Под нашей сосной

      Меня подхватят дышащие ночью и криками волны, обнимут жаром морских вздохов и закружат в брызгах слёз — моих? Подо мной — отнимающая остатки дыхания глубина, но я чувствую тот самый запах хвои, и море захлёбывается кашлем и невозможной тоской.        — Хината, дорогой, что н-насчёт свидания? — едва выдавливает из себя Кагеяма, прямо ощущающий, как раскалённый алый заливает щёки и шею. От неловкости или злости, или всего сразу — он и сам не знает.       Шоё, в ужасе от его лица, порывается сбежать или спрятаться в шкафчике, а рядом смеётся Ямагучи со своим «здорово, Цукки!», и заливается истеричным хохотом гадёныш Цукишима, который как раз и придумал это кошмарное, позорное задание, чтобы, конечно же, вывести из себя Кагеяму и нажить проблем на свой зад. Словом, проигрывать даже не в матче, а в карты, да ещё и коварному Цукишиме — вообще не круто.       Но этой дурацкой ситуации и не случилось бы, если бы Ноя-сан (Божественный Карточный Шулер Карасуно, говорит Танака) не притащил в клубную комнату карты для своих подлых и корыстных целей, вроде развода сокомандников на покупку булочек и мороженого и беготни голышом по улице. Вот и пришедшие пораньше первогодки решили втихаря продолжить славное дело сэмпая.       Виноват в страданиях Тобио, конечно, этот белобрысый змей, но ещё больше виноват Хината — какого хрена он так смущается, придурок?! Мог бы и успокоиться, потому что ему от этого ещё хуже!        — Ребята, вы просто золото, — кашляет до сих пор гогочущий Кей, — мне аж плохо от того, какая вы сладкая парочка.       И уже профессионально (опыт, что поделать) уворачивается от тяжеленного ботинка, метко брошенного Кагеямой, и пинка Хинаты, который наконец-то делает хоть что-то полезное. Тобио хватает новый ботинок, Шоё, мазила, прицеливается для нового удара, и, возможно, Цукишиме тут же и пришел бы конец, в этой комнате, если бы не появление спасительное Сугавары в дверях. Тот здоровается с кохаями, внимательно оглядывает их всех и, оценив обстановку, оборачивается и орёт:        — Всё в порядке, ребят, можно заходить! Цукишима ещё жив, стёкла и Ямагучи целы!       После этих слов в комнату с общим вздохом облегчения заваливаются сэмпаи; Асахи-сан говорит, что к первогодкам уже и заходить страшно, и им казалось, что кого-то убивают. Суга-сан отмечает, что они сразу поняли, что в опасности жизнь Цукишимы, потому он и предложил не заходить, чтобы их не объявили соучастниками. Танака заявляет, что, в общем-то, иногда Кей напрашивается.        — А ты что такой задумчивый, Хината? — проницательно прищуривается Суга-сан, видя его отсутствующее выражение лица. Кагеяме хочется пнуть их обоих: сэмпая за его прозорливость и Шоё за его дурацкую панику и растерянность. Хината что-то невнятно бормочет и машет руками, тупица, но тут слышится ехидный голос Цукишимы, уже оправившегося от потрясений:        — А его наш Король на свидание пригласил. — И Ямагучи хрюкает ему в плечо. Тобио хочется биться головой о стены.       И желательно запустить мячом в каждого из присутствующих, чтоб все вырубились и ничего не помнили, а ещё было бы неплохо то же самое провернуть с собой.        — Н-неправда, это было просто задание! — злобно оправдывается с горящими щеками он и отодвигается ещё подальше от Хинаты, чтоб уж точно не возникало ни у кого сомнений (и у Кагеямы тоже).        — Задание сердца? — доносится из того же злополучного угла, и Кагеяма клянётся себе, что на этой тренировке никому не жить.        — Да это всё потому, что ты хреново играешь! — нападает краснющий Хината, при этом нелепо прыгая в одной штанине. Кагеяма звереет.        — Я?! Сейчас мы пойдём в спортзал и выясним, кто из нас ещё хреново играет, идиот!        — Сам идиот!        — Нет, ты…        — А ну прекратили, парни! — гаркает заходящий в двери Дайчи, и Кагеяма с Хинатой обмениваются злобными острыми взглядами и бессловесным «какой же ты кретин» и потрясающе синхронно дают под зад прошедшему мимо Цукишиме.       На тренировке пасы удаются всем, кроме Хинаты, чтоб его. То слишком низко, чёрт возьми, то слишком высоко. Тобио дико злится на себя, вспоминает тупое пунцовое лицо Шоё в раздевалке, своё тупое смущение и кидает резче, что воздух свистит в ушах — или это его истошный визг в голове, когда этот придурок, прыгающий всегда будто к самому небу, снова не может пробить мяч?        — Ну и что это такое? — говорит Кагеяма, даже не понимая, кому именно: себе, ускорившемуся пульсу или носящемуся вокруг него Хинате, который вопит во всё горло «ещё раз!». Естественно, ещё раз, думает он, пока хватает воздуха, пока есть силы, да даже если нет, то —        — Ещё раз, — эхом размышлений отзывается Тобио, и Шоё радостно вешается ему на плечи, так до безумных вскриков просто и непосредственно, что Кагеяма опасно и гневно рычит, и издалека (благоразумно) Суга-сан лукаво прикрикивает, чтобы свидание всё же отложили на время после тренировки.       Напряжённые пальцы легко касаются мяча, и следующее — звук удара мяча по ту сторону сетки, от которого сердце плавится и кружится, улыбка тянется, а по ладоням бегут тихие искры.       Хината с глупым детским восторгом смотрит на свою руку, с ещё большим восторгом — на Кагеяму, и неправильно, что Тобио теперь, кажется, краснеет ещё больше, чем в клубной комнате. У Хинаты всё глупое: и эта радость, и воодушевлённые крики, и эти вот рыжие волосы. Зачем они ему такие рыжие?        — Зачем? — громко ляпает он, борясь с желанием хлопнуть себе по щекам (и Хинате желательно тоже), чтобы прийти в чувство. Почему же какая-то дурацкая проспоренная в карты фраза так его волнует?        — Не знаю, — светится задумчивой улыбкой Шоё, словно над этим и правда нужно вместе поразмыслить, и Тобио только спустя секунд пять осознает, что размышлял вслух и тянется схватить его за ухо, но тот с писком уворачивается и вопит, что всё равно услышал, и уши отрывать нет смысла.        — Приманка такая для связующего! — хрюкают Нишиноя и Танака с другого конца зала, и тренер Укай грозится, чтобы прекратили дурдом, а то все пойдут на свидание с беговой дорожкой.       В своей голове Кагеяма дурдом прекратить не может, хотя бы потому, что он о его существовании ещё совсем не знает; он знает только о небесных отблесках вечера у Хинаты на щеках, знает немного о глупостях и отвешивает Шоё подзатыльник.       Меня, кажется, несёт к берегу, туманно неизвестному, но под кожей карта его прорисована, под веками, раскрашена моим дыханием, и оттого возникает предчувствие. И хвойный аромат, щекочущий душу, всё острее и ближе — и это правильно.        — Ерунда, я не собираюсь ждать до Нового года, чтобы их съесть.       С этими словами Нишиноя первый нападает на кучку печенья с предсказаниями, которые неизвестно откуда притащил Танака-сан на тренировку. Тот, довольный единением образа мыслей с другом, тоже хватает первое лакомство. Другие слабо протестуют, но понимают, что это бесполезно, и Хината (вот же безвольный) с Энношитой сдаются следующими.        — Что значит «не спеши, остановись и обдумай»? — возмущается либеро надписи на кусочке бумаги. — Я всё давно обдумал, ещё когда Рю позвонил и сказал, что ограбил супермаркет. — Он разворачивает следующую бумажку и читает: — «Съешь ещё печенье, деточка». Опа, а это мне нравится!        — Надо одну только съесть, эй, — несерьёзно журит Сугавара. Несерьёзно потому, что сам жуёт уже вторую печеньку и параллельно кладёт ещё одну в рот невыспавшемуся Дайчи, лежащему рядом с его коленями.       Утро плещется пролитой в воздух свежестью, сонные лучи тянутся вслед за убегающими тенями и вползают в клубную комнату, целуют в нос и смеются, а небо прячется за редкими перьями облаков. Перед тренировкой все медленные и вялые, и заражаемость зевотой в своём высочайшем пределе. Кагеяме хочется спать, но ещё больше хочется поиграть, а ещё хочется печеньку.       Он берёт одну, не обращая внимание на фырканье Цукишимы, и разламывает хрустящие половинки. Бумажка с предсказанием отлетает куда-то за сумку, и пока Тобио шарит там рукой, раздаётся неожиданно визг Хинаты.        — Что-что-что там?! — галдит вся воронья стая и облепливает несчастного Шоё с этим несчастным клочком бумаги в ладони.        — «Вы идеально подходите друг другу», — с ухмылкой читает Цукишима.       Кагеяма поднимает голову и напарывается на десяток хитрых взглядов, как на копья, и чувствует себя загнанным в капкан из коварных улыбочек и смешков. Тобио моргает. Причем здесь он, Кагеяма решительно не понимает, равно как и то, откуда бумажка знает, кто или что там Хинате идеально подходит, кроме идиотизма. Может, там про волейбольную форму говорится? Или про кроссовки, а?       Он, наверное, надеется, что про кроссовки.       Кагеяма, нахмуренный, встречается взглядом с Шоё, вспыхнувшим как маков цвет, и тот, не выдерживая этой слишком многозначительной паузы и собственного слишком осязаемого смущения, вскрикивает:        — Эй, а чего вы все на Кагеяму смотрите?        — Мы тебе потом по секрету расскажем, Шоё.       Тобио что-то бурчит на Хинату, потому что на кого ещё, он во всём всегда виноват, смотрит в сторону и вдруг вспоминает про скомканный листочек в ладони. Он в эти предсказания и так не верил никогда, но после этой ситуации и раскрывать листок как-то подпаливающе неловко, но ещё бы какая-то дурацкая бумажка его смутила!       «Подними глаза — твоя судьба совсем рядом».       Кагеяма поднимает глаза и почему-то видит Хинату, который тоже на него смотрит, и момент такой замерший, как поставленный на паузу, искрящийся золотом на ресницах, в рыжих волосах. Он не знает, почему солнце такое же тупое, как и Хината, что светит на него, и так слишком ослепительного до ужаса? Под ребрами будто щекочет пёрышком, и Тобио с неистовым рыком «чёрт-чёрт-чёрт» резко вскакивает и выходит из душной от смущения клубной комнаты.       Потом он, правда, понимает, что забыл надеть шорты, и чувствует обречение, потому что первыми это замечают Танака и Нишиноя, судя по знакомому хохоту, которые по-сэмпайски ответственно будут напоминать ему об этом ещё месяца три.       На тренировке он всё время ловит мячи затылком, а Хината прыгает особенно высоко, и Кагеяма каждый раз поднимает глаза.       Море, казавшееся таким необъятным и беспощадным, слишком внезапно отступает, и я чувствую обжигающие солнцем прикосновения, чувствую под пальцами сосновые иголки, но, правда, они совсем не колятся. Я поднимаю глаза — и твой взгляд такой же пронзительный, но не острый. Где-то далеко плачут водные духи, сорвавшие голоса от призрачных криков, и мне кажется, что вся моя жизнь была ради этого мгновения.       Какая же дурость — первая более-менее цензурная мысль за пять минут в голове Кагеямы.       Бывает много разной ерунды, но, знаете, она же где-то должна заканчиваться.       Какой-то придурок, значит, написал на стене спортзала «кагеяма + хината = ♡», а ему с этим разбираться, да?        — Эй, Кагеяма! Ты пришёл раньше меня, дурак! — к нему подходит бодрый Хината, ещё ничего не подозревающий о… погодите-ка.        — Признавайся, ты эту чушь написал? — набрасывается на него Тобио, заглушая криком внутреннее «спасите-спасите-спасите», хоть он и помощи никогда не хочет ни у кого просить, но руки сейчас тянет к придурку Хинате; и под сердцем что-то резко защемляет.        — Что?.. — Хината поворачивается и осекается. Кагеяме он сейчас кажется выброшенной на берег рыбой: открывает и закрывает рот, круглыми глазищами пялясь то на него, то на надпись. — Т-ты что, тупица! Да я не мог написать… такое! Не ври, это ты!        — Да зачем мне это надо? — окончательно рассердился Кагеяма. — Это ты вечно всякой фигнёй страдаешь, а не я!        — Т-такой фигнёй? — смущённо бормочет Хината, а у Тобио руки, сжатые в кулаки, мигом потеют, и на свежем воздухе отчего-то жутко жарко.       Громкий оклик разбивает тягучее и недосказанное.        — Э-эй, ребята! — машут им издалека беззаботные Сугавара и Танака, ещё не узревшие бесстыдства. Кагеяма и Хината инстинктивно дергаются прикрыть кошмарную надпись, но это конечно невозможно, и остаётся только глядеть друг на друга с немым «ты дурак».        — Кстати, а как насчёт… о боже, — перебивает себя поражённый Суга, но быстро оправляется и, кажется, неловко говорит: — Ну-у, мы все очень рады, но вы могли бы просто…        — Пригласить любимого сэмпая на свадьбу не забудьте!        — Не-е-ет! — вопят Кагеяма и Хината на весь двор, и Шоё умудряется кричать громче него и этим страшно злит. Они замолкают, чтобы обменяться разъярёнными взглядами, от которых лично у Тобио почему-то в голове становится воздушно и пылающе. А ещё у Кагеямы аж живот крутит при мысли, что ещё минимум день эта злополучная надпись будет у всех на виду.       (И тихонько, со вселенской злобой на самого себя думает: вот же круто)       У Сугавары опять такое лицо, будто он прочёл и записал в воображаемый блокнот каждую его дурацкую мысль; он пытается убрать ухмылку и хочет ещё что-то ужасное сказать. Но они все оборачиваются на окрик позади и видят остальных подбегающих сокомандников.        — Вы чего разорались опять, Хината, Кагеяма? — с отцовской усталостью спрашивает Дайчи, подошедший быстрее, и теперь уже они вчетвером неосознанно дёргаются, чтобы закрыть собой этот ужас. — Эй, что у вас там такое?       Перед ним предстает этот шедевр человеческой мысли, и Кагеяма уже готов крикнуть «смотрите, самолёт летит!» (а Хината так и делает), лишь бы Дайчи перестал сканировать их этим жутким взглядом.        — Слушайте, мы, конечно, все за вас рады, но это не повод писать простые истины на каждой стене, — строго отчитывает капитан, и перебивать его, конечно, самоубийство, но ещё большее самоубийство — вникнуть в эти слова.        — Не-е-ет, Дайчи-сан, это всё Кагеяма, это он написал! Признавайся, тупица! — горланит Хината и топает ногами, и Тобио сдерживается, чтобы не подойти и не пнуть его или зарыться рукой во взъерошенные волосы. Кагеяму уносит в интересное русло размышлений, как бы совместить всё сразу, правда, зачем — непонятно.        — Ну, давайте не здесь, ребята, в самом деле, — невинно улыбается Суга. — Какие же признания при такой куче народу?        — А ты, Суга-сан, видимо, в этом большой знаток, — фыркает возникший из ниоткуда Нишиноя и с истинным мастерством либеро принимает от едва сдерживающего смех Энношиты подзатыльник, пока остальные второгодки загибаются от хохота. Цукишима, выглянувший из-за чужих плеч и любующийся на задорную надпись, выдаёт степенное и ехидное «хе-хе-хе», прячась на случай чего за спиной Дайчи-сана, не дурак же.        — Ну, повезло, что завуч сейчас в отъезде, и возмущаться особенно некому, — начинает капитан. — Но после вечерней тренировки останемся и отмоем стену.        — Э-э-э… а зачем? — все удивлённо оборачиваются на воскликнувшего Хинату, который запаниковал от собственных слов. — Это ведь, кхм, такой бред… и-и зачем его стирать т-тогда? То есть, кхм, я не это… я хочу сказать, что раз Кагея… про нас с Кагеямой-куном написали, значит мы и отмоем, а-ага?       Неизвестно, насколько логично это звучало — об этом Тобио не думает, а лишь кивает и видит в мыслях, как яростно стирает со стены краску и надеется, что с ней же сотрёт и не сползающий с щёк жар, и громкий вопль в голове. Сокомандники смотрят на них с невысказанным «мы вас насквозь видим, хитрецы», но соглашаются, и все идут на тренировку.       Весь день Кагеямы проходит как-то неосознанно, а чёткие мысли решают сегодня собраться где-то без него. Когда учитель подзывает Тобио к себе и указывает на ошибки в его последней работе, тот выдает туманное «да не я это написал!» и решает, что нужно выйти в туалет. Или выйти и найти Хинату (может даже в туалете), просто так, чтобы ещё раз на всякий случай напомнить — Кагеяма эту ерунду не писал, это не он, нет. После этого остатки разума удачно подсовывают смущённого Хинату, и Кагеяма отчаянно пытается думать о чем-то, кроме Хинаты, но выходит снова о нём, даже когда он видит свою оранжевую тетрадь по английскому.       Тобио на полном автоматизме садится за стол к нему во время ланча и сдерживает порыв сбежать, когда они сталкиваются взглядами, и Шоё проливает сок на брюки.        — Дурак, не витай в облаках, на руки хоть свои смотри! — ворчит Кагеяма и хватает со стола сразу охапку салфеток. Хината выглядит беспечно и говорит:        — Зачем? Я знаю, что ты на них смотришь, — и беззаботно и расслабленно, как будто ничего такого, добавляет: — Да я просто на твои смотрел. Я на них всё время смотрю.       Кагеяма не знает, что отвечают в таких случаях мальчикам, от чьего присутствия сердце и ноги вприпрыжку, потому тянется дать подзатыльник с громким «чего ты мелешь, а?», чтобы услышать привычное «ты придурок, Кагеяма!» и почувствовать ответный щипок, чтобы не позволить себе посмотреть в чужие глаза. Да неужели Хината не понимает, что его слова — как шаги по тонкому треснувшему льду?       Мимо них проходит несколько ребят-одноклассников, настороженно и любопытно обернувшихся — видимо, кто-то письмена на стене всё же заметил, и от этого мутит ещё больше. Около их стола степенно проплывает Цукишима в компании Ямагучи и выдаёт свои самые ядовитые хихиканья.       Тобио что-то ещё смазанно бормочет и побыстрее уходит, спиной ощущая удивлённый взор, что в том месте рассыпается мягкое покалывание. До вечерней тренировки Кагеяма плавает в тумане своих невесёлых размышлений, вроде «надо пересдать последний зачёт» и «а если бы никто не написал эту ерунду, как бы я узнал, что нас, оказывается, можно складывать?».       Тренировка пролетела так быстро и увлечённо, что тренеру Укаю (который тоже странно смотрел на Тобио и Шоё всё это время), с кучей угроз и криков, едва удалось разогнать их всех по домам. Но Кагеяма и Хината, уморенные и насквозь пропотевшие, обмениваются печальными взглядами, когда вспоминают, что им до ужина ещё как до Луны. Они выходят почти последние и задумчиво останавливаются около главной героини дня — надписи.        — Ну что-о ж, оставляем это на вас, — тянет Энношита, поставив перед ними вёдра с водой.        — Только без глупостей, ребята, — играет бровями Танака и ойкает от пинка Чикары.        — Мы пойдём, надеемся на вас. Дайчи-сан завтра всё проверит, — и Энношита, схватив Рюноске за шиворот, тащит его за собой, и скоро они исчезают за школьными воротами.        — Ну что, отмоем эту стенку! — с обычным энтузиазмом, несмотря на усталость, подпрыгивает Хината и опускает губку в воду, и заносит руку, но останавливается буквально в сантиметре от стены. Кагеяма внимательно смотрит на его лицо, словно так сможет разгадать тайну мурашек по коже и накатывающего жара. Шоё шумно выдыхает и как-то решительно поворачивается к нему. Тобио еле успевает отвернуться и спрятать глаза, но, наверное, Хината заметил.        — Так, э-э… ты стираешь? — ёрзает на месте он, такой бесстыже солнечный в тёмном вечере, что Кагеяме дурно — именно дурно до задушенных смущением вздохов.        — А ты чего не стираешь?        — Э-э, я не хочу. А-агрх, то есть, эм, я хотел сказать не это, — машет руками заикающийся Хината и мечется в разные стороны, и сердце скачет, как упущенный мяч. — Ладно… у тебя случаем нет мыслей, кто это написал? Если, конечно, это не…        — Да не я это, кретин, говорю же! — рявкает Кагеяма. И равнодушно пожимает плечами: — Кто-то из команды, видимо.        — Может, Цукишима? — думает вслух Шоё, но за губку всё ещё не берётся.        — Может, — отстранённо отзывается Кагеяма и ловит себя на том, что касается кончиками пальцев щеки Хинаты, но рука будто затекла и не может разорвать это прикосновение. Шоё удивлённо моргает и глупо улыбается, и тоже тянет ладонь к лицу Тобио, чуть-чуть приподнимаясь на носочки, и у Кагеямы в ушах задорно звенит приближающийся обморок.        — У тебя щёки мягкие, — комментирует Хината даже как-то сосредоточенно, и всё внутри прыгает, прыгает, прыгает, Кагеяма захлёбывается подступающим головокружением, как будто он выходит для подачи на матч-пойнт, и любое неверное движение — как сорваться со скалы. Но не срывается, а ходит по осязаемо острому краю.       «Вот же чёрт», — говорит Тобио про себя.        — Чушь, — говорит Тобио вслух и хочет себе верить.       «Надо так ещё постоять», — шепчет тупой голосок в голове.        — Надо стенку мыть, — гаркает Кагеяма и хватает пустое ведро у лестницы, с криком «пойду воды наберу!». А Хината, с философским видом смотрящий на два полных ведра, о чем-то напряжённо задумывается.       За углом спортзала Кагеяма бросает это тупое ведро, только хочет бросить его вместе со своей неразберихой в голове.       Тобио со скоростью света или быстрее, именно такой, с которой убегают от своих настигающих чувств, добегает до клубной комнаты. Он толкает дверь и застаёт там целующихся Дайчи-сана и Сугу-сана. Они вздрагивают, застигнутые врасплох, ярко краснеют и пытаются что-то ему сказать. Но Тобио, с чувством, будто застал чьих-то целующихся родителей, и смазанными извинениями, уже пятится обратно и приваливается к холодной уличной стене, пока в горле дрожит бешеный пульс. До него доносится жутко разозлённый и виноватый голос Сугавары за закрытой дверью:        — Теперь мы сломали нашему ребенку психику, что же…        — Нашему?        — А ты что, уже решился на сделку, которую предложили Бокуто и Куроо? Первогодки в обмен на мангал для барбекю? Дайчи, это наша ответственность.        — Думаю, если мы застанем его где-нибудь с Хинатой, он не будет так бояться за твои нервы…       Чёрт подери, да Кагеяма уже и за свои нервы разучился бояться, и застаньте его где-нибудь с Хинатой, пожалуйста, пока он сам себя не застал.       Тёмное небо крошится далёкими звёздными листопадами, как растерянными страницами недописанной песни, зовёт в своё недостижимое море легкомысленных полётов, так бы описал Кагеяма, если бы умел красиво говорить. Он бы тогда и Хинате что-нибудь красивое сказал…       Хината, Хината, Хината, твердит про себя Тобио, потому что ему нравится. Он его друг, страшно тупой, раздражающий, бесючий, вечно орущий и совершенно безмозглый, лезущий в постоянные драки и гонки, но… да, друг ведь. Тобио не знает точно, что об этом думает Шоё (он с дрожью пропускает через себя звучание этого имени), но верит, что он считает так же. А у Кагеямы, наверное, и друзей раньше никогда и было. Упёртость не даёт сказать самому себе, но — чёрт, ему так нравится играть в волейбол не в одиночку, а вместе через касания мяча и удары по ту сторону сетки, со звонким пять горящими руками и победами, после которых улыбаешься не в стену, а в чьи-то глаза. Кагеяма играет в волейбол с Хинатой, а волейбол — это вся его жизнь.       Тобио очухивается. Это не самое лучшее место для обдумывания таких сложных тем, особенно когда Дайчи и Суга за дверью снова разговаривают хриплыми вздохами и причмокиваниями, а идиот Хината внизу орёт песню собственного сочинения — «Кагея-яма приду-урок, приду-урок Кагея-яма!». Тот яростно пытается отмахнуться от мысли, что это любовная ода, или когда вот так в книгах под балконами серенады поют.       Интересно, друзья же гладят друг другу щёки, если щёки очень классные, да? Он видел, как так делал гад Цукишима — водил по щекам Ямагучи, пока (почти) никто не видел, но этот парень ему не авторитет, нет. А может, они и не друзья, потому что Кагеяма вообще не знает, как можно дружить с Цукишимой, и тогда это всё не считается.       А у него и Хинаты считается?       А за что у них с Хинатой это вообще всё считается?       Я едва помню своё имя, оставленное в глухих волнах, потому что мне нужно только твоё, как спасительные координаты в безнадёжном, потому что только оно пахнет далёким небом. В твоих горячих ладонях на моём сердце — тёплый прибой сосновых запахов, теперь до бесконечности, и отчаянием в ослабевших запястьях твоё «наконец-то».       Кагеяма не знает, сколько ещё сможет скрывать за ударами лихорадочное влечение и желание прикасаться, но швы самообладания расходятся с ехидным прощальным треском. Хината до подгибающихся коленей близко, и Тобио знает, что голос в любой момент грозит сорваться в надрывный вдох, потому что в груди тесно, как в конце матча от нехватки сил и воздуха. Какого чёрта это так — вот этого он не знает.       Хината снова кричит какие-то глупости посреди улицы, пока они идут домой, и Кагеяма на порывах привычно тянет руку к его голове, запускает в мягкие волосы. Но, очевидно, забывает сжать в пальцах побольнее, как обычно, или дёрнуть хоть немного, и Шоё смотрит на него своими дурацкими блестящими глазами, испуганный и даже ожидающий. Да, чёрт подери, он тоже ждёт — ждёт, что сам же сделает. И рука сама расслабляется, проходит мягко по рыжим вихрам, а Кагеяма поражается, почему эти самые руки, самые надёжные на свете, так его сейчас подводят.       Хорошо, что на улице никого нет, кроме Кагеямы, его сумасшествий и Хинаты.       И вечернее небо на улице будто потухло специально, чтобы свет остался только в глазах напротив, чтобы мир можно было увидеть только рядом, до истеричного рядом с ним.        — Я голову помыл вчера, Бакаяма, хватит там елозить, — брякает Хината ни с того ни с сего, а Кагеяма мучительно разрывается между желанием наклониться и вдохнуть (а вдруг шампунь вкусно пахнет) и между желанием окунуть его в ближаюшую лужу.       Последнее он почти осуществляет, но в итоге они оба с криками и оскорблениями падают в пыльную клумбу, и у Тобио нет сил драться, потому что руки ватные до сих пор от чужих волос.        — Дурья твоя башка, зачем мне волосы твои! Мне они и не нравятся совсем, — заявляет Тобио погромче, чтобы Шоё ничего не подумал. Он же не думает, правда?        — Да неужели? — весело хмыкает тот, и Тобио хочет очертить пальцами эту улыбку. — А вот мне твои нравятся.       Внезапно Кагеяма замирает. Он смотрит прямо на лежащего рядом в засохшей грязи Хинату, который запустил руку в его волосы на затылке и неприкрыто ржёт над его шоком. Надо бы встать и отпрыгнуть, но это так похоже на ту сто пятую нелепую фантазию на уроках литературы, что Кагеяма только краснеет и молчит, потому что если откроет рот, то, кажется, ничего хорошего не произойдёт. И ничего хорошего не происходит.        — А ну свали со своими этими, — как продолжить, Тобио не знает, но этого уже достаточно, чтобы мысленно заматывать себе рот скотчем.       Может, и заодно кого-нибудь к себе, вплотную, ближе, примотать?        — А сам-то! — вспыхивает Шоё и ударяет по затылку, где всё ещё горит от его тёплой руки. — Я хотя бы делать это умею, у меня кошка есть!        — Я тебе не кошка, безмозглый ты кретин!        — Ну да, даже кошка так не орёт!        — Да был бы я твоей кошкой, сбежал бы давно!        — Да я бы тебя сам выгнал, ты ж даже гладить не даёшься!        — Я бы тебе в тапки насрал!        — А я бы этим тапком тебя и стукнул!       Они пялятся друг на друга, как два профессора, довольных дискуссией с интересным собеседником, и взрываются весёлым хохотом. И Кагеяме даже кажется, что быть кошкой Хинаты не так плохо, если он и правда так хорошо её гладит.       У тебя в глазах разбиваются созвездия, которые я уже выучил наизусть и вывел чернилами на огрубевших руках, которые сами находят твои; и мне хочется снимать с твоих волос хвойные иголки, вдыхать твой запах до потери пульса, который сейчас как бешеный дробит без продыху. Под нашей сосной мир в одном моменте, в котором смертельно нужно остаться навсегда, и я чувствую сквозь ветер твои улыбки и твоё сердцебиение. И впервые понимаю, что больше не слышу дерущих душу голосов.       В одно прекрасное утро Кагеяма просыпается с ужасным осознанием: «Я в кого-то влюбился».       А вот в кого — уже другой вопрос, и на него ответа у Тобио нет.       Он не мог сказать точно, насколько это верно, но у него тем не менее есть такая гипотеза. По крайней мере, в мелодраме, которая вчера фоновым шумом шла по телевизору, говорили, что если в животе бабочки летают, и песни петь всё время хочется, то ты влюбился.       Кагеяме хочется лупить себя учебником по английскому и бить стёкла в окнах вдребезги, но, может, это тоже подходит?       Это нужно проверить.       …Чёрт, у него и так проблемы с доверием и взаимоотношениями ещё себя не изжили, а после сегодняшнего дня, видимо, придётся искать другую команду. Только не это. Блин, зачем он это вообще затеял?        — Кагеяма, если хочешь что-то спросить или-и, э-э… то-о… — нервно заикается Асахи-сан и ищет пути к бегству. Тобио же, порядком усомнившийся в своей идее, пока остаётся на месте, опасно наступая на пятящегося к стене аса. Чёрт, это реально тупая идея.       Заключается она в совершенно простом плане: чтобы понять, в кого ты влюбился, нужно подойти ко всем возможным жертв… подозреваемым и прислушаться к ощущениям. Должны же они как-то меняться, верно?       Кандидатов было немного, никого вне команды Кагеяма не рассматривал, поэтому сквозь нежелание опозориться и сомнения в своей адекватности он приступил к делу.       Тобио очухивается от мыслей, смотрит на паникующего Асахи, над которым ехидно хихикают третьегодки и второгодки, мол, совсем уже кохаи аса забили. Он погружается в свои ощущения, но понимает, что никаких бабочек, жуков и прочих тараканов у него не ползает, и ругает последними словами героев мелодрам; и к сэмпаю он чувствует уважение и желание работать в команде. И ещё чувствует, что не сможет говорить с Азумане ещё неделю точно, что ж он творит-то…        — И-извините, Асахи-сан, ничего! — отвешивает поклон Кагеяма, поворачивается и пытается отойти шагом, а не бегом.       Это будет сложно.       Ладно, он слегка преувеличил, пока всё идёт хорошо. К Танаке и Нишиное и подходить не нужно было, они сами подпрыгнули с криками и тычками в плечо, и Кагеяма убеждается, что он к ним хорошо относится, как к старшим товарищам, и…        — Кагеяма, а ты помнишь, как из раздевалки без штанов вышел?       …и хочет запустить в них мячом раз десять.       Рядом оказывается смеющийся Хината, и Кагеяма, напрягаясь всем телом, трусливо сбегает, даря сэмпаям новую почву для шуток. Ну и пусть. А Хинату он проверит как-нибудь потом, не до него сейчас.       Ячи и Шимизу сами подходят к нему во время перерыва, подавая бутылку воды и полотенце, и Тобио сразу напрягается, вникая в происходящие внутри эмоции, потому что девушек всё же стоило подозревать. Но ничего такого не чувствует, кроме желания улыбнуться в ответ на их смех и заботу, и облегчённо выдыхает, потому что, слава всем богам, он не влюблён в Шимизу, а значит ему не придётся бежать за океан от Танаки и Нишинои. И что он не влюблён в Хитоку, тоже хорошо, потому что тогда бы пришлось бежать уже от Киёко-сан.       К Ямагучи, Энношите и Нарите с Киношитой он подходит во время отработки пасов и влюблённым себя не чувствует, скорее раздражённым, потому что никак не может настроиться на удобные пасы из-за этой неразберихи в голове и уже хочет плюнуть на это дело.       Тобио снова осторожно обходит Хинату десятой дорогой, который недоумённо на него оглядывается, но к нему он подойдёт… попозже. Или вообще, пожалуй, не подойдёт, так будет лучше.       К Цукишиме он приближается на расстояние пяти метров, просто для галочки, что проверил всех, опознаёт желание его побить и довольно отходит подальше, пока не претворил потребность в жизнь и не накликал на себя гнев их капитана.       Круг опасно сужается, и Тобио не по себе.        — Да, Кагеяма, ты что-то хотел? — мягко и даже как-то сразу успокаивающе улыбается Сугавара и осторожно хлопает его по плечу.        — Я-я, э-э… я тут постою немного, Суга-сан? — ну ладно, если сейчас Тобио опозорится, то это хотя бы останется только между ними.       Суга согласно мычит и отпивает глоток воды из бутылки. Кагеяма, на самом деле, его тоже проверяет для полноты списка, просто так, потому что, ну… это же Сугавара, и к нему он питает огромную признательность, какую-то свою особую привязанность и искреннюю благодарность за его помощь и… и за всё вообще. И подходить к нему с такими мыслями в голове так глупо и странно, и Тобио решает, что он постоит просто так, потому что стоять рядом с их вице-капитаном всегда приятно и легко.        — Ну, как ощущения? — спрашивает спустя минуту Суга, заканчивая орать на Асахи-сана, и прячет улыбку.       Кагеяма сначала застывает, но потом смущённо отвечает:        — Хорошие, но…        — Но не те, — с ухмылкой заканчивает сэмпай. — А ты уже ко всем подошёл?       Тобио охватывает искреннее желание спросить, хороший ли у него план и что про это всё думает проницательный Сугавара. Ну, про влюблённость эту. Он-то наверняка что-то в этом понимает.        — П-почти, — бурчит Кагеяма, уставившись в пол и прожигая там дыру взглядом. — Ещё Х-хината и Дай…        — Но-но-о, — строго останавливает его Суга и смотрит притворно сердито. — Дайчи сразу вычёркивай, а то я в гневе страшен.       Кагеяма слышит его шутливый тон, но внутренне немного пугается за их капитана, за себя тоже немного, хоть и Дайчи, которого в команде по ошибке папой называют, он совершенно не видит и не может видеть в этом ключе, но только для надёжности думал проверить.        — К Хинате попробуй подойти. — Кагеяма, отключившийся в начале предложения от «Хината», уже не замечает смешков Суги. — Может, там больше повезёт.       Тобио не знает, что это вообще за совет такой, и как ему может повезти рядом с Хинатой, потому что Хината, кажется, самое большое в его жизни невезение, которое маячит перед глазами тёплым огоньком и… запарывает третий приём подряд, ну что за идиот! Кагеяма боевым роботом топает к нему с намерением навалять за дурацкие ошибки, забывая о всяких там планах.        — О, Кагея-яма! Наконец-то, пойдём попасуешь мне, — мгновенно замечает его Хината, в один прыжок оказывается рядом и тянет за футболку в свободную часть спортзала. — Что ты последнее время странный такой? Ты всегда странный, а сейчас вообще ужас. И ко мне не подходишь вообще, — громко рассуждает он на весь зал, и у Тобио в ушах стоят хитрые усмешки сокомандников.       Он, такой опешивший и растерянный в лучах близкого солнца, не думает даже сопротивляться, потому что так здорово, когда Хината тебя куда-то затягивает, во что-то глупое и задорное, неистово распаляющее щёки. Он может только смотреть-смотреть-смотреть и вздыхать так, что волны накатывают под рёбра.       Он чувствует прохладный мяч в горячих ладонях, пасует и неотрывно глядит на взлетающего Шоё, хотя бьётся у него в груди истеричная уверенность, что взлетает сейчас именно он, куда-то в манящую безбрежную высоту, где от солнца можно ослепнуть и не жалеть ни секунды, потому что всё уже увидел — и больше не надо.        — Эй, всё нормально? — настороженно спрашивает приблизившийся Хината. — У тебя щёки красные. Почему ты сегодня стрёмный-то такой?        — Потому что ты болван, — со свистом выдыхает Кагеяма и так бесится, что его кулак прилетает Шоё под бок, и тот с воинственным воплем врезает ему в живот — и это тёплые мурашки вперемешку с ушибом и перебитым вдохом. Но такой наглости уже никто стерпеть не может. И посему драка продолжается недолго, ибо Укай выдворяет их на улицу «подумать над своим тупым поведением». И вот они оба, злобные и потрёпанные, сидят на ступеньках и обижаются на весь мир.       Холодный ветерок забирается под футболку, морозит вспотевшую шею и заносит странные мысли шаловливыми лепестками, и Тобио вспоминает о чём-то важном. Он уже хочет открыть рот, чтобы спросить у Хинаты ещё сам не зная что, но тот, к облегчению, его опережает:        — Кагеяма, к-как… как думаешь, ну… как понять, что ты влюбился? — запальчиво тараторит Хината и даже отскакивает немного, будто пугается застывших рядом слов.       Тот поражённо на него пялится, потому что, во-первых, как этот дурак прочёл его мысли, а во-вторых, он-то как раз тоже хотел бы в этом вопросе разобраться!        — Ты чё, а я откуда знаю, — огрызается Кагеяма и устало зарывается пятернёй в волосы. — А тебе вообще зачем?        — Да п-просто, — нервно вертится юлой Хината и теребит края футболки, и Кагеяма на пол-минуты залипает на чужие руки, и его прошибает разносящим всё ураганом осознания; он растягивается в широченной ухмылке, изумляясь собственной догадливости.        — Хината, ты влюбился? — во все глаза таращится на него Тобио и полоумно упивается видом Шоё, который зарывается в футболку красным лицом, машет ногами и неслучайно пинает ими Кагеяму, но это всё равно прикосновение.        — Да нет, да… отстань вообще! — показывает ему язык Хината. Тобио показывает язык в ответ, ещё минуты две глумливо над ним хихикает, и, в конце концов, за ними возвращается остывший Укай и запускает в спортзал. До конца тренировки Кагеяма ощущает слабость в коленях и не может успокоить сбивающееся дыхание, потому что пульс отстукивает что-то на манеру «хи-на-та» до самого конца тренировки, а от этого точно спокойнее не становится.       И Кагеяме и в голову больше ничего не приходит о своих гениальных планах и влюблённостях, пока ночью он, толком не проснувшийся, не подскакивает с кровати с тихим и оглушительным:       «Я влюбился в Хинату».       Ты не видишь, но — я исчезаю, когда ты отворачиваешься, потому что без тебя не могу быть, из-за тебя не могу быть, потому что ты. Ты не видишь, но море внутри меня тянется, бросается на берег как в последний день, тянется к сосновым ветвям, и оттого впервые потерянное. Ты не видишь, но у нас касания на двоих, когда в ладонях прячется наш ветер, и не видишь, когда раздирает, рвёт от неземного «позволь быть рядом» на губах. И я знаю, что нашёл свою гавань.       Не так себе Кагеяма представлял учёбу в старшей школе.       Ну, что ему придётся разбираться с внезапно нахлынувшим и странным «я влюбился в Хинату», он точно не ждал. Да и как с этим балбесом вообще можно строить ожидания, если он подпрыгнет выше них, разнесёт рыжим ураганом все твои убеждения и засмеётся над собственными крушениями, будто бы напрашиваясь.       Напрашиваясь на… твою мать, Тобио, остановись!       Кагеяма вздрагивает так, что чуть не падает со стула и отчаянно прячет горячие щёки за учебником, потому что учитель, кажется, уже спросил, хорошо ли он себя чувствует.       Нет, он чувствует себя дерьмово. Он в полном дерьме, спасибо.       За мысли о поцелуях, тем более о таких головокружительных, наверное, не арестовывают, но Кагеяма себя видит самым последним преступником. И виноват во всём Хината, чтоб его! Если Тобио из-за него посадят в тюрьму, то он ему в жизни больше пасовать не будет! Эта мысль уже походит на неплохой такой жизненный план, в его-то положении, придаёт уверенности, и за ланчем в столовой Кагеяма так и говорит:        — Вот меня посадят, и не буду тебе пасовать.       Хината не доносит палочки до рта и смотрит на него очень-очень внимательно, и Кагеяма, от этого взгляда всё позабывший и растаявший льдом на солнце, уже пугается, что ненароком предложил ему целоваться.        — Куда посадят? На скамейку?        — В тюрьму.        — Я голодный, и если ты не дашь мне поесть, то посадят уже меня, — фыркает Шоё и набивает едой рот, только после этого продолжая: — Не расстраивайся, может нас в соседние камеры определят.       Кагеяма привычно хмурится, но на деле же хочет радостно кивать и как можно дольше хранить в памяти в тайне от своей совести этого Хинату, с набитыми смешными щеками и не возражающего даже вместе в тюрьме сидеть.       Кагеяма смотрит на губы Хинаты, будто читает с них заветную фразу, каруселью крутящуюся в голове, и не может, чёрт возьми, вдохнуть. Где-то отдалённо воют полицейские сирены, потому что Тобио кажется, что он настолько хочет оказаться к Шоё, его губам ближе, что об этом знает весь мир. Но если все знают, то можно это сделать, да?       Кагеяма едва доживает до тренировки, потому что сумасшедшее и неотступающее «я втюрился до ужаса» выписывается на языке, готовое сорваться в любой момент, и оттого тетрадные поля изрисованы нелепыми сердечками в расцветку волейбольных мячей и маленькими рыжими воронятами рядом с чёрными, хмурыми и мечтательными. На одном из уроков из-под руки само рождается имя Хинаты в сердечке, и Кагеяма, шумно вдыхающий, возмущённо выдирает листок и запихивает куда подальше от собственных глаз, потому что, чёрт, это невыносимо.       Теперь Тобио ещё больше хочет его поцеловать. Или врезать.       На тренировке мерный стук мяча, крики и упражнения отвлекают немного, и Кагеяма уже радуется, что всё можно излечить волейболом, но обстоятельства так не думают, оставляя Тобио и Шоё вместе добираться часть пути домой. Под рёбрами вздымается тугой комок из эмоций; непонятно, хочется или подраться, или… или что-то другое, сконфуженное и совершенно секретное.       Кагеяма незаметно пялится на подпрыгивающего и ведущего велосипед Хинату, который опять о чём-то беспрестанно галдит. Но Тобио при всех усилиях не сможет разобрать слова, потому что рядом с ним перестаёт понимать язык и уже почти готов это признать; он может только понимать язык перемигивающихся звёзд над головой, язык соприкасающихся локтей и оглушительных вздохов.       А если он, ну, предположим, влюбился, втрескался до чёртиков, то можно коснуться подольше, быть поближе или поцеловать?        — Эй, Кагеяма, — непривычно тихо зовёт Хината, останавливаясь и напряжённо уставившись в землю.        — Чего тебе? — так же тихо отвечает застывший Тобио, потому что лишний звук, децибел, кажется, раскрошит Вселенную.        — Можно рассказать тебе секрет? — поднимает горящий взгляд Хината, за которым обычно следуют сумасшествия.        — Можно, — заколдованно отзывается он и пропускает то смертельное мгновение, потому что, чёрт подери, Хината с шёпотом «только ты не злись» дёргает его на себя, поднимаясь на цыпочки, и целует горячими губами в щёку. Кагеяма едва удерживается на ногах, потому что земли под ними вовремя нет, но Шоё отпускает воротник и отскакивает, как ошпаренный. И у Кагеямы внутри осязаемо что-то щёлкает и переламывается.        — У меня… тоже есть секрет, — Тобио не узнаёт своего сиплого голоса и делает шаг вперёд, наклоняясь и закрывая глаза, потому что на Хинату, который тянется навстречу, смотреть просто невозможно.       Если он совершенно точно влюбился, то можно сделать это снова?       И небо наконец рушится обломками на землю. Поцелуй получается неловким, но у Кагеямы всё равно волны под рёбрами, что в лёгких не остаётся места воздуху, и чужие тёплые руки на спине заставляют дрожать настолько, что остаётся только хвататься за чужие плечи так, а по рукам словно стекает тёплое молоко.       У Хинаты мутный взгляд, сводящий с ума за долю секунды, и покрасневшие губы, которыми он произносит:        — Кагеяма, я-я, кажется… ещё не очень понял. Д-давай ещё раз?        — Давай, — получается только это шёпотом, потому что все слова остались в прикосновениях.       Хината на него бросается, прижимается к обожжённым губам, и Кагеяма чувствует себя так, будто в нём разлили и подожгли бензин; и не хочет сгорать один. Смелость накрывает умопомрачительным водоворотом, и Тобио кончиком языка касается его губ, и Хината протяжно вздыхает, опуская ладони на шею Кагеямы, где теперь, наверное, останутся ожоги, потому что он задыхается от жара.       Ещё несколько бесконечных секунд, и они отстраняются с чмокающим звуком, который вгоняет в краску ещё хлеще поцелуев, и вены вскипают под кожей.       Кагеяма хочет, чтобы теперь пустили титры, как в той чёртовой мелодраме, потому что не знает, что сказать, всё, что сейчас хочется сказать, это «ты такой придурок, я от тебя с ума схожу, давай ещё целоваться». И хочет врезать Хинате за эту довольную сияющую улыбку, с которой он говорит:        — Ну, значит… у нас один секрет?        — А ты ещё не понял, болван? — подталкивает его локтём Тобио, чтобы спрятать почти вырвавшееся «один, один на двоих, и пусть все такими будут».       Следующие недели Кагеяма в голове записывает в схемах и выводах и разлиновывает ярко-рыжими маркерами, чтобы выделить для себя как самое важное, потому что, кажется, такого никогда раньше не было — чтобы тёплое дыхание в плечо и смущённые спрятанные взгляды.       Он не знает, как это всё называется, но надеется, что так пробудет подольше, потому что драться как обычно и кричать друг на друга от раздражения, а потом мягко касаться — так здорово, чёрт.       Они целуются ещё два (с половиной) раза, и от этого простого вывода разрастаются вспышки внизу живота. С половиной потому что тогда, во время тренировки, когда Кагеяма начал орать на Хинату за плохой удар, и тот начал орать в ответ, и Тобио в раздражении просто зажал ему рот рукой. А когда зажал — почувствовал прикосновение губ к центру ладони и отпрянул назад, с жаром под воротником и ухающим чувством по всему телу. Довольный до безобразия Хината схватил мяч и непринуждённо побежал отрабатывать подачи, а Кагеяма не знал, может ли двигаться. До конца занятия он не мог смотреть спокойно на ладонь, пока давал пасы и мысленно убивал Шоё, потому что она теперь горит вся, и пасы неровные, вот же гадство!       Но в тот же день сам поцеловал его ещё раз.       А ещё идиот Хината целует его в автобусе, когда они едут в тренировочный лагерь, и почти все вышли размяться во время остановки. Кагеяма просто поворачивается, чтобы что-то сказать, но что — уже никак бы не вспомнил, потому что на губах — пойманные выдохи, и спустя мгновение — глупая улыбочка. Цукишима, сидящий напротив, старательно изображает рвотный рефлекс и исподтишка смотрит на Ямагучи, будто бы размышляя и прицеливаясь.       Все вокруг такие дураки, думает Кагеяма, а нас можно назвать их королями.       В один день Кагеяма встречает в коридоре Дайчи-сана и Сугу-сана, и они останавливают его, отдавая какие-то бумажки на подпись родителям, Тобио особо не вникнул. Он уже собирается идти, но тут капитан его задерживает и даёт ещё несколько со словами:        — Передашь Хинате, ладно? Ты в любом случае найдёшь его быстрее.        — Почему? — вырывается глупый неуместный вопрос, и Кагеяма с досадой прикусывает язык.        — Ну, как, вы же встре… — как-то неловко, будто неуверенный в своих словах, запинается невозмутимый Дайчи, и Тобио настораживается — о чём он?        -…чаетесь, — спокойно заканчивает Сугавара.       Чего? Они? Встречаются?        — М-мы? — заикается Кагеяма. Они действительно так думают? Серьёзно? А кто ещё так думает? А главное, думает ли так Хината?        — А разве нет? — с хитрецой спрашивает вице-капитан.       Тобио чувствует, что ситуация выходит из-под контроля (хотя, кажется, она под ним и не была) и пятится назад с тихим бурчанием, что все бумаги передаст. Но мысли уже далеко отсюда; Кагеяма смакует про себя такое странное слово «встречаться». Это типа за ручки ходить и в кино целоваться?       И по закону подлости Тобио представляет, как они с Хинатой целуются в кинотеатре на фоне какого-нибудь взрыва, когда его лицо в экранных отсветах, а губы солёно-сладкие от попкорна. А руки у Хинаты тёплые (он откуда-то знает), такие же, как у него, шершавые и огрубевшие, в царапинах от волейбольного мяча. И это здорово настолько, что маленькое солнце ворочается внизу живота, так здорово, что Кагеяма скрипит зубами — вот же он попал.       Он не знает, как это — встречаться, но если это значит, что они всё ещё могут орать друг на друга, злиться, играть вместе до потери реальности и целоваться, то, может…       Кагеяма раздосадованно вздыхает. Вечно с Хинатой сложно.        — Эй, Кагеяма, — зовёт сидящий рядом Хината, беззаботно болтая ногами. Они сидят на скамейке вдалеке от шума перемены, и Тобио отчаянно пытается ни о чём не думать и отвлекает себя завязавшейся между ними борьбой на локтях.        — Что?        — Мне Суга-сан сказал, что мы встречаемся.       Кагеяма не понимает.        — Ты и… Суга-сан?       Хината смотрит на него, будто бы тот перепутал руку с носом, и пинает ногами в колени.        — Ты тупеешь ещё быстрее, чем пьёшь молоко! С тобой, — и голос у него сахарно вздрагивает, как тонкая гитарная струнка, и Тобио назло себе, до ужаса чётко это замечает, и внутри тоже всё натягивается и сладко волнуется.       Кагеяма прямо ощущает, с каким весёлым треском ломается его нервная система, и Сугавара задолжал ему новую. Вдруг остро хочется сбросить со скалы все свои положительные убеждения насчёт сэмпая и потом ещё по ним напоследок потоптаться.        — И, э-э… что ты думаешь?        — Думаю, что звучит здорово, — отвечает Хината и ни с того ни с сего кладёт голову ему на колени, так внезапно, как он один умеет, и смотрит снизу вверх так, что дурость в голове разбивает тайфунами все термометры, кипит раскалённо на щеках и искрит злобно-бесшабашным. — Я полежу, можно?        — Ты дурак? Можно.       Шоё смеётся, и это тёплыми вибрациями отдаётся по коленям.        — Только не думай, что я тебе теперь буду чаще пасовать, — отрезает сразу Кагеяма, потому что у этого болвана всё на лице написано.       Хината выглядит таким шокированным, словно раскрыли его секретнейший гениальный план, и больно бьёт Тобио в грудь.        — Да пожалуйста, Дурояма! Я про это и не думал вообще!        — Думал.        — Нет.        — Да.        — Нет.        — Ты просто кретин.       Мимо проходят Танака и Нишиноя, громко курлыкая и улюлюкая, потому что «эй, влюблённые голубки, тут же люди!» и, как истинные сэмпаи, убегают быстрее, чем они успевают вскочить и погнаться за ними.       И когда трещит звонок на урок, Кагеяма порывисто хватает Хинату за руку в один момент со скатывающимся с губ:        — Сходим в кино?       Когда становится невыносимо до судорожных хрипов в твои озябшие руки, когда каждая волна кажется девятым, последним валом, когда в ветре вьются запахи горечи, хвойные иголки впервые расписывают мне плечи до крови. Я боюсь на тебя смотреть, потому что вдруг — последний раз; вдруг меня задушит беспощадным прибоем, вдруг небо перестанет прятать меня от волн? Но понимаю, что морю не добраться до нашего мира, в котором есть только ты, неслышимо шепчущий «останься».        — Что ты сейчас сказал, Тобио?       От разрезающего воздух стального голоса по затылку пробегает истеричный мороз, вплетается в дрожащие пальцы, оглаживает жаром щёки. Кагеяма поворачивается, убирая пальцы с дверной ручки, смотрит на каменную фигуру отца и с силой вытягивает из себя, едва разлепляя губы:        — Что я иду гулять с…        — С кем? — выразительно переспрашивает отец. Да как будто бы ты не расслышал, ублюдок, цедит беззвучно сквозь зубы Кагеяма, задыхаясь собственной тупой злостью, и повторяет (почти):        — С другом.       Отец приторно улыбается и качает головой, словно разговаривает с пятилетним ребёнком:        — Нет, сын, ты сказал другое слово. Неужели такая короткая память?       Если и короткая, то от тебя, сволочи, досталась, то-то ты так быстро забыл, как бросил нас с мамой без единого йена на улице, и она пахала на трёх работах до обмороков, пока ты ни разу даже не вспомнил, что мы вообще существуем. А теперь, когда наша жизнь приходит в порядок, ты приезжаешь в город и каждые полгода мама вздрагивает от знакомого номера — ты, козёл, снова звонишь и хочешь встречи.       Но ничего из этого Кагеяма не произносит вслух, не орёт ему в лицо до сорванного горла, не поворачивается и не уходит, хлопая дверью, не раздирает щёки от злости. «Пожалуйста, не поддавайся ему, его провокациям», — слышит он успокаивающий голос мамы в голове. — «Мне противно от этого, но у него столько связей, что он даже может помешать мне на новой работе», — Кагеяма знает, что это значит увольнение. — «А я её так долго искала, ты знаешь. Переждём немного, ладно? Всё будет хорошо» В тот вечер Тобио, уставший от молчания, секретов и недоговорок, попросил маму рассказать об… обо всём этом. Но дорого бы отдал, чтобы никогда не знать.       Ладно, мама. Он потерпит, и поэтому остаётся стоять неподвижно на остром краю.        — С мальчиком… — отец с досадой цыкает. — С парнем. Моим парнем. — Чёрта с два, он впервые называет Хинату своим, своим парнем, и при отце, кто бы мог подумать. Но чёрта с два, он не боится назвать его так даже при нём. Чёрта с два он будет чего-то бояться, пока у него есть Хината.       И после этих слов Кагеяма понимает, что проиграл сегодняшнюю схватку. Каждая их встреча, которую требует отец почти с угрозами, — это схватка. Битва без права на победу и поражение, битва холодных взглядов и пробирающих оскалов, бездонной пустоты.        — Что за детские глупости? Тебе ведь уже, м-м… четырнадцать? — шестнадцать, гад, не попал. — Прекращай страдать ерундой, да и этот твой волейбол ещё… — и не смей даже упоминать волейбол, который вся моя жизнь, а ты не видел ни одного матча. — А мальчик-то, кстати, из волейбольной команды, да?       У Кагеямы под ногами пол проседает, когда он прямо осязаемо чувствует, как этот человек нащупывает самую прочную и важную ниточку, подёргивает, чтобы проверить, как двинется марионетка, и сжимает её покрепче.        — Да, — выплёвывает он в ответ и давится ржавым привкусом тошноты на языке.        — Я не хочу, чтобы мой сын заводил отношения с парнями. — Кагеяма готов отрицать каждое слово. Под этим «не хочу» — «требую», «приказываю», «желаю рабского повиновения». Под «сын» не кроется ничего, кроме слепой ненависти Тобио и бессильного воя отрицания. Он не «заводит отношения», он смотрит на Хинату и видит своё самое большое счастье, он захлебывается его смехом, улыбками, слезами — всем, что с ним связано. Не «с парнями», а с Хинатой, и тебе, подонку, никогда не понять, как это, когда сердце от счастья вдребезги, потому что ты и семью свою разрушил и нашу с мамой жизнь своими руками разнести хочешь.       И в этот момент Кагеяму оглушает оголённая ярость, разведённая в живом пламени.        — А я тебя не спрашивал, — слова не растворяются, висят в воздухе потревоженными искрящими молниями. — Это моя… наша жизнь.       Отец темнеет лицом и подёргивает рукой, словно хочет ударить, и Тобио подавляет желание зажмуриться, поднять руки в защите, нападении, потому что такое бывало пару раз, хоть что-то, чтобы не стоять в безмолвной душащей временной петле. Но стоит неподвижно и держит бесстрастное лицо, потому что на слабость и дрожь не имеет права.        — Тогда мне стыдно называть тебя своим сыном, — ну и прекрасно. — Вы с матерью можете забыть о финансовой помощи и наших хороших отношениях, — с удовольствием. Тем более и забывать не придётся того, чего никогда не было. — Уходи и возвращайся, когда вытрясешь дурь из головы. И не думай, что я это так оставлю.        — Я не вернусь.       Мужчина открывает рот, чтобы ещё что-то сказать, но Кагеяма, пьяный собственной смелостью, уставший, мечтающий поиграть в волейбол и увидеть Хинату, медленно, с трудом поднимается, оплетённый липкими жгутами застарелого и наболевшего. Последний взгляд, полосующий отчаянными криками, и Кагеяма, сжигая за собой все мосты, долгожданно хлопает дверью.       Хриплые вздохи ветра обжигающе целуют небо, сумерки заливают мир и заглядывают в лицо, и Кагеяма понимает, что идти ему некуда. И кажется, что он разорвётся на части, если сейчас не увидит Хинату.       Он бредёт сначала к дому, но вдруг сворачивает на полпути; всё равно мама вернётся домой только завтра утром, его никто не хватится. Тобио заученно плетётся к дому Хинаты, едва понимая, что действительно идёт туда, и приходит в себя, когда видит знакомый заборчик. Аккуратно перелезая, Кагеяма пробирается к окну комнаты Хинаты и садится под ним. Кажется, просто от знания, что он где-то близко, дышать становится свободнее и ровнее. И мир больше не бьётся в агонии разрывающегося пламени — затишье перед пепельными ветрами.        — Кагеяма? — доносит сонный голос до ушей, и Тобио почему-то весь сжимается напряжённой пружиной, и выдохи застревают в горле. — Ты чего тут, а?       Он больше не может; в груди всё трещит, и первая слеза дождя раздирает стекло на ослепительный ураган. Он больше не может; губы и плечи трясутся, а на языке осколки приближающейся грозы. Он больше не может; и глаза обжигает жаром злых и усталых слёз.        — Кагеяма, ты плачешь?       Голос непривычно тихий и слабый, сиплый в ночном шуме улиц, которого слишком мало, чтобы заглушить стучащее, истеричное в висках «ты плачешь?». Кагеяма до синяков сжимает кулаки, запрокидывает голову, чтобы чёртовы слёзы, слёзы, слёзы не стекали по щекам, не разлетались в криках тлеющих костров, не выдирали крики молний в ночной стали, под которой сейчас только двое.        — А ты не видишь, придурок? — чёрт, как он ненавидит себя сейчас за каждый свой всхлип. — Я не… нет… — и слышится первый взрыв грома; Тобио обнимает колени руками и позорно прячет в них лицо.       Сквозь безумные слёзы слышно, как кто-то оказывается рядом.        — Сам придурок! То есть, э-э… — растерянно осекается голос (потому что на самого Хинату нет сил посмотреть). — Что… такое?        — Н-ничего, — хочет резко ответить Кагеяма и сжимается внутри ещё больше от получившегося бессильного всхлипа, собственной дрожи, в которой незримо читает «слабость».       Зачем, зачем, зачем он пришёл сюда?        — Кагеяма.       Тобио практически желает прочувствовать там разочарование, чтобы хоть себя убедить в слабости, которой как углекислым газом дышит и задыхается; но чувствует что-то другое, остро вспарывающее воздух, такой сейчас тяжёлый.        — Посмотри на меня.       Нет, нет, нет, я никогда больше не смогу взглянуть на тебя, хоть это и самое заветное, но я не смогу — потому что я не прощу себе смотреть в чёртовых слезах на тебя, потому что я теряю себя и не хочу терять и тебя.        — Н-нет, — задушенный комком в горле, шепчет Тобио, и этот шёпот для него сейчас — громче сирен скорой помощи, громче далёких песен на улицах, громче рыданий ветра, сплетающихся с чужими переливами вдохов.        — Посмотри. На меня.       Кагеяма поднимает голову, потому что противиться сейчас голосу Хинаты не может — такому непривычному. И единственное, что он успевает увидеть, это горящие глаза Шоё, и в следующее мгновение — щека к щеке, мягкие волосы у себя в носу, руки за плечами и тёплое сбивчивое дыхание в шею.        — Если ты мне сейчас не расскажешь, я тебя побью, понял? И-и, и… знаешь, это ты раньше был один и противный, а сейчас есть я, и ты не один, — Хината замолкает, тяжело дыша. — Хоть и всё такой же противный.       Кагеяма поднимает руку, чтобы по привычке отвесить подзатыльник, хоть и ничего сейчас не хочется, и случайно просто оставляет ладонь на затылке Шоё, и начинает говорить.       Тобио говорит, пока все слова не растворяются в тишине, пока не кончаются, пока в голове не становится пусто. С трудом, резью в горле, осипшим голосом, но говорит. И когда заканчивает, удивлённо замечает, что с неба сыпет мелкий дождь, трава мокрая, рука всё ещё на чужом затылке, а Хината прижимается с объятиями к его груди и чутко слушает стучащее сердце.        — Я… — начинает он, но Кагеяма, который сейчас хочет только отпустить это всё или хотя бы забыть ненадолго, обрывает его:        — Молчи, идиот, ничего не говори.       Он разберётся с этим потом. Они поговорят потом. Сейчас не хочется.        — Ладно, — неожиданно легко соглашается Хината и разом наваливается на Тобио, и они оба опрокидываются назад, правда, Шоё — на его груди, а он сам — на мокрой траве. Но вставать Кагеяме всё равно не хочется.       Так здорово.       Острые вдохи становятся спокойнее, едва звеня недавними слезами, нелепо опухшие щёки холодит ветер и дождевые капли, а у Хинаты странный взгляд. Тобио с захлёстывающим смущением вспоминает, когда появляется этот знакомый блеск в глазах.        — Ладно, — повторяет Шоё и целует его в щёку. — Но только ты даже не думай, всё равно завтра я скажу всё, что думаю об этом папаше, и главное отпинаю тебя за твою вредность.        — Ну ты и баран, — закатывает глаза Кагеяма. — И вообще, встань с меня, дурак.        — А если не встану, что ты сделаешь?       В голосе Хинаты вполне обыденные нотки вызова, но Кагеяма, сомневающийся, что он вообще нормальный, краснеет от этой фразы и хочет быть ближе, как в тайных мечтах перед сном. И в желудке что-то слабо трепыхается — Тобио хватается за возможность погасить противную горечь в горле, и потому кладёт руки на спину Шоё, и неловко, но мягко целует. Хочется ещё, но этот дебил хихикает ему в губы, и Кагеяма тоже начинает тихо смеяться.       И кажется, впервые за вечер кажется — дышать и правда становится легче.        — Ты засыпаешь уже, тупица, — хочет прикрикнуть на него Кагеяма, но получается как-то по-глупому нежно. Ну и пусть.        — Не-е-ет, — сонно ноет Хината и устраивается поудобнее. — Мне хорошо-о…       Шея Тобио нагревается (хотя, казалось, куда уже дальше), и он даже не хочет сдерживать дурацкую улыбку. В конце концов, он запихивает сопротивляющегося Шоё обратно в его комнату и, почти взлетая над асфальтом, бежит домой. На сердце так легко-легко.       За окном капает смутный рассвет, но Кагеяма знает, где встаёт его солнце.       Ты, одетый в плащ ночи, поцелованный звёздами, такой немыслимо счастливый, что сердце подрывается бьющейся в небеса птицей. Но всё равно так важно остаться на земле, потому что именно здесь ты и будущая бесконечность, растворённая в самом правильном «я остаюсь».       Кагеяма, чего и говорить, страшно обрадовался намечающемуся тренировочному матчу с Некомой, возможности опробовать изменённую тактику, да и вообще поиграть с ними. Словом, ничего не предвещало беды.       До определённого момента.       Игра шла своим ходом, они как раз сравнялись в очках с Некомой, и нужно было наработать преимущество и сбить с ритма их нападающих, а затем уже попытаться немного надавить на их приём, который как всегда был на высоте.       Кагеяма сосредоточенно следит за гладким приёмом Дайчи-сана и прицеливается для паса. Справа Танака, и там один блокирующий, но этот блокирующий — Куроо-сан, поэтому лучше не испытывать судьбу. Слева Хината и двое блокиру…       Тут и начинается беда.        — Кагеяма, целуй меня! — кричит Хината с той же интонацией, что и «пасуй мне!», и в шоке закрывает рот руками. Тобио оторопело смотрит на него, едва не упуская мяч, и успевает сделать какой-никакой пас, но Шоё так же ошалел от собственных слов, что только на чистых рефлексах получается перекинуть мяч, падающий сразу у сетки. Очко в их пользу, но в пользу лично Кагеямы ничего сейчас нет. И в пользу придурка Хинаты тоже.        — Оуоо! — протягивает впечатлённый Куроо и залихватски присвистывает. — Хината, ого-онь! Кенма, а давай я тоже буду это кричать, когда ты мне пасовать будешь?        — Нет.        — Ну здорово же будет! Слушай, вот помнишь, как Бокуто во время игры, когда мяч передавал Акааши, заорал «Акааши, я предлагаю тебе мяч и сердце!», помнишь? А ему ж деваться было некуда, мяч принять надо, игра в разгаре, — рассказывает смеющийся Куроо уже и Кагеяме, стоящему за сеткой. — Охо-хо, то-то Бо обрадуется, такого ученика вырастил! — утирает невидимую слезу капитан Некомы и заправляет Кенме прядку за ухо, и тот как-то устало и довольно вздыхает.       Кагеяма чувствует себя так, будто вступил в клуб несчастных связующих, но ему забыли об этом сказать. Зато хотя бы одно он точно знает — Хинате конец.        — А ну иди сюда, ты, кусок дерьма! — Шоё, который перестал бояться даже самых грозных соперников, трусливо прячется за Дайчи, Сугавару и Асахи, и оттуда молит о пощаде.       Драки не случается, потому что Нэкомата-сэнсей и тренер Укай, до этого ухохатывающиеся на скамейке вместе со всеми ребятами, решают вмешаться и вернуть всех в игру. Кагеяма, красный и злой, пасует Хинате так резко и быстро, обещая себе, что потом так же его поцелует.        — Кенма, целуй меня! — слышит Тобио на той стороне поля, и рука тянется к лицу. Кажется, это ему тоже ещё долго будут припоминать.

…

      Кагеяма не планировал приводить Хинату к себе домой. Не. Пла-ни-ро-вал.       Просто после тренировки Шоё позвал его в гости (отчего Кагеяма мысленно умер), но потом, поскольку это Шоё, то оказалось, что ключи он забыл дома, а родители с Нацу как раз уехали. И единственное, что могло сорваться с губ в тот момент:        — Не хочешь тогда пойти ко мне? — ох, чёрт, Тобио, что ты творишь.       Хината вскинул глаза и со странным блеском в голосе ответил:        — Хочу.       И сейчас Кагеяма сидит один в гостиной и понимает, каким же был дураком. Мама и Хината, будто век знакомые, мигом нашли общий язык буквально ещё на пороге и скооперировались против Тобио, как сказала мама, «по общему интересу».        — Это какой ещё интерес? — недовольно спросил он.        — Ты, конечно, — с выражением а-ля «это ж очевидно» ответил Хината, и мама звонко дала ему пять. Кагеяма дал пять своему лбу и был изгнан в гостиную, потому что мама сказала, что «мы будем про тебя сплетничать, так что уходи», и Тобио, грозно зыркнув на ухмыляющегося Шоё, ушёл сидеть на диване.        — Как в Азкабане, — хихикает Хината и уворачивается от пинка, показывая язык, и скрывается на кухне.       Оттуда сразу слышится шебуршание и весёлые голоса, заглушающие болтающий телевизор. Если честно, Тобио обижен. Как Хината так быстро очаровал его собственную маму, и она даже выгнала с кухни родного сына, нет, ну серьёзно? На секунду мелькает интересная мысль, что это может быть семейной чертой Кагеям. Гипотеза только находит новые подтверждения, когда его, наконец, запускают на кухню.        — Тобио, освобождай комнату: Хината к нам переезжает, — заявляет мама, приобнимая рукой просиявшего Шоё. — Его мама не возражает.        — И Нацу сказала, что тоже хочет, — добавляет этот идиот, и мама радостно ахает.        — Конечно! Я уверена, она тоже милейший ребёнок! Её поселим наверху, а Тобио постелим на полу, — деловито рассуждает она, и они оба притворяются, что не замечают тяжёлых взглядов Кагеямы.        — Никто никуда не переедет, — хмуро отрезает он, и мама с Хинатой взрываются заразительным хохотом.        — Как жа-а-аль, а то было бы у меня трое детей, — тянет мама и указывает на его надувшиеся щёки. — Видишь, Хината-кун, что я говорила? Он надувает щёки, когда ревнует, видишь, видишь?        — А-а-а, так вот почему он со мной вечно такой надутый, — говорит Шоё, на которого будто снизоходит озарение, и мама со знанием дела кивает.       К щекам неожиданно прилипает ещё и румянец, и мучители Тобио как по команде очарованно охают. Боже, и это самые близкие люди в его жизни? Неужели он так вляпался? Это уже Кагеяме, кажется, стоит переехать. Но тут Хината каким-то неимоверным, непостижимым образом засовывает локоть в пирог, потом в кружку с чаем (это же Хината), и, глядя на его растерянное лицо, Тобио смеётся, радуясь, что никуда не собирается переезжать, потому что тогда бы это пропустил.        — А-а-а, Кагеяма-сан, он надо мной смеётся, — обиженно ноет Шоё, яростно оттирая руки, — что делать?!        — Поцелуй его, — лениво советует мама, сегодня являющая все чудеса своего затаённого коварства. — Он от этого обычно добреет.        — Правда? — восторженно переспрашивает Хината и нехорошо так изучает взором Кагеяму, что под сердцем шелестят невзлетевшие осколки облаков, щекочущие кончики пальцев и уголки губ, расплетая влюблённую улыбку, которую прятать уже совершенно невозможно. Хотя бы потому, что Хината кидается на него в попытках чмокнуть в щёку, и Тобио приходится шутливо отбиваться сквозь прорывающийся смех. И всё равно у Шоё ничего не выходит — Кагеяма одновременно и расстраивается, и радуется (потому что от поцелуя он тут прямо на месте и скончается).        — Я-я… я с вас не могу, мальчики, — утирает слёзы мама, отчего у Тобио всё сжимается: впервые за долгое время они не отчаянные, а смешливые. — Поцелуетесь потом, а сейчас уже поздно, родители Хинаты-куна будут переживать.        — Ну как так, Кагеяма-сан, — разочарованно бурчит тот. — Мне у вас так хорошо!       И мне так хорошо рядом с тобой, не представляешь.        — Твоя мама показала мне твои детские фотки, — шепчет на ухо во время лёгких прощальных обьятий Хината и со скоростью звука выскакивает за дверь, пока до Кагеямы не дошло. Когда закончилось самое неловкое прощание в прихожей, до него всё же доходит, и он сдавленно рычит. Ну мама, так совсем не по-спортивному! Он поворачивается к стоящей в дверях кухни маме, чтобы поворчать на её сегодняшнее предательство, но слова не срываются с языка, остановленные маминым мягким взглядом. И Кагеяма осознаёт, что давно не видел её такой, как сегодня: беззаботной, весёлой, не изморённой усталостью, смеющейся до слёз, будто не подкошенной трудностями с отцом. Мама искристо улыбается и тихо говорит:        — Пусть Хината-кун ещё заходит в гости, — и скрывается на кухне, что-то напевая.       Тобио, кажется, взлетает над землёй от понимания, как Хината меняет всё в его жизни.

…

      Это один из тех проникнутых спокойствием вечеров, которое клубится в воздухе прогретым чаем и тянет в ослабевшие тени и улыбаться весенним ветеркам. Кагеяма и Хината, дожидающиеся сокомандников и Укая на тренировку, подкидывают друг другу мяч и принимают, расслабленные от мерных упругих ударов.        — Шпрот! — выкрикивает Хината в унисон с ударом мяча и посылает все эти глупости в сторону Тобио, как обычно. — Что? У меня закончились все остальные рифмы к слову «идиот»!        — Значит, пока я выигрываю, — с вызовом хмыкает Кагеяма, на счету которого было уже десять рифм, вроде «задрот», «пилот», «банкрот» и ещё несколько в том же духе, но тем не менее Хината придумал пока только девять и признавал его пока победителем.        — Ну уж нет, — скалится весело и уверенно Шоё, даже не представляя, скольких бабочек спускает в полёты и падения в животе Кагеямы, как рассыпает солнечные поцелуи улыбок по коже и дождь дрожащих вдохов. Серьёзно, почему он не понимает, что с Тобио творит?        — Ты что, домашку по английскому в голове делаешь? — хохочет Хината над его хмурым лицом и пропускает отправленный в его сторону мяч, и тот безнадёжно влетает в гущу веток высокого дерева.        — Тормоз, как его теперь доставать! — вмиг бесится Кагеяма. — Если б ты тут не ржал…        — Сам такой! — вспыхивает Шоё. — Это ты его туда закинул, вот и доставай!        — Как, придурок?!        — На носочки встанешь и дотянешься.       И Хината в задумчивости прикладывает палец к губам (и да, Кагеяма просто псих, потому что под воротником свербит жар). Шоё внимательно смотрит то на Тобио, то на дерево, будто сравнивает рост и оценивает свой план, вот же бестолочь.        — Залезай ко мне на шею, — ни с того ни с сего брякает Кагеяма.       Хината молчит. И Кагеяма молчит. И пытается не смотреть на Шоё, потому что щёки как кипятком облили, а от взглядов Хинаты ещё горячее. Тобио очухивается, когда слышит:        — Ну, чего стоишь, как я залезу? Нагинайся давай!       У Кагеямы на плечах тёплая тяжесть (потому что Хината и правда тяжёлый) и ноги Хинаты в шортах на груди, на которые он кладёт ладони и сжимает покрепче, без шансов надеясь, что ноги, выдерживающие матчи в пять сетов и марафоны в несколько километров, не подведут Тобио именно сейчас, когда вместо земли тающий зефир, который давно уже незаменимый спутник, когда рядом Шоё.       Кагеяма чувствует себя мягко говоря смущающе, потому что Хината елозит и вертится, дёргается, шаря палкой в густых ветвях.        — Достал! — доносится до Тобио довольный возглас. — Спускай!        — Может, не будешь слезать? — жалобно (чёрт, очень жалобно) и угрюмо спрашивает Кагеяма и готов бить себя палкой по голове за глупые нотки надежды в голосе.       Он прямо ощущает, как Хината улыбается — расслабляются ноги и руки, по телу прокатывается смешок.        — Спускай, — говорит он, улыбаясь до ушей, — я тебя потом обниму, — за этими словами следует пауза и хрюкающий смешок. — Придурок.       Кагеяма, чьи воспарившие бабочки в животе так и попадали, сердито встряхивает этого самодовольного недоумка и всё же спускает на землю (во всех смыслах).       Ну, и обниматься с Хинатой слишком здорово, чтобы отказываться.       От перезвонов твоего смеха быстрее бегут облака (или мой мир переворачивается с ног на голову?), от твоих улыбок исчезает такое лишнее притяжение, и ты смотришь на меня настолько счастливо, что я понимаю — жизнь до тебя уже не могу вспомнить и не хочу. Когда небеса расстилаются чернильным шёлком, я не вижу на них ни одной звезды — все у тебя в глазах. Непроглядную черноту разрисовывают летящие кометы, и каждую хочется назвать своим именем, потому что они разбивают мир космической пылью и слезами планет. Под нашей сосной как никогда тепло — в ночной тиши и падающих с ветвей сосновых иголок.       Иногда их переписка состоит из волейбольных разговоров, окликаний вроде «где тебя черти носят», но в основном — из «ты дурак», «ты кретин», «серьёзно, не видел никого тупее тебя» и «а я видел, сегодня на тренировке». Кагеяма бурчит, что Хината отвлекает его беспорядочными сообщениями, но они оба понимают — это только для вида, потому что щёки горят и безвольно растягиваются в ухмылке, и он глупо радуется каждой строчке. Но не говорить же об этом ему, а то ещё возомнит о себе невесть что. И будет совершенно прав, потому что Тобио уже возомнил.       У Хинаты в голове всё в перемешку, в запутанном, но прозрачном урагане, и оттого мысли несутся одна вперед другой, сталкиваются и перебивают друг друга. И потому и сообщения, слова в них у него такие — начало от одного слова, конец от другого, и поэтому смс-ки в духе «я тааак хочу спасть» Кагеяму уже ни капли не удивляют и не смущают. Потому что «спасть» — это от слов «спать» и «есть», а Шоё просто слишком устал, чтобы расписывать всё отдельно, да и он знает прекрасно — Тобио и так поймёт. И Тобио понимает.       Кагеяма тайно, очень тайно гордится, что так профессионально владеет «хинатским» языком и теперь может хоть другим преподавать. Хотя нет, сразу обрывает он себя, этот язык — только для него, только он его понимает, и от простой истины улыбка, трещащая по швам, разлезается по лицу с окутывающим теплом.       Но он даже как-то помог Танаке, который подошёл к Хинате и спросил, чего это он ему в смс-ке написал. Шоё посмотрел круглыми глазами на текст, будто видел собственные сообщения впервые, и Кагеяма, закативший глаза, сам подошёл и без труда перевёл эту белиберду на японский, мгновенно прославившись как переводчик сообщений Хинаты и теперь иногда помогая сокомандникам. Но это ведь не как английский учить и страдать над чужими словами, потому что все слова Шоё родные, потому что пытаться вникать не нужно, потому что это как интуиция, ведь всё, что связано с Хинатой, только на интуиции. Это всё настолько глупо и странно, что Тобио трясётся и бесится от своего бессилия, которое хочет сохранить навсегда.       И сейчас Кагеяма, лежащий, сонный, на кровати, тянется за вздрогнувшим трелью телефоном и, видя на экране «Хината, 1 сообщение», смотрит в потолок и слышит грохочущее на всю комнату сердце — на это других реакций у него нет. Он открывает диалог, видит их прошлую переписку из неизменных «ты дебил», «нет, ты дебил» и опускает глаза вниз.       «я тебя любью».       Кагеяма смотрит. Долго смотрит. И совершенно не может понять, хоть он и лучший знаток «хинатского», буквы разлетаются, разбегаются и собираться в целое не хотят, потому что в целом они что-то уничтожают, вроде жалких остатков самообладания.       Кагеяма в переводе не сомневается ни капли, как и всегда, но даже в мыслях такое произнести страшно и невероятно, а от Хинаты ничего другого и ждать не приходится. Тобио как никогда рад, что его никто не видит, и поэтому откидывает телефон и прячет лицо в ладонях, проклиная свою желейную выдержку касательно Шоё, без труда воскрешает в голове его лицо и губы, выговаривающие невозможные слова, от которых жар в затылке и в груди.       В голове каруселью мелькает сухой факт, как бегущая строка новостей:       На языке Хинаты «любью» сочетает два слова… «люблю» и, да, «убью».       И он понимает, что теперь это его самое любимое «хинатское» слово Тобио… потому что только этим неповторимым «любью» их можно описать.       Он мельком смотрит на телефон и видит, как в переписку падает россыпь сообщений с одним содержанием: «любьююю тебя», «любьююю», «так любьююю».       Кагеяма с беззвучным стоном утыкается носом в подушку и мучительно сопит.       Твои губы дрожат — от испуга, а у меня дрожат руки — от злости. Потому что море не сдаётся так просто, море притаится и накинется бешеным зверем на самое дорогое, когда не ждёшь, и я должен был это знать. Море ревёт, заглушая мои глухие рыдания, в которых "ненавижу" и "я чуть не потерял тебя". Но ты берёшь моё лицо в ладони, собирая слёзы губами, держишь за руки, и я вспоминаю, что самое дорогое всё ещё со мной и всегда будет.        — Мне звонил твой отец, — сообщает за обедом Хината как бы между делом, и Кагеяма вмиг давится молоком.        — И ты мне об этом говоришь как о погоде на завтра?! — раздражённо шипит Тобио, которого начинает потряхивать. — Что он хотел?!        — Он? Начал что-то про нас с тобой квакать, — беспечно отзывается Хината, и Кагеяма, который до этого момента прожигал его взглядом, потому что представляет отца в виде истеричной лягушки и теперь вынужден сжимать губы, чтобы не выпустить улыбку. Хината мимолётно ухмыляется, всё это прекрасно замечая, и продолжает:        — Ну, он говорил что-то типа «эй ты, держись от него подальше», — злобным басом изображает Шоё, пока Тобио хохочет, сползая по скамейке под стол, потому что из-за этого засранца никак не может сохранить серьёзность. — А я…       Кагеяма застывает, неотрывно всматриваясь в его лицо и чувствуя предательскую сухость во рту:        — Ты?        — Я ему сказал, что он может переть куда подальше! — выплёвывает Хината и тут же обрывает себя: — Ну-у, я ему не совсем так сказал, я же не дурак совсем… ну не всегда, — кривится он на приподнятые брови Тобио. — И, в общем…       Шумная столовая тает где-то за спиной, оставляя в их мире только стучащее в горле сердце и те невероятные слова.       Хината глубоко вдыхает и выпаливает:        — Никто не может решать, кому как жить! Все сами решают, что им делать и… кого любить. А кому это не нравится — они пусть сидят на скамейке! Вот что я ему сказал.       И пока тишина обнимает белым шумом, пока Кагеяма забывает, как говорить, пока в словах горит огнём свинец, Шоё восторженно выкрикивает:        — И поэтому мне всё равно, что он там думает! Пусть хоть обзвонится, мне плевать! Я тебя люблю, Дурояма, и всё! Всё!       Хината, запыхавшийся, каким бывает после долгих тренировок и розыгрышей на матчах, падает обратно на стул.        — Всё… — потрясённо шепчет Кагеяма. Всё. Всё. Всё. Он сумасшедшими глазами смотрит на Шоё, нетерпеливо вскакивает и, хватая его за руку, тащит его из столовой.        — Идиот, я не дое-ел, — недовольно бурчит Хината и с трудом поспевает за ним. А Кагеяма бежит на улицу, потому что разорвётся изнутри, если замрёт хоть на секундочку, потому что кровь кипит и сердце тоже, умоляя хоть что-то сделать.       Он затаскивает Хинату за угол школы и, захлёбываясь вдохом, обнимает что есть силы, сотрясаясь от невозможного урагана, который вот-вот разнесёт их, распылит в солнечный свет.        — Ты дрожишь, — подмечает Шоё, утыкаясь носом ему в грудь, сводя руки на спине и сладко выдыхая. — Так хотел пообниматься?        — Я тоже тебя люблю, засранец!       Пауза достаточная, чтобы ощутить подскочивший пульс, и Шоё с задушенным всхлипом дышит ему в плечо и шмыгает носом.       Ну и чего ж ты ревёшь, придурок, я же от каждой твоей слезы хочу под землю провалиться, с обрыва прыгнуть, достать для тебя облака с неба, дать тебе свои лучшие пасы, чувства и поцелуи, ну и чего ж ты ревёшь?        — Да зна-аю я, — протягивает (просто невыносимый) Хината. — Ты же мне чаще пасовать стал.        — Что ты несёшь? Нифига подобного!        — А я говорю стал!        — Чушь!        — Не-а!       Кагеяма не успевает спрятать случайный смешок, когда Хината скользит кончиками пальцев под мышками, и впадает в ужас от своей роковой ошибки. Тот, по-дурацки улыбаясь, начинает щекотать Тобио. Но он даже не в состоянии поднять руку и отвесить подзатыльник — он может только сползать вниз по стене, задыхаясь от бешеного смеха, отзывающегося привкусами счастья на языке. Хината, в восторге от своей гениальности, со следами недавних слёз, запрокидывает голову и хохочет в лазурное полотно неба.       Кагеяме кажется, что он действительно стал чаще Хинате пасовать.       Даже самые затяжные бури не могут прятаться в своём хаосе вечно, даже самые затяжные бури могут испускать последние вздохи, даже самые сильные из них опадают мёртвыми волнами с последней каплей ночи. Я, зарываясь пальцами в мягкую хвою, вдыхаю терпкий запах и забываю выдохнуть — море спокойно. Ты сидишь рядом, ловя мои пальцы в свои ладони, и смеёшься, потому что помнишь — все шторма только во мне, и каждый ты приручил.        — Тобио, дорогой, — тихо зовёт его заглянувшая в комнату мама. — Там пришёл… отец.       Кагеяма слишком резко подрывается с кровати, запутываясь в пледе, и неловко спотыкается, сразу злясь на себя за такую нервозность. Это просто отец. Просто до скулёжа ненавистный и портящий жизнь отец. Кагеяма не старается его ненавидеть, но — других чувств это всё не вызывает. А после того разговора с Хинатой…        — Только не злись и не нервничай, а то ты уже, — проницательно заглядывает мама в лицо, отмахиваясь от слабых отрицаний. Она мягко кладёт руку на его плечо и вытягивает успокаивающую улыбку: — Он просто поговорить.       Просто поговорить? Не срываться на крик с угрозами? Не впиваться в горло обжигающими осколками слов? Не распалять пожар вражды с отсчётом секунд до взрыва? Просто поговорить?       У Кагеямы всё внутри падает от маминой улыбки, потому что он видит, что она почти ломается в болезненную, кривую ухмылку, которую он видел всего один раз, но сердце до сих пор замирает от воскресающего в голове образа — мама смотрит вслед уходящему — впервые насовсем — отцу. Он чувствует, что ещё раз на это глядеть не будет сил, и выходит из комнаты. Он зажмуривает глаза, ненавидя самого себя, но знает, что не вынесет этого — маму, тяжело опускающуюся на кровать за его спиной и прячущую лицо в ладонях.       Отец стоит в гостиной, такой лишний в этом мягком и уютном мирке их дома, что режет глаза; до кривизны неправильный и отчуждённый, как его отражение в разбитом в тот день зеркале; будто приклееный к этой картинке; воздух в комнате клубится острым дымом, что даже растекается под кожей и сковывает серой тишиной. Отец как будто собирается с мыслями и не решается начать — но Кагеяма думает, что это бред. Отец не бывает таким. И Тобио понимает, что он совершенно не знает, каким может быть ещё этот человек, кроме пронзающего холода, с горчащими привкусами сухого льда словами, с безжалостным блеском глаз. Бывает ли он другим, бывает ли?       Он ждёт, не говоря ни слова.       И отец начинает:        — Я хочу поговорить о твоих отношениях, — и он жестом останавливает дёрнувшегося в сторону Кагеяму, и тот недовольно, но остаётся на месте. — Только поговорить. И если ты, как это тебе свойственно, не думал о них, то я — да.       Тобио с неприязненным удивлением оглядывает отца. Лучше бы тебе было всё равно, гад, как и раньше. Катился бы ты к чёрту со своим интересом. Ты не смеешь говорить о Хинате, лезть в его жизнь звонками и угрозами — да как ты смеешь? Рядом с Хинатой у меня мир сходит с рельс, переворачивается и больше никогда не станет прежним, ты понимаешь? Зачем ты пытаешься пролезть в каждый уголок моей души, зачем заставляешь ненавидеть ещё больше? Так хочется каждое слово выдернуть с корнем, вросшим намертво в сердце, и сжечь до пепла на собственных кострах — но дышать спокойнее ценой сожжённых лесов.        — Я много об этом думал, собственно, потому что ты мне нахамил. — Кагеяма закатывает глаза. — И решил, что не буду в это вмешиваться, потому что… неважно. Я абсолютно не одобряю, но трогать вас не буду.        — А почему, — в горле першит; отец не хочет говорить о своих звонках Хинате, но ничего, придётся, — почему ты передумал?        — Были причины, — отрезает он, на долю мгновения опуская взгляд, на самую малую долю — но Кагеяма замечает её, потому что хватается изо всех сил за каждую деталь, за каждую трещину, царапинку, крупицу слабости в идеально гладкой броне, ослепляющей металлическим блеском молчаливого «я состою из твоего бессилия». Потому что от этого зависит сегодняшняя битва.       Только битва ли это?       В любом случае, он первый поднимет меч.        — Потому что каждый может любить кого хочет! — резко разрывает вскриком воздух Тобио, мгновенно вспарывая пугающий штиль свистом раскалённого железа, и так не должно быть — только не с отцом, только не сейчас.       Разряженная яростью сталь не встречает ничего, кроме далёких отголосков прошлых сражений.        — Он тоже так сказал, — внимательно всматривается в него отец. — Ровно то же самое.       Меч холодит пальцы.       Кагеяма хочет что-нибудь сказать, но хватается за разлетающиеся осенними листьями слова и ни одного не может поймать.        — На самом деле я пришёл, чтобы попрощаться.       Что?        — Тобио, — так странно звучит это имя, так неестественно этим голосом, которым только читать предсмертные приговоры и говорить о последних рассветах. — Я много всякого натворил. Разрушил вашу жизнь и свою тоже. И жалею об этом. Ты мне не веришь, и это правильно. Не надо мне верить после всего этого.       Его тяжёлый вздох Кагеяма, наверное, запомнит на всю жизнь. Так вздыхают не слабаки — так вздыхают старые воины, вспоминая о развороченных деревнях и жизнях, где каждая капля крови на твоих руках, и громкими приказами «в бой!» оправдаться за пылинки облегчения в конце битв, когда оборвана последняя жизнь, — невозможно.        — Только я совсем не давно начал это понимать, — произносит тише отец, едва тише, но этого достаточно, чтобы сковать грудную клетку, запереть воющих без луны волков в этой клетке, которые внутри, въевшиеся, проржавевшие. Цепи скрипят — и Кагеяма не может пошевелиться.       И не понимает одного: вот он отец, весь сотканный, свитый из слабостей, которые раньше нереально было увидеть, но Кагеяма не делает удар. И не знает почему.        — Я уеду. Больше никогда вас не потревожу. Я, думаю, наконец-то понял, что это самое верное решение.       Он, ссутулившийся (хотя всегда держит спину прямо), поднимается со стула и забирает с собой извечный пиджак, извечный портфель и извечный холод. Кагеяма встаёт и на негнущихся ногах выходит в коридор следом. В прихожей отец оборачивается и просит:        — Попрощаешься с матерью за меня? Я… не смогу, — почти срывается на шёпот, бегущий по стенам надломанным шумом, невесомым дуновением по щекам. И Кагеяме дурно — весь отец как на ладони, отплывающий на последнем корабле в неизвестность, в чужую жизнь, параллельную их собственной — и это ведь хорошо, да? Он не знает, мечется меж своих эмоций, старых и новых, он не знает.       Дверь закрывается — медленно и быстро, громко и беззвучно, но точно навсегда. Дверь закрывается — и что-то остаётся за ней. Что-то такое, что не нужно искать, но без чего жизнь изменится до неузнаваемости, Тобио точно знает.       Но не знает, что чувствовать.       Тобио стоит как в тумане и освобождается от оцепенения, когда слышит за спиной долгий прерывистый вздох и оборачивается в то мгновение, когда мама падает в его объятия и стискивает руки у него на плечах, как он сам когда-то, после тяжёлых поражений, после ударов чужих отчуждений, после преодоления собственных сил, которых просто не оставалось. Кагеяма обнимает маму в ответ как можно крепче, как делала она всегда, чтобы напомнить, чтобы золотыми чернилами по сердцу — я рядом, ты рядом, мы есть друг у друга, мы справимся, веришь?       Тобио не хочет сдерживать слабости, когда её не сдерживает даже непоколебимая мама, потому что — как она говорила? — все имеют право ломаться. Все имеют право вспоминать о своих трещинах. И в груди теснится первый тяжёлый надрывный всхлип, но Кагеяма знает — у него есть люди, которые прощают ему все эти срывы, за них же и любят, и чувствует себя как никогда нужным и… на своём месте.       Слёзы текут по щекам.       Он давно выше мамы уже на треть головы, но впервые чувствует, что они одного роста.       Мы останемся незримо вечными — в наших закатах, в наших ветрах, в наших моментах. Останется незримо вечной старая сосна, останемся под ней и мы навсегда, собирающие тёплые иголки в тёплые прозрачные ладони. И бесконечно.       Небо присыпано отблесками предзакатных лучей, как сахарной пудрой, в него хочется нырять, как в море, захватить пальцами хвост прозрачного облака и непременно вместе с Хинатой, который, гораздо более близкий, сидит рядом и бесстрашно болтает ногами; бесстрашно потому, что они забрались на высокую широкую ветку старого дерева, склонившегося над прудом, и смотрят прямо на красно-оранжевое заходящее солнце, заливающее отсветами горизонт. Почти такое же красивое, как чёртов Хината, смеющий быть таким до бесящего вау, как говорит он сам, да что ж это такое?       Кагеяма собирает растерянные слова и говорит то, что нужно рассказать, хоть и совсем не хочется даже на долю секунды разрушать эту редкую безбрежную тишину.        — Отец уехал. Навсегда.       Шоё поворачивается, обводит обеспокоенным взглядом, отчего сердце вмиг подпрыгивает. И спрашивает:        — Ты расстроен?        — Я? Нет, идиот, что ты говоришь… я не знаю, — насупленно отзывается Тобио.  — Он как бы… много всякого дерьма сделал, он ублюдок, но просто…        — Просто ты увидел его другим.       Даже не вопрос, а утверждение, потому что Хината как-то поразительно читает его  эмоции — каким-то особым внеземным чувством, которое есть только у него, и от этой мысли хочется спрыгнуть с ветки прямо в воду.        — Просто я увидел его другим, — выдыхает он, вместе со словами выдыхая и остроту в горле, и осадок тёмных воспоминаний, и недавнего прощания, оставляя только восхитительное умиротворение, почти как после хорошего паса в ответственный момент.       Кагеяме приходит ослепительная, бьющая под дых мысль, что Хината всегда рядом. Всегда, чёрт подери.       В те самые важные моменты, когда от нехватки воздуха кружится голова, но мяч долетает, и Шоё пробивает, крича под зашкаливающие ритмы пульса, что пробьёт все мячи, каждый его пас, только бы Кагеяма доверился, только бы позволил оправдать надежды (А Кагеяма и не надеется — он уверен). Хината рядом с его срывами, с его злыми слезами, с его непонятными проблемами в семье и до сих пор не сбежал и не остался за пропастью, как делали все до этого. Хината рядом с неловкими признаниями Тобио, с его попытками сказать «люблю» прикосновениями и взорами, потому что сам такой же смущённый дурак. Хината рядом, и приносит шум и взрывы красок, и даже их крики, драки и ссоры ни на что не променять. Хината рядом, а это позорные проигрыши в карты и теперь уже настоящие свидания, судьбоносная надпись на стене, которую неизвестно кто сделал. И предсказания на глупых бумажках, в которые Тобио теперь по-дурацки верит. И тайное желание быть его котом, и абсолютно идиотские планы по определению влюблённости, и «секреты», от которых бросает в жар. Он рядом, а с ним и всепоглощающий уют, и общий с ними и с мамой смех. И это останавливающее мир «любью», и запал в самых нужных словах. Хината рядом — и это всё.       И Кагеяма тоже с ним рядом.       Хината, такой невозможный, ещё ярче в краснеющих бликах, вытягивает руку вперед и сжимает её в кулак.        — Я поймал солнце, — восхищённо говорит он.       Кагеяма берёт Хинату за тёплую руку и сжимает покрепче.       В воздухе пахнет хвоей.        — Я тоже.       Меня подхватят дышащие ночью и небом волны, обнимут жаром обжигающих вздохов — твоих, закружат в брызгах слёз — исчезнувших. Подо мной — отнимающая остатки дыхания глубина — твоих глаз, и море захлёбывается нашим счастьем. Нашим счастьем, вечным под этой сосной.