Дрессировщица

      Она проводит ладонью по его лицу, собирая кровь из разорванных губ и разбитого носа, а потом щедро орошает ею стену, поверх прочих мазков. Она никогда не жалеет цвета для своих картин.       Он беспомощно смотрит на неё, ресницы слиплись от запёкшихся коричневых капель, и поэтому он видит только неясный тёмный силуэт, очертания огромной женской фигуры, растирающей его кровь с какой-то только ей известной целью, казалось, вовсе забывшей о своём пленнике.       Она не смотрит. Бежать? Только вот беда — руки, ноги и рёбра сломаны, даже дышать больно, не то что двигаться. Да и куда? Они в самом сердце её логова, гигантской темницы, из которой ещё никто не выбирался живым. Да и зачем?.. Ничего уже нет. Он проиграл свою войну и свою жизнь. А теперь стремительно проигрывает честь. Есть пара минут, а, может, пара часов, чтобы закрыть глаза и отдохнуть.       Он впадает в зыбкое забытье, так, как она его оставила, распятым на полу, пронзённым колом, который она с невероятной силой вогнала ему в грудь ещё в самом начале, когда он попытался взлететь под свод высокого потолка. Он надеялся истечь кровью ещё тогда. Не судьба. Оказался слишком силён и живуч. И жив вот уже вторые сутки.       — Хонк, — говорит она совсем близко, и он против своей воли глубоко вздыхает. Боль в груди сразу же пронзает всё тело. Он судорожно пытается поджать колени.       Хрипло смеётся. Она счастлива. Прямо перед его распахнутыми глазами её лицо, покрытое белым гримом и редкими коричневыми брызгами.       Из сквозной раны снова сочатся тёмные струйки. Она превращает их в замысловатые узоры, втирая в кожу.       — Что? — Он первым не выдерживает, едва ли не выкрикивая это в её лицо. Всего этого слишком много для него одного.       Она не торопится отвечать. Громко дышит, как зверь, часто облизывая губы. Только она не животное. Она чудовище. Её пальцы, неженственные, длинные, сильные нащупывают затянувшуюся рану у него на животе, заново разрывают и впиваются, расширяя. Он рычит сквозь зубы, откидывая голову, жмурится. Слабость. По всему телу. Как смешно. Когда же у него кончится кровь?       — Т-тварь…       Она не обращает внимания. Наклоняется и добавляет к пальцам ещё и язык. От боли в глазах темнеет. Конец? Пожалуйста, конец…       — На вкус… Лучше всех… ебаных других… — говорит она, отрываясь и откидывая назад густые, длинные волосы, единственное, что скрывало наготу её тела сейчас. Протягивает руку и разрывает последние лохмотья его рубашки, касается обнажённой груди. — Как бьётся, мать твою.       — Как птица, — хрипло выдавливает он. Такая ирония, теперь, когда правый рог обломан, можно повернуть голову и сплюнуть кровь на пол.       — Не знаю, как бьются птицы, хонк.       — Очень, очень сильно бьются… когда их держишь… в руках… Те… кхх-ха… терять крылья… гораздо ужаснее, чем терять ноги…       Она, к его несказанному удивлению, выслушала внимательно и даже достала пальцы из раны. Надо продолжать болтать, хотя и захлёбывался, нужно, уже совсем скоро конец, надо отвлечь её от пыток. Можно, конечно, взбесить её, тогда, возможно, она милосердно разобьёт ему голову, но нельзя надеяться на случайность.       — Я ловил птиц, часто…       — Ты убивал их?       — Иног…да, чтобы поесть. Чаще… чтобы дрессировать их.       — Дрессировать?       — Д-да. Дрессировать… Чтобы они жили у меня… кххх… рядом с ульем и… кх… предупреждали криками, если кто-то приближается. Ну или просто… передавали… послания.       — Послания?.. — отзывалась она эхом, как заворожённая. Он усмехнулся. Даже умирающим он умудрился обаять женщину.       — Да. Мой мэйтсприт, она… жила в море. Если я не мог… прилететь к ней, то я отправлял своих друзей-птиц, чтобы они отнесли ей письмо от меня. Или цветы.       Он ждал, что она спросит «цветы?», но она задумчиво потёрла губы, размазывая грим:       — Я тоже хочу ёбаные цветы. Они яркие, хонк, совсем как моя разъебучая стена.       Руки уже не шевелились, цепенели, нижняя часть тела не чувствовалась вовсе. А в голове мысли почему-то были такие странные. О чём думают перед смертью? Есть ли какие-то каноны, какие-то стандарты того, что должно проноситься перед глазами? Он как будто грезил наяву, видел её ребёнком, потом подростком, потом девушкой и той, что сейчас здесь, нахмурилась и сопит, склонившись над его лицом. И всегда — здесь, всегда одна. Это такая же тюрьма и для неё. Да, жестока, упряма, вспыльчива, груба, но это всё было в ней заложено, и не просто не пресекалось в юности, а намеренно взращивалось, поощрялось. Он её, пожалуй, ненавидел прежде, вот до этой самой минуты, когда жизнь утекала по каплям, возносилась вверх, как прежде, когда крылья ещё не были изломаны и порваны. И вот — она говорит эти слова, про цветы. Зачем? Зачем она сказала ему? Вряд ли она говорила кому-то прежде. Хотелось засмеяться, но сил не было, да и она, пожалуй, не поймёт.       — Я собирал… цветы… в самой чаще джунглей. Такие, каких никто никогда не видел… Они там… огромные…       Она вдруг посмотрела на него так, как будто впервые увидела. Поднялась с колен и выдернула жердь, заставив его глухо охнуть, обильное кровотечение возобновилось. Она вновь опустилась к нему.       — Ты… твою мать, ты уже умираешь? Нет, прошу тебя, сукин сын. Не умирай пока. Ты мне нравишься.       Она взяла его голову в ладонь. Он из последних сил изогнул уголок губы, беспомощно глядя на неё снизу вверх. Вот такой он на самом деле, под маской бабника и авантюриста. Она всё поняла.       — Не можешь больше?.. Ладно, — она сглатывает. Наверное, она впервые жалеет о своём поступке. И, видимо, просто не умеет плакать.       Он приподнял подбородок, показывая, что хочет кое-что ей сказать. Она приближается к его лицу почти вплотную. Он шепчет, едва слышно, проглатывая звуки, чтобы успеть:       — За кнутом всегда должен идти пряник. Понимаешь?.. Зверь должен знать, что такое боль и что такое счастье. Тогда он будет избегать первого и стремиться ко второму. Тогда он будет радовать тебя.       Она зачарованно кивнула и ещё долго прижимала его к себе, даже когда птица у него под рёбрами перестала биться, как бешеная. Она думала, она запоминала.