***
— Почему это я не могу быть целовальной машиной, когда хочу, — ворчит перескакивающий через лужи Ойкава следом за фыркающим Иваизуми. — Ты чего-то очень часто хочешь. Получается как-то недовольно и вообще странно — таким тоном мама говорит папе, что тот уж очень часто её целует, и потом целует его сама, при Хаджиме — в щёчку, но он всё равно видел, как они целуются будто в фильме, но старается часто об этом не вспоминать, а то жутко неловко и почему-то стыдно. И Ойкава-целовальная машина — тоже в щёчку, но не папу, а его, Хаджиме, который вообще не понимает, почему про это всё подумал, и это тоже странно и нестранно одновременно. Странно потому, что Хаджиме всегда знает, почему и как думает, а нестранно потому, что когда дело доходит до Тоору, всё выходит наоборот и спутывается, как потерянные пары носков. И об этом думать тоже почему-то стыдновато и нелепо. Одно Иваизуми вроде понимает — вроде — всезнающая Ойкава-сан секретно (но между Тоору и Хаджиме нет секретов) попросила сына не устраивать «целовальных машин» в школе (они ведь идут в начальную школу, в первый класс, вот это да!), а почему — не объяснила, сказала «сам потом поймёшь, Тоору». Но Тоору, рассказывающий это Иваизуми, не понимал, как и он. Но ещё Хаджиме терпеть не мог, когда капризный друг снова обижался и расстраивался по пустякам, и ради предотвращения этого готов пожертвовать своим покоем — хоть и вслух этого не скажет, а то Дурокава ещё больше зазнается. — Ну тогда целуй меня, пока никто не видит, раз в школе нельзя, — легкомысленно говорит Иваизуми, желая поскорее с этим закончить и бежать уже наконец в школу, а не обсуждать всякую ерунду! — Серьёзно? — мгновенно загорается Ойкава, неверяще глядя на друга, и радостно хохочет, и Хаджиме так нравится, когда он смеётся. — Ну держись, Ива-чан! Тоору оглядывается вокруг, чтобы и правда никто не видел, но в переулке никого, кроме них и нескольких дремлющих на скамейках старичков, и задорно прыгает на сразу пошатнувшегося друга, звонко и беспорядочно чмокая в обе щеки, на которых проступает румянец, видно в стекле магазинных витрин — будто от розовых губ Ойкавы на них остаются такие же яркие пятна. И ему приятно, несмотря на то, что это не мама, но всё равно близкий человек, и приятно по-другому — как будто щекотка, и жар спускается в голову. — Как здорово целовать Ива-чана! — хихикает Тоору, чмокая его последний раз, напоследок, и, подтягивая лямки рюкзака, тянет Хаджиме за руку в сторону школы. И тогда, в шесть лет Иваизуми впервые кажется, что что-то не так.***
У Иваизуми конец второго года средней школы на календаре, руки в извечных царапинах от тренировок и ветер в голове от наступающих каникул. А ещё в его жизни это странная переходная возрастная стадия, когда «сынок, ты уже взрослый человек» и «гулять? Чтоб в девять вечера был дома», которая изрядно мотает нервы. Та же переходность мотает нервы и в другом — когда вроде уже положено, да и хочется краснеть рядом с девочками (как опять же таки говорят родители), но вместо этого получается краснеть только рядом с Ойкавой, который по детской привычке иногда берёт его за руку. Но скоро всё изменится, убеждает себя Хаджиме. Скоро всё будет прекрасно, ведь наступают каникулы, верно? Иваизуми спокойно перебирает содержимое холодильника, когда Ойкава с ноги открывает двери его дома (хорошо, что родителей нет) и заявляет, что завтра, в первый день каникул они устроят традиционный вечер ностальгии. — Будем опять вспоминать всю ту бурду, которую ты творил в детстве? — с ухмылкой переспрашивает Хаджиме, после того как пинает друга за эффектное появление. — Нет, будем вспоминать все твои старые косяки, — закатывает глаза Ойкава, тыкая ему локтём под бок, и с деловым видом садится за стол и требовательно по нему стучит. — И вообще, к тебе гости пришли, корми давай. Иваизуми отвешивает лёгкий подзатыльник для профилактики обнаглевших и ставит перед ним тарелку лапши. Они договариваются притащить побольше вредной еды, видеоигр и старых фотоальбомов на завтрашний вечер к нему домой, и Хаджиме мог бы почувствовать что-то неладное, если бы не был таким заражённым воодушевлением и улыбкой Тоору. Но он ничего не чувствует, а только радостно затаскивает коробки с фаст-фудом и шоколадками в комнату, пока Ойкава мастерски отвлекает его маму, заговаривая ей зубы, как и всегда (за столько лет он достиг в этом впечатляющего профессионализма, серьёзно, Иваизуми даже чуть-чуть завидует — он так не умеет). — Я уговорил твою маму посидеть до двенадцати, — довольно оповещает Тоору, забегая в комнату и закрывая за собой дверь, и вокруг остаётся только тёплый свет ночников и экрана компьютера с видеоигрой, ждущей старта. Отблески красиво ложатся и играют на лице Ойкавы, как таинственные блики костра, вокруг которого кружат светлячки. Правда, светлячки кружат ещё и в глазах у Тоору, но это уже какая-то глупая ассоциация, которой Иваизуми сейчас не будет забивать голову — помучить себя дурацкими мыслями ещё будет время. Столько времени на всё-всё и бесконечность сегодня. — Чёрт, да как ты это делаешь всё время, — улыбаясь, фыркает Хаджиме. — Это ж просто нереально. — Вот такой вот я нереальный, — подбоченясь, самодовольно заявляет Ойкава, выглядящий сейчас как посреди поля боя, где он нерушимый победитель. — Как же тебе повезло со мной, жуть просто. А Иваизуми даже напоминания не нужны — он и так это знает, до тихих вдохов в унисон с другим, не чужим, совсем близким и будто отражением твоего собственного. Именно так. И в глазах напротив сейчас не светлячков видит Хаджиме, а отражение самого себя. У Тоору в глазах — искристое отражение Хаджиме. — Да знаю я, — отмахивается Иваизуми почти небрежно, и этого самого «почти» Ойкаве всегда хватает, чтобы понять, что у Хаджиме внутри тёплые водопады искренности, невысказанной, но такой ясной стекают к щекам и рукам, прямо как у него самого. Тоору просиял и с улыбкой плюхнулся на стащенные с футонов подушки. — А по-омнишь… — заводит эту самую опасную и ужасную шарманку Ойкава, и Иваизуми прямо холодеет. Если Ойкава начинает таким заискивающе-хитрым подленьким тоном говорить «а по-омнишь…», то всё, пиши пропало. И он даже знает, какой конкретно позор из его жизни Тоору хочет припомнить. Ну как же без этого. — Если ты опять про это вспомнишь, я тебя побью, — с угрозой предупреждает Иваизуми, но если бы это помогало — ухмылка Ойкавы становится шире. — Как так? Неужели ты не хочешь вспомнить эту замечательную историю, как ты в пять лет вопил на моём дне рождения, что никому, кроме тебя, нельзя дарить мне подарки и меня обнимать? — кажется, Тоору сейчас захлебнётся собственным ехидством. — А помнишь, что после этого мы перестали звать кого-то ещё на мои дни рождения? — Ты перестал, — почти невозмутимо поправляет Иваизуми, опять с гранью в это самое почти. — А ты помнишь… Теперь уже Ойкава меняется в лице. Ну что ж, Хаджиме тоже есть что вспомнить. — Помнишь, как ты орал по вечерам как ошпаренный, потому что не хотел от меня уходить? — с удовольствием тянет Иваизуми, наблюдая, как Тоору с писком прячет пылающее лицо в подушке. — Говорил, что без меня тебе белый свет не мил, ни есть, ни спать не будешь? — Но в итоге ведь оставался у вас дома с ночёвкой, — бубнит в подушку Ойкава, и Хаджиме смеётся. Ойкава всегда добивается своего. — А ещё я помню, как мы надевали друг другу на голову свои старые ползунки. — А ещё ты укусил ту продавщицу мороженого, помнишь, Ива-чан? — Чёрт, Дерьмокава! Хаджиме хватает подушку и беспощадно пытается задушить ею Ойкаву, но тот сдавленно гогочет и слюнявит его плечо, пока отбивается от смертоносной подушки и, кажется, уже едва дышит от смеха. — Укусил… — пищит на последнем издыхании Тоору, — продавщицу… мороженого… — Мне было четыре, идиот! — отпирается сквозь прорывающийся смех Иваизуми, задыхаясь от ощущения света в темноте, задыхаясь от дурацких воспоминаний, задыхаясь от невыносимо тёплых слов, от чувств и мыслей, сплетённых в солнечные нити — сплетённых в солнечные нити в близких глазах напротив. И темнота, совсем не густая, не прячущая ни единого слова, не утаивающая ни одного отблеска чувств, темнота, сквозь которую можно протянуть руку и коснуться другой близкой руки, можно примоститься на близком плече, можно просто быть рядом. — А ты помнишь… — снова начинает Тоору, приподнимаясь на локтях и смотря на Иваизуми, который по-прежнему вглядывается в черноту над собой и чувствует оставшиеся смешинки на языке, и вопросительно мычит. — Помнишь нашу детскую традицию? — Это какую?.. — недоумевающе хмурится Хаджиме, но не заканчивает; на него налетает Ойкава с нелепыми чмоканьями в щёки, в лоб, в подбородок, и Иваизуми не находит ничего лучше, как с воплями вскочить и спасаться бегством. Когда Ойкава творит какую-то ерунду, лучше кричать — хотя, конечно, на помощь никто не придёт (да и чем тут помочь уже), но зато драматично. — Я целовальная маши-ина, — приподнимает брови Тоору и глупо-глупо улыбается, и у него, кажется, приступ детства ненадолго стих. — И как раз никто не видит. — Опять, — обречённо проговаривает Иваизуми, возводя глаза к потолку. — За что мне это. И примерно тогда он начинает понимать, сколько с этой целовальной машиной натерпится.***
У Иваизуми бесконечные тренировки, красивая футболка с красивым номером «4» специально для аса (потому что третьегодки ушли сразу после летних отборочных, и вся команда осталась на второгодках), такое новое звание вице-капитана («Ну кто-то же должен Ойкаву тормозить» — пожимают плечами Матсукава и Ханамаки) — и волейбола в его жизни становится всё больше. У них с Ойкавой к концу второго года старшей школы общая история оглушительных побед и поражений, а ещё у них с Ойкавой — всё сильнее обостряющееся чувство неразделимости. А ещё у него с Ойкавой — что-то непонятное, почти неуловимое, но Хаджиме ещё не волнуется по этому поводу, потому что привык, что всё, что в его жизни непонятное, связано с Ойкавой. Последние учебные недели забиты выматывающей зубрёжкой, не сходящим с нервов напряжением и ворчанием, поэтому когда Ойкава звонит и заявляет, что они идут в торговый центр, Иваизуми бросает всё и идёт. Сначала они таскаются по волейбольным магазинам, глазеют на длинные ряды с формой и в итоге покупают новые наколенники. Потом, по-дурацки хихикая, заваливаются в магазин детских игрушек, бегают между стеллажей с игрушечными самолётиками, прячась от гневных взглядов консультантов, и чувствуют себя просто отлично. — Смотри, Ива-чан, она похожа на тебя, — гыгыкая, достаёт Ойкава с полки грозную лупатую обезьяну с огромными лапищами, время от времени пищащую что-то пугающее. — Давно в лоб не получал? — осведомляется Иваизуми, оглядывая полку и пытаясь найти игрушку пострашнее, чтобы сравнить её с Тоору. — Я тебе щас врежу, — пискляво скрипит обезьяна, и Ойкава восхищённо вскрикивает. — Ну просто вылитая, — прикладывая ладонь к груди, говорит он и нежно смотрит на игрушку, и Хаджиме, наконец, заслуженно даёт ему под зад и берёт с полки какую-то жуткую белку с глазами и зубами в разные стороны и мячом в кривой лапе. — А это ты, — похрюкивает Хаджиме и начинает бессовестно хохотать с лица Ойкавы. — Это вот так ты на подачу выходишь. — Ива-ча-ан, — пытается казаться обиженным Тоору и толкает его локтём в бок, захлёбываясь весёлым смехом. И Хаджиме чувствует себя таким донельзя, таким ненадолго счастливым, каким он может чувствовать себя только рядом с Ойкавой. Эта мысль растягивает уголки губ ещё шире. Это и есть она — та самая обострённая до предела неделимость, невозможная, нереальная. Они наконец-таки выползают из магазина, а Иваизуми покупает эту страшенную белку под раздражённое цоканье Ойкавы (и значит, поступает совершенно правильно). А когда они проходят мимо игровых автоматов, случается непредвиденное. — Ива-чан… — тянет его за локоть Ойкава, остановившийся с зачарованным вздохом, и Хаджиме оборачивается с недовольным «что?» и тоже замирает с разинутым ртом. — Аэрохоккей… — заворожённо выдыхают они оба, гипнотизируя взглядами игровой стол с призывно мигающими яркими панелями и задорной зазывающей музыкой. — Я тебя в два счёта сделаю, — мгновенно вскидывается Тоору. — И не мечтай, — с вызовом ухмыляется Хаджиме, показательно разминая плечи и почему-то отмечая странный взгляд Ойкавы. И почему-то его не понимает, хотя все взгляды Тоору, каждый их оттенок для него всегда как на ладони — до ослепления ясные. — Сейчас итоговый счёт сорок четыре-сорок пять в мо-ою пользу, — елейным голоском пропевает Тоору, бросая насмешливо-ехидный взгляд, но не тот, который он обычно посылает соперникам на матчах — а с какой-то притаившейся тёплой искринкой, зажигающей бенгальские огни у Иваизуми под рёбрами. — Потому что ты жу-улик, — в тон ему отвечает Хаджиме и воинственно становится с одной стороны поля. Ойкава становится напротив, горя решимостью как перед настоящим матчем. Он кидает монетку и ухмыляется, слыша стук шайбы со своей стороны. Он медленно кладёт её на поле, Иваизуми напряжённо облизывает губы. — Победителю… — начинает Тоору, и Хаджиме не задумываясь предлагает: — Право сделать глупость? — это они придумали ещё в далёком детстве, когда все идеи для споров были исчерпаны, стали спорить на глупости — это ведь во все времена актуально, как говорит Тоору (особенно для него). Ойкава кивает и запускает шайбу в его сторону. Иваизуми без труда её отбивает, и она ярким пятнышком носится по полю, наконец, проскакивая мимо чужой защиты прямо в дырку. Радостная мелодия знаменует первый гол, и Ойкава поднимает голову, впиваясь в Хаджиме яростным взглядом. Это будет битва не на жизнь, а на смерть. — Я тебя ненавижу. — Спасибо, я тоже себя обожаю. Ойкава ловко прокручивает шайбу меж пальцев и, самодовольно прыская, смотрит на бесящегося Иваизуми. — Восемнадцать партий, и десять за мно-ой. — Ты просто говнюк. — Да ладно, Ива-чан! — притворно дружелюбно и участливо кладёт ладонь ему на плечо и продолжает: — Тяжело, наверное, быть таким неудачником? И в следующую секунду беспомощно пищит, потому что эту самую руку Хаджиме разозлённо хватает и заводит ему за спину. — Больно же, Ива-чан! — Не должен же я страдать в одиночку, — резонно замечает он. Они бредут домой с заходящим солнцем, взаимными пинками и подколками, пока воздух гладит щёки закатными отсветами, особенно красиво гладит щёки Ойкавы — просто так, небольшое наблюдение, конечно. Когда огненная река льётся с неба на плечи, когда от счастливых огоньков в лёгких хочется подняться в небо воздушным шариком, на ум приходит всякая ерунда. — Ну что, какую глупость ты там задумал? — Не знаю ещё, — легко отзывается Ойкава, перескакивая с Иваизуми через красные плитки на дорожке. — Придумаю, когда домой ко мне придём. Дома у Тоору всегда какая-то беспечная атмосфера, словно в стенах застыли вечные легкомысленные каникулы (и поэтому всегда удивительно, как в таком доме мог вырасти кто-то настолько целеустремлённый), и Хаджиме эта атмосфера всегда затягивает бесповоротно, заставляет забыть о заботах и не отпускает, пока он не переступит порог собственного дома. Тут всегда было самое подходящее место для глупостей. — Я придумал, — вдруг говорит крутящийся на стуле Ойкава, когда они уже сидят в комнате. — Я придумал глупость. Иваизуми, в это время беспардонно лежащий на его кровати, заинтересованно поворачивается к нему. И всё происходит за несколько мгновений: Ойкава, как какая-то летучая мышь, встаёт на стул и прыгает с него прямо на кровать, приземляясь прямо на Хаджиме сверху с сумасшедшим смехом и целуя куда-то в локоть, а потом переходя на лицо. Сердце колотится так, будто все датчики и приборы в мире свихнулись и единой тревожной сиреной отзываются у него в груди, потому что только внутреннее и неосязаемое чувствовало сейчас подбирающуюся опасность. Но, по крайней мере, Иваизуми ещё отбивается — значит, ещё не всё потеряно. Щёки горят. — И правда глупость, — соглашается он, когда спихивает с себя Тоору, довольного собой на невероятном уровне. Почему Иваизуми всю ночь после не мог уснуть, он не знает, но догадывается.***
Третий год — самый загруженный. Третий год — самый важный. Третий год — самый последний. Третий год у Иваизуми — самый отчаянный, самый неопределённый перед нападающим будущим, третий год — как самые высокие ноты во всей нотной строке. После проигрыша, невыносимого проигрыша на летних отборочных, после которых хотелось только яростно вбивать мячи в пол до трещин, как в нём самом внутри. И внутри теплится самая отчаянная, самая непоколебимая уверенность — их последний шанс — их будущая победа. Он и Ойкава, они и команда — они это сделают. Правда, как раз с Ойкавой не всё ладно, и здесь уже никаких намёков на уверенность даже нет, лишь туманные обрывки догадок и домыслов. То есть, что Тоору его лучший друг — это понятно, а почему Иваизуми третий день снится, как он его целует — это уже, ну… менее понятно. А ещё у Ойкавы появились девушки, что, конечно, естественно и неудивительно, серьёзно, вы его видели вообще? Хаджиме понимает, что друзья в таких ситуациях обычно радуются или что-то такое, да только он и близко не чувствует ничего подобного и даже изобразить не попытается — потому что Тоору знает его от и до, и пытаться его обмануть просто бесполезно, как и самого Иваизуми, и они оба это знают. И когда взбудораженный Ойкава, задержавшийся после урока, пикирует на скамейку в столовой рядом с жующим Хаджиме и нагло кидает сумку на стол, Иваизуми хорошенько даёт ему по шее и сам на себя злится за то, что не только за сумку (а потому что замечает бледные следы помады на щеке). — Чего расшвырялся? Ты что, со свиньями вырос? — Ага, с тобой, — соглашается Ойкава, за что огребает новый подзатыльник. — Ай, Ива-чан! Да послушай меня сначала! Иваизуми сейчас чувствует себя немного глупо — смотрит на говорящего Тоору, как эмоции на сто лет знакомом лице перемешиваются, складываются в извиняющуюся улыбку, с вот этим мягким изгибом губ и слегка нахмуренными бровями, сменяются недоумённым беспокойством и пристальным взглядом на него, Ива-чана, который не слышит ни слова. — Эй, чего ты завис? — щёлкает его по носу Ойкава. — Ты меня слышал? Не будешь злиться, ладно? — Чего? — спрашивает Хаджиме, который понимает, что Тоору ещё и что-то говорил, а не только был как обычно такой противной занозой, на которую хочется безнадёжно засматриваться и потискать за щёки. Друг же закатывает глаза и с усмешкой поддразнивает: — Рамен в мозг у тебя пошёл, вот чего. Я говорю, что… — он запинает, и это для Хаджиме как табло с предупреждением. — Придётся перенести наш поход в кино. У меня… у меня свидание, — снова заикается Тоору, и, наверное, только Иваизуми может увидеть его таким: неуверенным и нервно поглядывающим на его лицо в ожидании реакции. Да уж, он и сам её ждёт. И ведь вроде бы ничего такого ему и не сказали, а всё равно будто ушат холодной воды опрокинули на голову. Он хмурится — свидание вместо их долгожданного похода в кино? Этот Ойкава что, сильно мяч головой принял на тренировке? Но Иваизуми сразу же пресекает (наверное) такие мысли — у его друга, как бы они ни были близки, есть свое личное пространство, и он ведь имеет право, если хочет, так что… — Ну ты засранец, иди уж, — отмахивается Иваизуми, но Ойкаву разве провести? — Ты надулся, Ива-чан, — хмыкает он, — как будто я не хочу продавать тебе мороженое… — Заткнись, — немедленно реагирует Хаджиме, внутренне подвывая: ну сколько можно вспоминать? — Если пообещаешь, что не будешь выделываться, и мы пойдём в кино через выходные, — если у меня не нарисуется ещё одно свидание, хочется услышать между строк, чтобы разозлиться, но Иваизуми не слышит. И ровно отвечает: — Обещаю. И тяжело выдыхая после этой фразы, отдаёт себя во власть хищно поджидающих мрачных ревнивых мыслей. — Иваизуми, что ты будешь делать, если наступит конец света? — спрашивает его Ханамаки вечером в раздевалке, а Матсукава усиленно кивает, подтверждая важность вопроса. — Включу свет, — в своей манере отзывается он, натягивая футболку, и Макки выставляет пальцы пистолетами в его сторону. — Вот так разбираются с проблемами асы, — говорит он Маттсуну. — Ананасы? — не расслышал он. — Асы, Маттсун, асы. Иваизуми наш ас, а не ананас. — Кто знает, кто знает. Всё течёт, всё меняется, — глубокомысленно изрекает Матсукава, поскрёбывая подбородок с мудрым видом, и Ханамаки, признавая его мудрость, кивает и добавляет: — Ага, сегодня ас, завтра ананас. — Сейчас вы у меня получите, ананасы… — с угрозой поворачивается Иваизуми, но от пищащих жертв его отвлекает скрип входной двери. На пороге появляется запыхавшийся Ойкава, и почему-то Хаджиме куда-то сразу уплывает. — Ойкава, а ты знал, что Иваизуми — ананас? — Ну, догадывался, — прищурясь, смотрит на него Тоору, будто и правда нашёл в нём какие-то ананасовые черты. Хаджиме раздаёт пинки всем нежелающим и спокойно идёт в спортзал. Тренировка выдаётся просто отличная: новая тактика идёт хорошо, первогодки, уже немного оправившиеся после поражения, работают на все сто, а второгодки и того больше; а они, третьегодки, работают больше всех, потому что в голове набатом бьётся «последний шанс, последний шанс». В итоге после занятия они с Тоору едва тащат ноги, но улыбаются счастливо. В конце концов, от усталости земля кувыркается с небом, и они решают присесть. Свежий ветер нагоняет прохлады в лицо, небо осыпается туманом и проблесками звёзд, и сидеть тут с Ойкавой просто прекрасно. — Эй, а что ты будешь делать, если наступит конец света? — беззаботно спрашивает Хаджиме, смотря в небо и совсем не замечая странного горящего взгляда Тоору. — Что бы я сделал?.. — эхом откликается он. — Я бы сделал… И всё происходит и слишком медленно, и слишком быстро: Ойкава целует его в щёку, отчего Иваизуми испуганно отшатывается и теряется, а Тоору перехватывает мгновение и наваливается на него, целуя куда попало, но почему-то не чувствуется той самой беспечности, что в детстве — воздух вокруг тяжелее, и вдохи застревают в лёгких, и поцелуи медленнее. Хаджиме с ужасом ловит себя на том, что не может отбиваться — что-то неведомое, как во сто крат усилившееся притяжение, не даёт даже двинуться. И в какой-то момент Тоору зависает прямо над его губами, в каком-то чёртовом миллиметре, и никто не имеет сил отстраниться и прекратить этот идиотизм. — А своим девушкам ты тоже «целовальную машину» устраиваешь? — хрипло спрашивает Иваизуми, когда Ойкава, очнувшись, отодвигается от его лица. Тоору дёргается от его слов и, помолчав, просто отвечает: — Нет. Почему, хочет спросить Хаджиме. Что ты вообще творишь и что с тобой происходит, крутится в голове. А главное, что происходит со мной? Но на оставшемся пути до дома они не говорят ничего. — Просто не сошлись характерами, — упрямо повторяет заезженную отговорку Ойкава, когда против воли оказывается на интервью Ханамаки и Матсукавы «Почему Ойкаву Снова Бросила Девушка». Вообще за их издевательствами весело наблюдать, когда они издеваются не над тобой, поэтому Иваизуми весело прыскает. — А-а-а, то есть, ты разговаривал о волейболе, когда вы целовались? Или говорил ей, что она выглядит почти так же круто, как твоя подача или атака Иваизуми? — Ага, или говорил, что её глаза прекраснее нового мяча Mikasa, — развивает мысль Маттсун, и Макки давится соком от смеха. — Если бы мне такое сказали… — Твои глаза прекраснее нового мяча Mikasa, Маттсун. — Я выхожу за тебя. — Идиоты, — ворчит на них Тоору, заедая горе булкой, хотя Иваизуми с точностью может сказать, что он не выглядит таким уж расстроенным, скорее каким-то освободившимся, и это почему-то Хаджиме волнует до мурашек по затылку. — Почти как ты. — Ива-чан! — В общем, у этой сказки счастливый конец. Бедная девушка сделала правильный выбор и спаслась, — заключают Макки и Маттсун, и Ойкава снова взрывается: — Да это я её бросил, а не она меня! — Конечно, а слоны умеют летать. — А ещё небо зелёное. — Да вы достали! Ива-чан, скажи им, — ноет Тоору, тряся задумавшегося Хаджиме за плечо, пока тот пытается сообразить, почему на месте соприкосновения так полыхает кожа. — Да, я считаю, деревья синие, — говорит Иваизуми, и все, кроме обиженного Ойкавы, взрываются хохотом и дают ему пять. Правда, Хаджиме понимает, что напускными шутками ему не прикрыть ни от себя, ни от Тоору свои бушующие самозабвенные стихии невыразимого и смутного, и пока он не нырнёт в самый их эпицентр, они его не покинут. Иваизуми снова и снова ловит на себе долгие-долгие взгляды, пристальные, неотрывные. Ойкава снова и снова вздрагивает, когда Хаджиме их перехватывает, заставляет смотреть в глаза с молчаливым «что случилось?». Тоору впервые на них не отвечает, опуская глаза. — Почему ты опять ничего не ешь? — разозлённо спрашивает Иваизуми за обедом — опять этот дурень себя гробит, ну что ж это такое! Он, видя, что Тоору не отвечает даже колкостью, кладёт ладонь ему на плечо и разворачивает к себе. И со странным волнением понимает, что Ойкава напрягается, почти дрожит под его прикосновением — что с ним случилось? Хаджиме не по себе. Тоору поворачивается и смотрит прямо, с каким-то вызовом и тревогой, так, будто на что-то не может решиться. Иваизуми понимает, что таких взглядов у Ойкавы не видел никогда.***
— Ива-чан, можно я кое-что спрошу? — Конечно, валяй. — Почему ты ни разу не оттолкнул меня всерьёз, когда я тебя целовал? Иваизуми поражённо молчит и немного радуется, что может спрятать взгляд в бесконечной глубине неба, потому что они лежат на траве, беззаботные, и ничто не предвещало такой грозы. — Это ведь просто наш детский закидон, почему я… — начинает он, ещё надеясь скрыться от грохочущих в ушах слов, от оглушительных вопросов, которые он так часто задавал сам себе, а теперь, когда это говорит уже Ойкава, бежать просто некуда. — Не-ет, Ива-чан, — тихо говорит Тоору и перекатывается набок, чтобы быть поближе, чтобы перехватить его взгляд, но нет-нет-нет, нельзя, потому что тогда Иваизуми пропадёт, сгинет, ведь сейчас и так в воздухе растекаются искры оголённого тока. — Я тебя знаю ведь. Есть другая причина, да? Хаджиме вскипает. — А если мне просто нравится?! — разозлённо рявкает он, а в висках стучит, и весь мир сужается до собственного истеричного сердцебиения, до знакомых глаз напротив, никогда за всю жизнь не сиявших так ярко. — Если мне, чёрт бы тебя побрал, нравится, когда ты меня целуешь, Дерьмокава?! — Ива-чан, — ошарашенно шепчет Ойкава и вместе с тем опасно наклоняется, чёрт, остановись, — Ива-чан, почему ты раньше не говорил? — У тебя же девушки… были, — так же на грани слышимости выдыхает Хаджиме, понимая, что пути назад уже нет. Ойкава придвигается ближе. — Чтобы попытаться не думать о том, как мне круто тебя целовать. Иваизуми задыхается от его слов, и все мысли безумно орут «да что ж это такое» и позорно сбегают все до единой. — На чём работают целовальные машины? — шёпот разрезает текучую тишину. — На признаниях. Хаджиме решает, что на сегодня уже достаточно слов, достаточно лишних, разделяющих сантиметров, и резко хватает Ойкаву за плечи, опрокидывая его на спину. Иваизуми нависает над ним, приближается так же невыносимо и шепчет наконец: — Я целовальная машина, — и они оба тянутся навстречу и закрывают глаза. — На самом деле дурацкая традиция. Да и не традиция даже, а какое-то… — Что? Да это прекрасная традиция! Насанкционированные поцелуи с Ива-чаном! — Чушь! — Но тебе же нра-авится. — Заткнись уже и целуй меня, Дурокава! И натерпелся же он с этой целовальной машиной, ей-богу.