『 для Юно 』
Просматривая твои старые фотографии — единственное, что ты милостиво оставил мне, я задумался, как, возможно, тяжело тебе было смотреть на себя в зеркало.
Невольно, мне вспомнилась наша последняя встреча.
Начало холодной осени.
Ты весь продрогший стоишь у входа в павильон, держа в левой руке нелепый воздушный шар белее "Снежинки". Ты как всегда одет не по погоде, на что мне в тот день, как ни странно, было плевать, как и на то, что шар под давлением холодного воздуха еще не лопнул.
И вот я уже был готов подбежать к тебе и отчитать, но, к своему удивлению, в первые не нашелся что сказать.
Между нами накопилось много недомолвок, чему виной, по-большей части, признаюсь, был я, потому разговор совершенно не клеился. Для тебя такое поведение необычно, для меня же — редкость.
Только три.
Только две вещи в тебе остались неизменны : очки и свойственная лишь тебе ухмылка. Пожалел ли бы я себя тогда, узнай, что третья "вещь" — любовь, что была так дорога нам (мне) эти последние четыре года, уже не существовала? Вряд ли.
Ты ужасно нетерпелив сегодня. Рывком отбираешь мой эспрессо, на который я, может, надеялся в то утро много больше, чем студент на энергетик, и показушно проглатываешь. Да, именно проглатываешь.
Я смачно выругался
Не помню уже, было ли это из-за потери кофе. Помню только, что, как только ты взял меня за руку, я уже ничего не чувствовал, а глупо надеялся на объятия и, стыдно даже писать, жалость.
А ты. . . а что ты?
Повел меня к ближайшему автомату, ловко забросил монетки, щелчок — и вот в руках у меня уже горячий шоколад с добавкой дня "лопнувшее терпение", что оказалась прянее корицы. Подумать только, я до сих пор ощущаю на языке его приторно-сладкий вкус.
Наконец мы сели за столик на веранде и все бы ничего, если бы не брошенная вскользь тобою фраза, засевшая у меня в голове на очень долгое время :
— Слушай, продолжи ты выпивать кофе каждый день в подобном количестве, его горечь в конец лишит тебя последних радостей жизни.
Я подавился шоколадом.
— Ха-ха, не говори глупостей !
— Нет же, я серьезно. Ты не был бы таким нервным, если бы ел больше сладкого. Сам вот посмотри !
Ты достал из нагрудного кармана детское зеркальце и наставил его на меня, словно стетоскоп на больного. Интересно, для чего ты его носил с собой все это время ? Я, глупец, воображал, что именно для этого момента.
— Видишь ? На тебя раньше без слез не взглянешь, выглядел будто ожившая тряпичная кукла, а после чашки шоколада у тебя лицо сразу же посвежело.
После такого заявления мне действительно захотелось бросить пить эту дрянь. Но я все равно бы этого не сделал, так как хотел слышать от тебя эти слова чаще.
Трудно было не заметить, что ты терпеть не мог эту мою привычку отвлекаться на кофе во время разговора. А я знал об этом. Знал, молчал и отшучивался, потому что безумно нравилось тебе этим досаждать. Тогда я просто боялся потерять ту самую часть себя, вызывавшую у тебя хоть какие-то чувства ко мне. Я не верил ни единому твоему слову о любви, я верил только порицаниям о своих недостатках.
Аккуратным движением руки ты насильно убрал мою отросшую челку, открыв мне свое сияющее от счастья невинное лицо, на которое я никогда не осмеливался поднимать глаз.
— Таким ты мне нравишься больше. . .
Врешь.
Ты бы и не заметил меня, не будь моя кожа бледного фарфорового оттенка.
Сам того не замечая, твоя натура подбирает людей под стать тебе : независимых, болезненных, похожих на сошедших со старых фресок гейш, по описанию, порой, превосходящих хокку Басё.
Каким-то невероятно глупым поворотом судьбы, я оказался замешан в твою систему отбора, хоть и не отвечал положительно и на половину требуемых запросов. Но стоит отдать ей должное. Только благодаря ей я осознал, что мы не выбираем кого любить.
Чем же я заслужил обращенное тобою внимание ?
Может, виной тому мой голос ? Ты раньше часто говорил мне, как сильно любишь его, а эти комплименты, честно, выводили меня из себя. Согласись, для нас обоих было бы лучше, будь я немым.
Из-за всех этих размышлений, мы почти не говорили, общаясь через прикосновения рук.
Периодически бросая на меня обеспокоенные взгляды, ты не решался со мной заговорить.
Таким отстраненным, видимо, я выглядел, таким равнодушным.
И все было в этот день не так.
И все было как-то по другому.
Я не запомнил что ты ел, и я не помню, ел ли сам. Не удержался в памяти и скучный разговор, и грубости, что я наговорил тебе от выдуманной обиды.
Все что мне запомнилось, это твои очки,
твоя неуклюжая улыбка,
твой грустный голос,
твой отказ.
Мне стало намного легче, когда ты предложил встречаться реже.
Все это время я изводил себя мыслями, что тебе скучно болтать с таким замкнутым человеком как я. В конечном итоге они оправдались, и теперь я могу спать спокойно, с мыслью, что не надоедаю тебе. . . но в то же время, боже, как же я хочу увидеть твое недовольное, осуждающее меня лицо.
Только вот как бы ни хотел, я не мог разглядеть ничего. Ни твоих глаз, ни настоящих чувств ко мне. И во всем этом я винил очки, без которых уже теперь не могу представить тебя.
В тот момент я не выдержал.
Что-то во мне переклинило, и я сорвался, в итоге изложив свои мысли способом грубым, меня, ни тем более тебя, не достойным :
— Как же мне осточертели эти очки! Ненавижу ! При каждой нашей встрече они обдают меня холодным, безразличным блеском, что я не могу избавиться от чувства, будто ты меня презираешь. Боюсь, я возненавижу тебя за это. Что молчишь, сними их !
Низко, как же низко я поступил.
Ненавидеть ? Да как я мог т е б я ненавидеть ?
Я ясно помню, как в гневе до хруста костяшек сжал твою руку, до этого момента так нежно меня ласкавшую, схватил ни в чем неповинные очки и разломал их прямо у тебя на глазах с триумфальным выражением лица подстать Персею, отрубавшему голову Горгоне. Чем я тогда гордился, не понимаю. Однако, моему эго было этого мало.
— Юно, . . . твоя красота столь ужасающа, столь омерзительна моему взгляду, что я не в силах смотреть на тебя без доли сострадания. Как не было бы больно признавать, но жалость это не любовь, в ней нет места для м о е г о сочувствия.
И тишина.
Это был последний раз, когды ты держал мою руку.
Это был первый раз, когда ты отпустил её навсегда.
Страшно представить, что ты думал после этого.
Опять я расстроил тебя своей вспыльчивостью, чего, собственно, и добивался.
Я тоже лгал.
Я их не ненавидел.
Я им завидовал.
Признаюсь, я бы с радостью разбил тебе эти стекла и заменил их на проекцию собственного образа, чтобы ты смотрел не на этот, так яро ненавидимый тобою мир, от реалий которого ты бежишь как чайка от шторма, а на меня. . . лишь на меня — твоё первое и последнее любимое создание этой вселенной.
Я был твоим первым и последним проступком и был бы счастлив и сейчас именоваться таковым.
Но всё же, мне интересно, держа руку кого-то другого, вспоминал ли ты меня хоть раз, как вспоминают старики, краснея, ошибки молодости?
А мне всё не надоест смотреть в твою отдаляющуюся спину.
К счастью это или нет, теперь я вижу ее совсем смутно.
От того ли это, что я стал близорук или от того, что тебя здесь больше нет?
Тем не менее, сейчас я сижу в громоздких чёрных очках, когда-то жутко напоминающее твои, и вновь задаюсь вопросом, на который уже никогда не получу ответа :
— Юно, что же ты чувствовал, смотря на себя в зеркало?
[ Спасибо за всё, прощай. Твой к.д. ]
