beside

Генма всегда знал, когда приходить. Он это чувствовал. Она сидела в своём кабинете, закрывшись на замок, и тихо рыдала, кусая до крови губы. Сакура, несомненно, была и оставалась самой сильной куноичи и искусным медиком. Но внутри неё жила трепетная женщина, хранительница семейного очага, по душе которой безжалостно прошлись коваными сапогами. А как дальше жить?.. Сакура ненавидела себя за свою слабость, но свою любовь пересилить попросту не могла. Мон Учиха на спине жёг лопатки, пробираясь, кажется, до самых рёбер. Куноичи старалась стать выше, сильнее, лучше себя прошлой. Она почти допрыгнула до этой планки — планки своего сенсея, Цунаде Сенджу, никогда не жалевшей о своих поступках, — но совершила самую большую ошибку. Приняла чужую помощь. Это обернулось ей самой большой трагедией. Саске снова покинул деревню. Зашёл к Седьмому Хокаге, отчитался за двенадцать лет, пройденных в путешествии, и молча ушёл, сухо кивнув на прощание флегматичному Шикамару. Учиха прошёл по деревне практически незримой тенью, сам себя убедив, что он тут лишний. Он не видел ни Сакуры, поражённо стоящей позади, у ворот деревни, ни боли в её глазах, ни опущенных в бессилии хрупких плеч. Ему на неё - собственную жену, Учиха! - было плевать. Он слеп, несмотря на свои великие глаза, и абсолютно глух до чужих переживаний. Это понимал даже Наруто, но что он мог поделать? Наруто устал говорить своей боевой подруге забыть Саске, смыть из памяти, ведь тот настолько крепко засел в её голове, что и щипцами не достанешь. Учиха, сам того не ведая, мешал ей жить. Да, несомненно, он дарил Сакуре силы и стремление к самосовершенствованию, но это было раньше, когда она была наивна и...влюблена. Ирьёнин уже устала гнаться за ним, поддаваясь детским наивным надеждам. Её детство прошло, оставив в памяти их единственную ночь и его единственную и последнюю недоулыбку. Учиха не спрашивал про неё, не интересовался ею и даже не подозревал о существовании своей дочери. Сарада слишком похожа на отца, которого искренне ненавидит. За слёзы матери, за одинокое детство, за отсутствие поддержки. Он никогда не стоял рядом с её матерью, не следил и не радовался её успехам. Вот Генма-сан всегда был рядом, и, как Наруто-сама, всегда помогал и Сакуре, и малышке Сараде. Всегда-всегда! На фотографии, сделанной девочкой тайком, Ширануи, зажав в одном уголке губ сенбон, легко улыбался, глядя на вдохновлённую маму, рассказывающую об очередной сложнейшей операции и спасённой человеческой жизни. А с отцом у неё нет ни одного семейного снимка, только старая, запыленная и измятая временем фотография команды семь в молодости. Сарада перестала грустить из-за отсутствия отца ещё очень давно, когда осознала, что и без этого человека её жизнь не потеряет насыщенность. Учиха Саске просто не достоин её, Сарады, слёз, как не достоин своей жены. Генма проник в её кабинет через окно, встал за её сгорбившейся спиной, как охранник, бдительно следящий за объектом защиты. Отчасти это верно. Он её защитник. Не он ли помогал ей, когда внезапные схватки случились посреди деревни? Не он ли качал малышку Сараду, когда ирьёнин смыкала глаза от невероятной усталости? Не он ли заменил Сараде отца? Он, Генма Ширануи, делал для молодой Учиха и её дочери всё. Всё, что она могла ему позволить. Сакура не была глупой, просто чересчур преданной себе, своим принципам и Саске. Но от тёплой, горячей ладони Ширануи, успокаивающе проходящей от макушки головы до лопаток, у неё дрожат колени. В этих местах кожа ныла, как от ожога. Она всё ещё помнит руки Саске, холодные, как у живого мертвеца. В них не было и капли нежности. Для неё это проявление тепла — дикость, отчаянная дикость. Такое ощущение, будто её пытаются воскресить из пепла. Но это мистика. И бред. В вены будто насильно вливают раскалённую лаву, сдерживают по рукам и ногам, цепями сковывают горло. Тяжело, практически невозможно дышать. Эта иллюзорная боль отрезвляла, сметала дурман глупых воспоминаний. Сакура теряла нить надежды, плавно и размеренно, и с горечью понимала, что даже это осознание даётся ей тяжело. А ведь она уже не ребёнок. Неужели так трудно снять розовые очки?.. Учиха не понимала, что в жизни её наставницы, Цунаде, полно пустых сожалений и несказанных слов, даже больше, чем у Сакуры. Но Химе была сильной, и после смерти Джирайи не показывала истинных эмоций. О её истерике и горьких слезах знали лишь бездушные стены кабинета. Она тоже теряла свою любовь, но, в отличии от бывшей Харуно, теряла даже их отголоски. Вся её память — о Наваки, о Дане, о Джирайе — осталась лишь на надгробиях, а Сакура продолжает мучиться от вида уходящего за ворота Саске. Как бы она ни горела внутри, он потушит. Прижмётся подбородком к розовой макушке, ненавязчиво вдохнёт запах её волос — она пахнет исключительно горечью и медикаментами. Генма старше неё. Он взрослый мужчина, способный джонин, но абсолютно бессильный в своих чувствах. От него пахло холодным ветром, металлом и остывшим пеплом. Сакуре никогда не нравилась подобная смесь, потому что за этими запахами непрерывно следует смерть. И тихая, молчаливая привлекательность. Он манит женщин, но не умеет их любить — за все свои сорок лет у него никогда не было длительных отношений. В чём-то он не лучше Саске. Сакура распахивает глаза: красные белки, расплывчатый зрачок, будто масляное пятно на цветной бумаге, и капельки соли в уголках глаз. Она видит невнятную тень, а не Ширануи, и думает, как же ей противно от самой себя. А джонин молча и без сожалений проваливается в глубину её больших зелёных глаз. На скулах, в ямке ключиц и неглубоком вырезе красного кимоно сгустились тени. Сакура кажется ему прекрасной. Она таковой и является. Бывшая Харуно, не поднимая головы, вслепую тянет руку к его лицу, прикасаясь к щеке, уголку бледных губ и острому кончику сенбона. Генма хмурится, глядя, как на её пальце бледнела царапина, стремительно наливающаяся кровью. Сакура не ведает, что творит, не понимает, почему не сделала этого раньше. Приподнявшись на носках, вынимает сенбон из его рта, проводит раненным пальцем по чувственной нежной губе и припадает к ней, жадно слизывая собственную кровь, почти агрессивно, будто пытаясь разогнать эту бледность его уст, так схожую с аристократичностью Учихи. Восхищение и трепет тугим комком прокатывается по горлу — её не отвергают, не отворачиваются, не сверлят холодными глазами и это так прекрасно, — но она замирает, испугавшись своего неожиданного смелого порыва, и тяжело дышит ему куда-то под ключицу. Вопреки её горьким ожиданиям, Генма не оттолкнул её, как, наверное, это бы сделал Саске. Его до одури горячая и большая ладонь мягко коснулась её шеи, мазнув по бьющейся жилке, спустилась между лопаток, вдоль позвоночника, будто бы выжигая мон веера, раздувающего огонь. Её больше не выламывает от мнимой боли. Сакура поднимает голову, ловит взглядом спокойные ореховые глаза, на дне которых плещется что-то неуловимо-приятное, тёплое, как солнечные лучи или улыбка дочери. Сакура уже повзрослела. Перед её глазами перестали мерцать миражи. Мир вокруг неё расширил границы, напитался новыми красками и ощущениями, замкнувшись, как капкан, вокруг одного человека. Генма отчасти был похож на Саске. Он также приносил боль. Она не должна была прикасаться к нему, целовать, подаваться ближе и ближе, ловить его сбитое дыхание и таить на губах смущённую улыбку. Она всё ещё была женой Учихи. Но она также была женщиной, а любой женщине хотелось чувствовать себя любимой. Лю-би-мой. Простое ведь слово, да? А как тяжело его заново прочувствовать.