Награда

— Ваш чай, господин. Иван поставил на прикроватный столик чашку и взглянул на кокон, под которым прятался Фёдор. Поведение, достойное ребёнка, а не лидера преступной группировки. Впрочем, у него была причина поступать так: избегать общества, укрываться одеялом с головой, дышать на воспалённые красные пальцы и морщиться от боли в них. Каждую осень и зиму болезнь возвращалась, вгрызалась в суставы с остервенением голодного пса. Чем холоднее становилось на улице, тем чаще Фёдор хмурился и тянулся к перчаткам. В холодные зимние дни он вообще не снимал их, спал прямо так, баюкая руки под слоями ткани и меха. — Оставь меня. — У вас жар. Позвольте дать вам лекарство. Иван единственный, кому позволялось заходить в комнату и прикасаться. Он наклонился и осторожно провёл ладонью по влажному лбу Фёдора, убирая слипшиеся пряди наверх. Горячо. — Не нужно. Я в порядке. Самообман — полезная вещь, но только не когда дело касалось здоровья. Иван физически не мог спорить с Фёдором, был преданным и послушным слугой, но в таких ситуациях забывал про клятву и мог — пытался — вытащить господина из липких объятий болезни. — И всё-таки. Фёдор устало закрыл глаза и откинулся на подушки. У него не осталось сил спорить, поэтому он выпростал из-под одеяла руку и вложил в ладонь Ивана. Его руки всегда оставались приятно холодными, как у пластиковой куклы. Неживое, такое славное ощущение. Медленно и бережно Иван снял перчатки: от мизинца к большому пальцу, подтягивая ткань, а не срывая её одним резким движением. Мех внутри свалялся от пота и прилип, руку словно сдавило в раскалённых добела железных перчатках. Ресницы Фёдора дрогнули, выдавая его истинные чувства, и Иван с жалостью прижался губами к опухшим фалангам. Заусенцы вокруг ногтевых пластин были надкусаны или вырваны, кожа там тоже воспалилась и покраснела. Пальцы плохо гнулись и вряд ли удержали бы чашку, перо, нож, что бы ни пожелал взять Фёдор в руки. Всё, что он брал, рано или поздно ломалось. — Если затянуть с лечением, у вас отнимутся пальцы. — Тогда ты станешь моими руками. О, Фёдор говорил так проникновенно и так вязко, что у Ивана подкосились бы колени, стой он перед ним, как образцовый слуга. На кровати вдвоём немного тесно, в комнате душно, воздух спёртый, и лишь поэтому Фёдор зашёлся кашлем, а не из-за невесомых поглаживаний по запястью. — Я не заслуживаю подобной чести. Чтобы притупить боль, Иван использовал мазь на травах — собственный рецепт, выведенный путём проб и ошибок. Она густая и похожа на сметану. Массирующими движениями Иван втирал её в кожу, зная, что Фёдору нравится запах апельсина и корицы, а ещё чувствуя, как раслабилось его тело и очистился разум. Боги не болеют, считают глупцы, никогда не смевшие поднять на них взгляд. Боги постоянно в трудах и заботе о смертных ничтожествах, но что они вообще понимают в богах и том, как трудно и мучительно менять мир? Ещё больнее, чем в лютый мороз медленно замерзать и наблюдать, как постепенно чернеют и отваливаются твои пальцы. Фёдор говорил, что на каторге было именно так. Он не доверял никому и не доверялся сам — всегда один, всегда на шаг впереди. Иван пытался угнаться за ним, но в итоге понял, что самое лучшее место всегда в тени идола. Туда не попадал слепящий свет и не долетали стоны тех, кто желал избавления. Иван считал, что Фёдору не следует так переживать о мире и человечестве, которое совершенно не ценило ни его стараний, ни жертв. — Выпейте немного, вам сразу полегчает, — Иван помог Фёдору сесть, поднёс чашку к сухим губам. Часть жидкости пролилась мимо и капнула на одеяло, но Фёдор этого даже не заметил. Облизнулся, вздохнул и упал обратно на подушки, заботливо взбитые Иваном ещё утром. — Доброй ночи, господин. Дыхание Фёдора выровнялось, лицо из бледной восковой маски обернулось простым лицом уставшего человека, который изо всех сил боролся с собственным бренным телом. Он был Богом и человеком одновременно, Иван принимал эту его слабость и не винил Фёдора за то, что у него, как и у всех людей, случались взлёты и падения, после которых крылья очень долго волочились по земле, не в состоянии поднять хозяина в небо. Зима Фёдора Достоевского скоро закончится, вместе с ней уйдёт и боль, а значит Ивану недолго осталось приходить к нему по вечерам и гладить горячие пальцы. Наверное, это к лучшему. Наверное, Иван должен радоваться и такой малости, но почему-то мысли о пылавшей коже и быстрых ударах сердца не выходили из головы. * — Помоги мне, — голос Фёдора был знакомо стальным и уверенным, ни следа прежней надтреснутости. Иван обернулся и протянул руку, думая, что ему сбросят тяжёлое от неожиданного ливня пальто, но вместо этого перед ним оказалась ладонь в перчатке. — Сними их. Ты хорошо потрудился, и это — твоя награда. Иван почувствовал, как слабеют ноги, и торопливо опустился на одно колено. Тень, что отбрасывал Фёдор, ослепляла.