Шторм

      Ренджи приходит сегодня уже не в бар, как вчера, а в мастерскую и ровно после закрытия. Он заходит и даже не смотрит на стены, на взывающие к вниманию маски с распахнутыми черными провалами вместо ртов, словно громко кричащие посмотреть на них. Проходит мимо них и не замечает вовсе работы всех долгих лет Уты. В своей новой манере непоколебимого спокойствия Ренджи говорит «привет», и это кажется абсурдно смешным. «Привет» именно то, что нужно сказать по возвращению спустя пять лет. Лучше бы, как обычно, он просто молчал. У него это выходит исключительно хорошо.       — Привет, — словно по инерции отвечает Ута, и смеяться почему-то больше совсем не хочется. — Проходи.       Изломанный банальностью первый диалог будто бы написан рукой отвратительного драматурга, который никогда не станет известным. Ренджи садится на диван, не снимая серый плащ, полностью скрывающий его фигуру, и сразу становится ясно, что задерживаться он тут не собирается.       Лицо и каждая его огрубевшая черта несет отпечаток долгих лет. Ута вглядывается в каждую мелочь и рефлекторно сравнивает с прошлым. Кажется, что они познакомились слишком давно. Так много лет назад, но именно тогда, когда каждому из них было нечего и некого терять, и попрощались в самый лучший момент — когда каждый мог показать себя полностью, не скрывая худших своих черт. Ута все еще помнит запах его крови на разбитых кулаках после бешеной драки, помнит, что после были короткие разговоры на крышах зданий, которые всегда были ни о чем, но одновременно нужные, как звено в натянутых как тетива отношениях. Было так много разговоров, таких обыденных, словно беседа двух старых друзей за чашкой кофе, а не соперников, которым достаточно слова, чтобы вспыхнуть и загореться.       Ута смотрит на него и видит, как за спиной рушатся одна за одной гнилые декорации жизни. Он кивает в сторону бутылки вина, но Ренджи отрицательно качает головой.       — Ты так и не научился пить?       Ренджи кивает. Говорить он, кажется, тоже не научился.       — Йошимура-сан такому не учил?       На секунду в серых глазах мелькают бывалые искры злости, которые мигом испаряются, словно тонут в мирной глади холодных вод. Ута думает — а осталось ли в них то, что может гореть.       — Не учил, — ровно соглашается Ренджи.       — Понятно.       Ута пожимает плечами — ну как знаешь — и сбрасывает с рук латексные перчатки, перепачканные краской, которая местами уже начала подсыхать. Работать теперь, когда Ренджи рядом, невозможно.       Ренджи, как обычно, больше ничего не говорит, а Ута просто смотрит на него — кажется, выгоревшего до извращения — и вертит в руках карандаш. Ренджи вернулся — не к нему, просто вернулся  — спокойным. Спокойным, как воды самого океана в штиль, и у него непоколебимая гладь вместо лица; таким спокойным, будто бы его переработали через чертов фильтр, который процедил каждую эмоцию: плохие — выкинул, хорошие — оставил.        Пройтись бы по нему двенадцатибальным штормом.       Ренджи берет со стола незаконченный эскиз маски и рассматривает едва ли с интересом. Взять чужую вещь получается просто и естественно, словно так и должно быть, будто бы всё тут он может взять и никто не скажет ему ни слова. Ута оказывается тоже не против. Подойдя со спины, он кладет подбородок на его плечо, вольно опуская руку по обе стороны от шеи и указывая пальцем на заштрихованную лопасть на рисунке. Рассказывает монотонно, как скучные лекции в университете, из чего она будет состоять, но Ренджи его не слышит — он уверен. Его взгляд прикован к ногтям, выкрашенным черным, и, кажется, ничего больше его не интересует: ни зудящий голос под ухом, ни прикосновения к коже.       Исходящий от его тела запах просто невероятен до головокружения. Прекрасен до той степени, чтобы захотеть поглотить Ренджи от и до. Ута проводит по сухим губам языком, словно пробуя на вкус, и сердце замирает на долгую секунду в предвкушении. Он и забыл почти, как это — хотеть. Хотеть так, что пальцы на руках сжимаются от мысли, как дотронуться до голой кожи, хотеть так, что даже его легкий вздох отдается в теле пульсацией, расходящейся огнем по венам, хотеть так, что, кажется, одно только слово, и может быть взрыв.       Светлые волосы касаются щеки и слегка щекочут. Ута рефлекторно дотрагивается до них кончиком носа, и это не остается незамеченным. Пальцы Ренджи напрягаются, стискивая эскиз в руках и заставляя бумагу смяться. Напряжение повисает в затхлом воздухе и словно покалывает кожу, заставляя все волоски на теле встать дыбом. Сейчас бы, как раньше, сцепиться в яростной драке из-за такой очередной глупой (не)шутки Уты, на которую Ренджи реагировал как зверь на запах крови. Сейчас бы почувствовать себя живым, а не смотреть на то, как тот, кто олицетворяет все твои желания, выглядит как океан мертвых эмоций.       Давай — говорит про себя Ута, — давай, давай.       Ренджи больше не реагирует, словно ничего и не было. Это тоже получается у него очень хорошо, можно сказать, профессионально. Ута ощущает себя уставшим, да, очень сильно уставшим. Напряжение, только что пульсировавшее в теле, готовое вырваться, исчезло без следа, оставило только чувство неудовлетворенности, которое давно уже стало привычным спутником в жизни.       —…Хочешь сходить в театр? — хрипло спрашивает Ута, сам прерывая свою же болтовню.       — Зачем? — ощущается, как в каждом слове сквозит напряжение, которое Ренджи пытается скрыть.       Вправду — зачем. Уте почти смешно. Зачем ходить в театр, если актер уже перед тобой, зачем смотреть трагедии, если твоя собственная будет самой лучшей — по классике, в пять актов, из которых четыре уже прошли.       Ута усмехается — серьезно, какая глупость, — и Ренджи разворачивается, едва не ударившись лбом об его, и смотрит в глаза непростительно долго, немо ожидая ответа на нелепый вопрос. Перед тем как сказать, Ута долго крутит слова в голове, потом на языке, словно пробуя на вкус, и сплевывает, как желчь, скопившуюся во рту.       — Ну мы же друзья.       Ренджи ничего не отвечает — ни за, ни против.       — Я, — говорит он и замолкает на секунды. Он медленно переводит взгляд на правую руку Уты, лежащую на его груди, без интереса рассматривая черные переплетения, что выбиты на светлой коже не ясными ему рисунками, и не находит в них смысла, — пойду.       — Ага, — бросает Ута и убирает руки, позволяя Ренджи встать. — Заходи ещё.       В ответ только тишина, уже привычная в стенах мастерской. Ренджи останавливается на пороге и, кажется, словно чего-то ждёт, наблюдает, почти давит тяжелым взглядом.       — Ты, кажется, совсем не изменился, — приглушенный голос будто бы исходит из черного далека.       Как много слов.        Ута дотрагивается до татуировки, царапая ногтями буквы на кадыке, которые зудят так сильно, словно врезаются глубже в кожу. А еще иногда фраза, обвивающая шею подобно согнутому стальному пруту, нестерпимо душит, как ошейник, который впивается до боли, когда поводок натягивается до предела, отражая всю суть вложенных слов: ни шагу назад, ни шагу вперед. Чертов замкнутый круг прошлого, из которого не выбраться самостоятельно, да и не хочется вовсе — не к кому же.       Взгляд Ренджи совершенно непроницаем, спокоен, как и он сам. Он ждет ответа, хотя даже не спрашивал, лишь констатировал. Уголки губ Уты предательски поднимаются, натягивая на лицо улыбку, от которой Ренджи не отводит хмурого взгляда. Ему явно не нравится, и Уте вообще она тоже не нравится, но ради такого он готов сделать всё что угодно.       — Ни капли, — подтверждает Ута.       В воцарившейся тишине повисает тяжестью невысказанное разочарование. Ренджи выходит без хлопанья дверьми и громких слов, без, как было раньше, серьезных обещаний убить друг друга. Хотя теперь они кажутся совсем по-детски нелепыми, но хотелось бы услышать их еще раз; они звучали как встретимся в следующий раз и заставляли ждать, гореть-жить в нетерпении. Ренджи говорит «ещё зайду», вроде бы как бы обещая вернуться. Не к нему, конечно же, просто вернуться.