Новый майский день практически ничем не отличался от предыдущих. Чуя не слишком жаловал весну, однако сейчас мало что могло испортить его настроение. В этом году он получил работу в одной из японских школ, а потому сейчас всецело отдавал себя учебному процессу.
– Доброе утро, класс, – с улыбкой зайдя в кабинет, Чуя поприветствовал своих учеников и подошел к столу, на ходу открывая журнал.
Он ещё не успел окончательно привыкнуть к тому, что университетская жизнь осталась позади, а перед ним – дети, которым предстоит ещё столько всего узнать. Довольно часто Чуя ловил себя на мысли, что ведь и сам не так давно был таким же учеником с горящими глазами, влюбленным в литературу. Что же, последнее за эти годы ничуть не изменилось. И теперь он каждый день приходил в класс и улыбался детям, а после начинал урок.
Одна из учениц Накахары говорила о том, что раньше японская литература казалась ей довольно скучной, но молодой учитель, ещё полный энтузиазма, в отличие от своего предшественника, сумел вдохнуть жизнь в этот предмет, многих заразив своим интересом.
Сегодняшний урок посвящался поэзии. Чуя быстро записывал на доске известные фамилии, как вдруг позади прозвучало:
– Накахара-сенсей, а кто ваш любимый поэт?
– О. Есть кое-кто особенный, – хмыкнул Чуя, отойдя от доски и облокотившись о свой стол. В глазах Хигучи, задавшей этот вопрос, он видел неподдельный интерес, да и другие ученики тоже внимательно смотрели на него, терпеливо ожидая ответ. Выдержав короткую паузу, Чуя наконец ответил: – Но он не японец.
– Француз?
– Да, но как вы…
– Мы все знаем, что вы очень любите Францию, вы не раз об этом говорили. Догадаться было несложно.
– Что же, вы совершенно правы, – кивнул Чуя, выглядевший в этот момент очень довольным. – Он – "путник в башмаках, подбитых ветром". Артюр Рембо. Этот человек писал не так долго, вскоре бросив поэзию, однако стал великим, пусть даже признание получил не сразу. Но главное – его поэзия была… Свободной. Он жаждал, чтобы она несла с собой перемены или даже бросала вызов, в противном случае она казалась пустой. И ему определенно это удалось. Никто раньше не обращался со словами так открыто, искренне и дерзко, как Рембо.
– А вы можете рассказать о нем побольше? – Чуя даже немного удивился, когда обычно робкий Накаджима тоже заинтересовался и подал голос.
– Думаю, в следующий раз, – уклончиво ответил он. Неловко было признаваться детям в том, что французская поэзия нравилась ему больше классической японской. Сам Чуя тоже изредка брался за карандаш, покрывая страницы записной тетради ровными строчками, мечтая, что однажды его стихи будут сравнивать с работами того, кем он так восхищался. – Не забывайте, что у нас все еще идет урок.
– Но, может, хотя бы… – от собственной смелости Ацуши даже зажмурился. – Расскажете нам одно стихотворение?
– А это я могу, – мягко улыбнувшись в ответ, Чуя подошел к окну, скрестив руки на груди, и устремил взгляд в небо, наблюдая за тем, как плывут облака.
On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans.
– Un beau soir, foin des bocks et de la limonade,
Des cafés tapageurs aux lustres éclatants!
– On va sous les tilleuls verts de la promenade.
Les tilleuls sentent bon dans les bons soirs de juin!
L'air est parfois si doux, qu'on ferme la paupière;
Le vent chargé de bruits – la ville n'est pas loin –
A des parfums de vigne et des parfums de bière…
Дети слушали, затаив дыхание. Даже обычно апатичный Акутагава, хоть и не проявил никаких эмоций и тщательно скрывал интерес, все-таки оторвался от книги.
Они не понимали французский, но необычный, непривычный слуху язык казался им неожиданно приятным.
– On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans
Et qu'on a des tilleuls verts sur la promenade…
Неожиданно картинка смазалась, будто нервный художник, раздосадованный неудачей, резко провел кистью по всему холсту. Чуя удивленно моргнул, отступая, и схватил со стола классный журнал, как внезапно все тетради учеников взвились в воздух, разлетаясь на страницы, скрывая за собой детей. К горлу начала подступить паника, но ровно в тот момент, когда все начало распадаться на мельчайшие фрагменты, окружая его со всех сторон, Чуя резко...
...открыл глаза.
Он моргнул и тут же прикрыл рот ладонью, зевая, и потянулся, приподнимаясь.
В собственной постели.
Сон быстро улетучивался, утекал сквозь пальцы, и спустя всего минуту Чуя уже не мог вспомнить, что видел. Наверное, ничего особенного...
"Рандо-сан?.." – вдруг в голову словно ударила молния.
Рандо... Нет, Рембо. Как же давно Чуя не произносил имя этого человека, чьи последние слова, обращенные к нему, намертво впечатались под кожу, превратившись в настоящее наставление.
На губах появилась слабая, печальная улыбка. Чуя откинулся обратно на подушки, закрывая глаза.
"Я все делаю правильно, Рандо-сан".
Ещё минута – остатки воспоминаний из сна плавно растворились в солнечном свете вместе с миром, в котором Чуя был – смешно представить! – обычным учителем без способности.
Но в мире эсперов начинался новый день.
