизненно и сухо всматриваясь в зелёный затылок сидящего перед ним мальчика. Сначала он злился, что Мидория ничего ему не сказал. Хотелось упрекнуть его в молчании, но не было сил. И время не вернуть назад. — Понятно. Тодороки-кун, а что ты любишь больше всего — рассвет или закат? — Изуку улыбнулся, — это было видно по приподнявшимся кончикам его ушей. Он ничуть не удивился, наверное, врачи сказали. Но сейчас главное то, что Шото рядом. — Наверное, рассвет? — Юноша опешил от такого вопроса в данной ситуации, но решил, что не отвечать даже на такую ерунду не стоит. Каждое мгновение на счету, и он будет рад любой ерунде. — А мне нравится закат. Он красивее рассвета, намного. Наступление рассвета — это время солнца, оживления всего спящего. Ладно, рассвет, может, тоже симпатичен, ахах, но закат — это время, когда всё замирает. Представляешь? Сейчас кстати именно такое время — закат. Жаль, что я вижу его именно зимой, ведь весну я люблю больше, но с этим нет никаких проблем, правда, он и так красивый, — и снова плачь и вытирание слёз. — Тодороки-кун, пожалуйста, прости, что отверг тебя, правда, прости пожалуйста. Я-я не мог иначе… — Последнее предложение стихает и в конце становится едва различимым шёпотом. Изуку оглядывается, нежно смотря в слезящиеся глаза напротив. Он хотел любить его. Хотел, чтобы вся боль ушла и обоим стало легче. Но не смог. — Прости ещё раз за всё, но, возможно, этот закат для меня последний, — он нежно улыбается ему и закрывает глаза. Теперь только безмолвие будет его подругой. Навсегда. На его похоронах были все, кроме Бакуго. Однако он пришел, когда в округе не было ни души, и последняя капля слез Мидории-сан растворилась в земле. Была глубокая ночь, и он тоже позволил себе заплакать. Для Кацуки это стало травмой на всю жизнь, и он постоянно срывался на своей второй половинке, всё ещё любя своего первого и единственного дорогого человека, которого когда-то пытался спасти. Можно сказать, судьба и над ним надругалась — психические расстройства и бесплодие жены. Но сейчас это не главное. Важно, что все запомнили Мидорию, как человека добродушного, теплого и радостного, а не как такого, каким он был все те дни до смерти. И, если честно, Тодороки больше никогда не смотрел на лицо Деку на фотографиях. Он лишь вспоминал тот день. День, когда увидел его силуэт на фоне самого красивого заката в своей жизни.