Черный, черный, черный

      Небо фиолетовое, нет и шести утра. В кустах гремят цикады. Далеко отсюда бродяжка уронила мусорное ведро; теперь их стая стоит на ушах. По трейлерному парку гуляет ветер. Прохладно, минус двенадцать по Цельсию. Землю покрыла ледяная корка, хрустящая, как битое стекло, но от зимы остались только редкие кучки снега.       (будильник в пять пятьдесят)       И сейчас он трезвонит на всю комнату. В одном из окон — широком квадрате — загорается свет, трещит лампочка.       Кофе в турке идет пузырями, оседает черными точками. Одежда приятно жестит, пахнет стиральным порошком. Два запаха приходят с ней в этот всеми забытый трейлер: порошок и кофе. Она спала в трейлере своего дяди — не в комнате с храпящими парнями, не в баре под стойкой, и не у сердобольной соседки.       А дома.       Хотя у Тони язык бы так не повернулся.       Плойкой она крутит розовые пряди. Выходит красиво. Надевает потертые джинсы, надухаренную футболку, рубашку, цепляет побрякушки. Смотрит на себя — темненькая фигура в зеркале обрезана по бедра. Надо повесить пониже.       Она — дитя рабочего класса, ее рутина не вычурна: позавтракать хлопьями под телевизор, ударить по какой железяке, чтоб заработала, обещать себе починить замок на задней двери.       Потолок тут низкий. Подвесные окна выходят наружу и встают на жерди с резиновым покрытием. Ветер гуляет по стенам, колышет тряпье; она переминается на босых ногах, неторопливо пьет кофе. На нее глядят темные ели. Закрывают от посторонних глаз. Коже прохладно, первые лучи слепят глаза. Девушка рассматривает жестяные банки на кухне — когда чай, кофе или ананасы кончаются, туда можно сложить четвертаки.       Она вдруг вспоминает. Сетчатый кривой забор. Костер за чьим-то трейлером, там жарят сосиски. Обвисшая женщина сидит на стуле и смотрит сквозь дым. На меня. С открытым ртом и странным взглядом, мол, на что пялишься.       А ты на что?       За стенкой другого дома слышно раскатистый смех; там, должно быть, сидят за круглым столом, курят, глушат пиво, играют в карты. Где-то рядом по траве пробегает ребенок с кошкой в руках, смеется сквозь три зуба и вдруг падает.       У Тони они еще не прорезались. Она сидит в дедушкином шкафу с раздвижными дверцами. В дверцах длинные прорези, через них проходит свет; на лучах танцует пыль. Дедулина одежда пахнет старым мужчиной — одеколоном, пеной для бритья и немного потом. Иногда он катает ее на плечах, она держится за его щетинистые щеки, они смеются.       Кофе она отставляет, выходит на холодный утренний воздух и идет ковыряться в чоппере, а потом натирать его, пока не задубеют пальцы.       Мотоцикл стоит на центральной подножке — корпус приподнят, заднее колесо вращается свободно. Серебряное напыление отражает свет — он бьет в глаза и слепит. На руки грубые перчатки, цепь мажет керосином. Как впитался — чистит щеткой, вылезла грязь — сразу снимает тряпкой. Цепь разболталась — надо возиться с линейкой и ключами. А потом — руки в горячую мыльную воду.       Домик стоит на обочине парка, соседствуя с тремя другими — они стоят вкруг. Эту улицу, крайнюю, строили позже — поэтому она вжата в лес и ветер сюда еле доходит. Такие улицы — круглые закрытые дворы; внутри ржавые бочки для костра и облезлые кресла. Задние участки есть у всех, но люди не прячутся — ставят стулья прямо на улицу, у дорожек. Снаружи удобно смотреть, что происходит в соседских окнах и на дороге. Старики, дети, пыхтящие мужики — все болтаются вместе, на одном пространстве.       Двор широкий; соседей почти не видно не слышно. Диаметр круга — десять метров, засыпанных хвойными иголками; можно сесть под небом и думать, о чем только хочется.       Почти семь.       И все-таки солнце встало быстро, моргнешь — а цвет неба уже другой, еще моргнешь, и опять. Деревья скрипят в тишине, кричат птицы. Солнце еле выглянуло, но уже пронзает лес, заливает дома бледно-желтым. Какое сочетание: прохлада, шум хвойных веток и утро. Тени падают горизонтально; зрачки от этого сужаются.       Силуэты черно-белые: прямоугольники трейлеров, мотоциклы с рулями и фарами. Вокруг сосны, древние, пахучие; а на ели никогда не забраться — они высокие как великаны, а ствол даже не обхватишь. Еще больше сосновые кроны. На улице широко, влажно и солнечно. Снаружи трейлер отблескивает; тень идет по сырой земле. Эта улица все еще дремлет.       Каждый день — одно и то же; девушка достает блокнот, открывает, царапает новую дату, квадратики в столбик. Сдать эссе, купить продукты, зайти за пленкой...       На Marlboro Red гнилые легкие и большая надпись: “РАК ЛЕГКОГО”. Тони морщит брови и бросает окурок на землю.       Серые маслянистые ладони — не как у девушки, как у механика — пахнут железом, литолом и куревом. Даже после монтажа. Она пилит, красит ровным черным, вымачивает; всё гадится быстро, даже в перчатках, но Тони стирает следы раз за разом. У нее костистые, аккуратные руки, обернутые сетью тонких вен. Труды над железным зверем выдают лишь мелкие шрамы.       Зато читать рукопись Джонса, держать скреплённую пачку листов — это не каждый день; они симпатично лежат, занимают видное место среди записок и кружек с кофе. Тони глотает половину глав ночью — высыпается тоже наполовину; а одну сейчас.       Джонс, Джонс, Джонс.       Забуду (ненадолго) про сумку под кроватью — одежда, книжка, жидкое мыло, зубная щетка в футляре. Это чтобы смотаться, если завалишься в трейлер, почешешь щетину и пробурчишь, “ядома”, немытый, вонючий, с земляными коленями. Смеяться хочется: еще не зашел, а по дому уже перегар. Впереди тебя шагает. Лучше, когда ты пьяный, на самом деле: ты валишься спать или проверяешь все бутылки по дому, ищешь хоть капельку спирта. Тогда можно тихо свалить. Или закрыться. А придешь трезвый — тут хоть через окно прыгай, чтоб на глаза не попасться.       Идея допить ликер, оставленный в стакане, вдруг кажется приемлемой. Кому там не плевать, верно? Не тебе точно. Главное спрятать свои вещи перед уходом.       Может, лучше унести все вещи вообще.       Нет, пора в школу. Куртка, сумка, шлем. Байк. Отлично.       Мимо глаз пролетает редкий лес, бледные жилые коробки, и байки, то в ряд, то в пару, то по одиночеству. Она выезжает лихо, обносит короткие дороги и повороты, полосует асфальт. Козырек на шлеме блеклый, не видно ни черта; она убирает его и сразу морщится от ветра. Пахнет речной водой и туманом.       Сквозь кроны по бокам продираются лучи; в заднем зеркале видно, как в них искрится дорожная пыль. В косуху влетают мелкие капли: на семидесяти в час начинают колоть щеки.       Вот так мы и ездим на уроки.

***

      Порядки? Какие порядки? Учеников перед входом досматривают: спины текут через рамки, показывают сумки, ворчат, идут дальше. Вот вам порядки. Потом шататься. На уроках или где — не важно. Наркотики? Конечно. Наркоту проносят в ботинках и белье, это ведь не металл. Из наград — пара серых дипломов, висящих высоко в главном холле. Что еще сказать про эту школу?       Мусор убирают, кажется, раз в неделю и то как попало, углы напичканы бумажками, карандашами, скрепками, обертками и другой сранью — ищи что тебе нужно. Толчки всегда грязные, и, кажется, эту шарагу скорее снесут, чем поставят в них дверцы.       Люди здесь тёмно-серые, грязно-зеленые, клетчато-красные, кожаные, хмурые и побитые, хитрые, недоверчивые, что-то затевающие. Школа наносит холодный оттенок на каждого внутри побывавшего, как фильтр на фотографию. Здесь не дерутся направо и налево — зато принимают прямо в коридорах. Кстати, что страшнее, сломать кость, попав под горячую руку или потом еще упасть лбом на шприц на полу? Реплики СвитПи иногда всплывают непрошено; Тони тогда ответила: нет здесь никаких шприцов.       Хотя идешь, и кажется, что иглы повсюду; держись аккуратно, чтоб не налететь, а как налетишь — огребешь до самых печенок. Вот тогда поплачешь. Потом быстро привыкнешь не доверять, почти сразу, почти всем. Вотрешься в свой коллектив, будешь держаться стаи или найдешь способ тщательно игнорировать окружающих. Но это способ выдающихся идиотов. И финал истории — всем на тебя все равно. Никакого Бешеного Макса в школьных коридорах, как сказал СвитПи. Здесь, в конце концов не притон, а школа. Некоторые носят учебники.       Тони жмется к кабинке и сверяется с расписанием: зайти на каждый урок, сдать эссе Филипсу, найти отморозков, придумать занятие, купить пленку, выкинуть мусор.       Напротив каждой надписи квадратик, чтобы потом его закрасить, мол, сделано. Она пролистывает ворох страниц: режим все тот же, разбавленный редкими походами в кино, вечеринками, мелкой помощью Змеям. Помощью? Так вот как это теперь называется.       — Топаз, как оно?       Она вздрагивает. А вот и отморозки. Прячет блокнотик, чуть сжимает губы по привычке. Промятые дверцы грохочут, когда СвитПи бьет их огромной рукой и скалит зубы в улыбке. Его вина, наверное, что все вокруг такое помятое.       — Сойдет.       Рядом идет Фэнгс. И улыбается. У них что-то на уме. Ей уже смешно. Она знает.       — Что? — она подняла бровь.       Да можно даже не спрашивать, Тони знает, чем тут попахивает, причем во всех смыслах: пот, пивной перегар и еле помогающий Акс. От обоих.       — Пошли пить. С меня хата, алкоголь. С тебя ты, — он мигает бровями, все лицо — сплошь энтузиазм.       Она усмехается, зная ответ заранее. Зима всех доконает.       — А с Фэнгса? — Тони переводит взгляд.       Они на шаг ближе, СвитПи наклоняется, Тони поднимает голову. Гребаная разница: смурфик и дылда. Эти два сапога совсем не пара.       — Конфетки. — мигает бровями Фэнгс..       Они не взволнованы, не оглядываются. Просто три подростка обсуждают предстоящую пати с веществами. Посреди старшей школы. Да там охрана на выходе, в конце коридора. — У нас есть немного. — он понизил голос.       Им просто не терпится.       Что лучше, вечер в пустом темном трейлере или бирпонг, рок и пиво? Перебирать мозг по частям или скакать под музыку? Следить за своими мальчиками или кинуть их на произвол? Бильярд или очередная одинокая ночь на диване, среди дядиных, блин, вещей? Иногда кажется, его трейлер пропитан пивом, джином и виски насквозь и ничто не сможет вывести этот запах, пусть даже эта рухлядь сгорит.       — Тони, не спи.       Он машет рукой, четыре глаза смотрят, она моргает.       — Мальчики, — она вздыхает, — вы знаете, я всегда за.       Свит бьет друга в плечо, они снова скалятся; одинаковые, как братья. Все их движения — поток энергичных, задиристых хлопков, ударов кулаками, плечами, локтями в сопровождение словам или идущее в купе с басистым ржачем, сжимание курток друг друга, игра мускулами... короче говоря, эти двое — вальс необузданного тестостерона. За ними точно надо присмотреть.       — Сколько собрались принять? — Тони вздыхает, складывает руки.       — Сколько влезет. — они ржут, бьют друг друга по плечам.       Она чуть улыбается. Точно не пара.       — Нет, серьезно. Что за конфетки, что внутри, какая дозировка? — это кажется ей правильной идеей: позаботиться, чтобы парни не откинули ноги в очередной погоне за весельем.       — Тони, — Фэнгс выставляет ногу, качает рукой в такт словам, — я не знаю, что там, но половина наших принимает уже где-то месяц. — она вскидывает брови. — Все нормально. Одна трубочка в день — максимум.       Она вскидывает брови еще выше, тыкает пальчиком:       — Трубочки? Что за трубочки? Откуда?       — Джингл-Джангл. Я не знаю. Наши знают людей, которые знают людей, которые знают.. — Фэнгс машет руками в сторону, — В общем, это новинка, откуда точно — не знаю...       СвитПи встревает:       — Топаз, это тема. Не хочешь — не пробуй, окей? Просто не волнуйся за нас. — пауза, — Мы уже принимали.       Она моргает:       — Что?       — Тони, это не кокс какой-нибудь. Мы просто развлечемся и все. — еще пауза, — Или есть дела получше?       Да, какие еще ванильные дела могут быть у семнадцатилетней девочки? Ну, кроме перевозки блинной муки или разбавки алкоголя водой под стойкой.       Над Тони висит тяжелая рука в черной коже, с кольцами. Где-то наверху мерцает лампа. Кто-то хлопает дверью и истошно орет в конце коридора. Никто не обращает внимания, мимо них текут потоки из черных курток, на стенах от света поблескивают маленькие граффити.       Она опрокидывает голову, мол, победили. К тому же, что если нужна будет помощь? Она же лучик в их темном царстве пива, вечеринок и хаоса, чуть что — прилетает на помощь, как волшебная фея. Подлечить, сбегать за абсорбентами, пошутить, чтобы скрасить похмелье, выбросить бутылки.       Хотя иногда они меняются местами.       В конце концов, есть планы интереснее?       Как давно она вообще веселилась со всей этой ночной работой, цифрами, школой, мотанием по трейлерному парку, коротанием вечеров за сериалами? Как вообще можно пропустить что-то с этими идиотами?       Она тихо смеется своим мыслям. Четыре глаза ждут. Не пора ли нам оторваться?       — Ладно. — теперь они снова, уже все, хлопают друг друга по плечам, спинам и всему, чему еще можно вообще, — Погнали. Потом все расскажете.       А потом обратно пчелкой в улей, к спискам, ежемесячным конвертам, протиранию стаканов по расписанию, ожиданию дяди, поиску ночлега и денег из уже просто ниоткуда. Так ведь можно? И пусть дела подождут, пока она поваляется где-нибудь пьяная, покатается на чьей-нибудь спине, разобьет колено, сорвет голос под The White Stripes; она все успеет, она за всем уследит, все удержит под контролем, на кончиках пальцев, решит, когда быть концу и началу. Потом. Попозже. Только бы отдохнуть, расслабиться, забыться, и вспомнить, что семнадцать тебе будет только раз в жизни.       "Давайте только не блевать”, она важно машет пальчиком. “Главное не разбить телек”, будто бы серьезно поддакивает Фэнгс, “и не пролить пиво на мебель”, добавляет Свит Пи.       Наверху гремит звонок, они хватают ее и несут до класса, она смеется, запрокинув голову. Все трое знают: успели натворить херни. Они еще подростки — и никакие проблемы, банды или социальные условности этого не изменят. Пора натворить дел. Девушка гонит мысли о маленьком трейлере на окраине прочь — она там ночевать не будет.       Теперь можно вычеркнуть два пункта.