Мальва на запястье

Может быть, это немного глуповато и до ужасного романтично, но Кихён ждёт своего соулмейта. Начиная со времён младшей школы, когда на его ладони появился крохотный робкий цветочек, нарисованный чужой рукой, он хранит своё сердце для одного человека. Только одного человека во всём мире, выводящего самые изящные линии лепестков. Кихён ждёт и не волнуется о том, что цветок расцвёл на его коже лишь однажды. Вместо пустых волнений он рисует сам. Пытается повторить цветок, но с первого раза выходит плохо: у него никогда не было особого таланта к рисованию. Это не мешает ему пытаться снова и снова, и к старшей школе он умеет рисовать целое множество самых невероятных цветов всех форм и размеров. Может, он и не так талантлив, но зато упорен во всём. Рисование со временем становится привычным, и он даже выбирает его в качестве своего направления, когда поступает в университет. Сквозь годы его жизнерадостные букеты, грустные сухоцветы и приветственные фразы никогда не находят ответа. Кихён не хочет верить в то, что может спокойно жить без своего соулмейта. До тех пор, пока в его группу не переводится Минхёк. И если до этого он думал, что люди не могут светиться, то теперь он резко меняет своё мнение. Потому что Минхёк улыбается — и весь его мир, оказывается, такой тусклый до этой поры, буквально озаряет светом. Минхёк называет его своим лучшим другом, посвящает в свои секреты, демонстрирует свои рисунки и постоянно жмётся ближе, жадный до прикосновений. Минхёк находит общий язык буквально со всеми, знает почти обо всех вокруг и носит кофты с длинными рукавами даже жарким сеульским летом. Кихён понемногу забывает о своём соулмейте, цветы на руках рисуя скорее по привычке. Никакой соулмейт ему уже не нужен, потому что в его жизни есть Ли. Он, в принципе, вполне осознаёт, на что себя обрекает. У его Минхёка есть собственный соулмейт, который наверняка раскрашивает его кожу чем-то невероятно красивым, потому что Минхёку нужно дарить только самое лучшее. Однако сам он никогда ни о чём не рассказывает и не спрашивает. Возможно, это просто очередная его тайна. Кихёну хочется, чтобы тайн между ними не было, но кто он такой, чтобы сметь просить о подобном. Пары текут медленно, время словно замораживают, но Кихён вполне всем доволен, ощущая, как к боку приваливается невыспавшийся Минхёк, укладывая свой острый подбородок ему на плечо. Ю беззлобно ворчит в его высветленную макушку и чёрной ручкой выводит лепестки на тыльной стороне руки. Друг под боком внезапно отчего-то дёргается и моментально вскакивает на ноги, чтобы вылететь из аудитории. Кихён, увидевший струйку крови, потёкшую на пальцы из-под длинного рукава, мчится за ним, не волнуясь о реакции преподавателя. Минхёка он ловит в коридоре за руку, тут же отдёргивая её, когда тот отзывается на движение болезненным стоном. Он неверяще глядит на свои пальцы, запачканные чужой кровью, и молчит, не смея поднять взгляд. — Скажи что-нибудь, — хрипло молит Минхёк, застыв перед ним. Однако Кихён ничего не может сказать. Он лишь вновь берёт чужую руку, аккуратно задирая рукав. На тыльной стороне ладони светлую кожу украшают окровавленные лепестки, выведенные рукой Кихёна. Он переворачивает руку ладонью вверх — и видит на узком запястье ту самую мальву, которую нарисовал на прошлое Рождество — тогда, когда решил отказаться от своего соулмейта. Он знал, что существует болезнь, когда вместо обычных рисунков люди получают от своих соулмейтов порезы; он знал, что она редка, но никогда бы не подумал, что это случится с ними. Что все его бесцветные букеты на самом деле кроваво-красные. Что одним рисунком мальвы на внутренней стороне запястья он мог перечеркнуть жизнь самого дорогого в мире человека, рассекая вены под беззащитной кожей. Он чувствует, как не хватает кислорода, его мутит, колени дрожат, и он упирается ими в пол, дрожащими пальцами продолжая хвататься за чужую руку. — Прости, прости, прости меня, — захлёбываясь, молит он. В его голове абсолютная пустота, посреди которой — лишь пугающая мысль о том, что он превратил жизнь своего соулмейта, которого так долго ждал, в ад. Он хотел всегда заботиться о нём, он учился ради него, чтобы дарить всё самое красивое, но в итоге дарил лишь боль на протяжении целой грёбаной жизни. — Кихён-и, не надо. Минхёк шепчет почти на грани слуха, подхватывая его под локти и пытаясь поднять. Кихён, словно зачарованный, сквозь пелену слёз видит только кровь и чужие шрамы, разбросавшие свои ужасающие лепестки по светлой коже. — Прости, что никогда не мог ничего нарисовать тебе в ответ. Не извиняйся передо мной, пожалуйста, я знаю, что ты всегда заботился обо мне и старался делиться самым красивым. Кихён, поднимаясь на ноги, слабо кивает, одной рукой растирая слёзы по собственным щекам, а второй всё ещё сжимая чужую ладонь. Голос его подводит, но он всё-таки произносит: — Пойдём, н-надо обработать это, — и думает о том, что больше никогда в своей жизни не будет рисовать. — Кихён-и, посмотри на меня. Кихён шмыгает носом, мнётся, но всё-таки набирается храбрости, чтобы взглянуть. В карих глазах Минхёка — нежность, а на губах — по-прежнему улыбка, освещающая ему целый мир. — Всё в порядке. Я рад, что нашёл тебя. Я рад, что ты рисовал мне. Я всегда ждал новых рисунков с нетерпением, и мне всё равно, каким образом они появлялись. Они прекрасны. Ты прекрасен, Кихён. Пожалуйста, заботься обо мне и впредь, хорошо? Минхёк оставляет на его губах лёгкий поцелуй, подушечками больших пальцев стирая слёзы, и улыбается-улыбается-улыбается. Так, словно ему совсем не больно. Так, словно он действительно ждал его всю свою жизнь. Кихён, чей мир разрушился и выстроился вновь буквально за пару минут, кивает в ответ. — Хорошо. От соулмейта своего он всё-таки не отказывается. Ловит игривые взгляды в ответ и улыбчивые губы — в многочисленных поцелуях. По-прежнему дарит ему самые прекрасные цветы, хоть теперь и на бумаге. Потому что его Минхёк достоин всего самого лучшего.