Heart on a sleeve

— Так она не успела тебе ничего рассказать? Голову Джейсона будто набили ватой, перед глазами все еще стояла картина кипарисового леса и слабо теплящийся огонек шалаша, похожего на птичье гнездо. Когда он был ребенком, они с родителями и братом ездили в Луизиану, погулять в заповеднике при озере Каддо, и еще тогда ему стало понятно — если магия и существует, то как раз в таких местах. Джейсон не понимал, принимать за правду, все что он услышал или нет. Он чувствовал себя опустошенным и безвольным, готовым поверить во все что угодно. Магия, ведьмы, оборотни — он всегда любил подобные рассказы, но вряд ли относился к ним всерьез. Сама мысль о том, чтобы отнестись к этому всерьез именно сейчас вызывала какое-то смутное чувство стыда и злости. — Обычно она всегда себя как-то выдает, неосознанно, конечно, но такие, как ты не способны увидеть… — Такие, как я? На самом деле ему было совсем не интересно, о чем толкует Бенджамин, он повторил его фразу скорее на автомате, но звук собственного голоса будто выдернул из тумана, клубящегося в голове. — Ну да, такие как ты, — хмыкнул Бенджамин, по-прежнему глядя в одну точку перед собой, от мягкого голоса, которым он вел свое повествование, не осталось и следа. — Всегда находится кто-то, кому становится ее жаль, я давно перестал вести счет. Он провел языком по разбитой губе и поморщился. Джейсон уставился на него во все глаза. Последние слова Бенджамина задели его. Казалось бы, он был безумно истощен, но силы на мимолетную обиду все-таки нашлись. Как будто он мало пережил за этот вечер. Бенджамин понял, о чем он думает и горько усмехнулся. — Мне жаль, парень, но ты — второстепенный персонаж. Влюбишься ты или нет, выживешь или умрешь — это не важно ни мне, ни тем более ей. Как только мы начинаем в новом месте, она забывает все о прошлом, так же, как вы забываете о ней. По сути, это часть ее наказания. Джейсон жестом заставил его замолчать. Ему претило слушать об этом так называемом наказании, было оно заслуженным или нет. Джейсон устал и хотел оказаться как можно дальше от этого места и от этого человека, который взвалил ему на плечи столько, сколько не каждый сумеет унести. Он по-прежнему не понимал верит ли рассказанной истории, но решил просто не думать об этом. Все это было немного слишком. История, в которую он оказался втянутым была немного слишком. Даже если не брать в расчет байки про колдовство и вечную жизнь. Он уже не видел себя в роли рыцаря или героя-спасителя, и во всей этой ситуации и так перешагнул черту свойственного ему поведения. Словно им двигала какая-то потусторонняя сила, заставляя совершать поступки, на которые он раньше никогда бы не решился… Джейсон мотнул головой, чтобы стряхнуть наваждение, молча встал и направился к двери. Оклика не последовало, Бенджамин продолжал сидеть, привалившись к стене и запрокинув голову. Глаза его были закрыты. Джейсон задался вопросом, о чем он сейчас думает. Смеется над ним, прокручивает в памяти рассказанную историю? Или это все же действительно были его воспоминания? Воспоминания человека, родившегося давно и далеко отсюда и уставшего от вечных скитаний, на которые он сам себя обрек. Выйдя на улицу, Джейсон упрямо отмахнулся от невидимого уже собеседника — он не будет думать об этом. Вся эта история совершенно измотала его. Как было бы хорошо вернуться домой, лечь спать, а проснувшись понять, что все это ему просто приснилось. Джейсон подошел к своей машине, но едва коснувшись ручки вдруг повернулся и посмотрел на черную гряду деревьев, жмущихся к самой дороге. Брук, скорее всего, была там, совершенно одна. Он подумал о ней впервые с тех пор, как Бенджамин завершил свой рассказ, но почему-то не ощутил былого беспокойства. Словно смутное сомнение закралось-таки в его сердце и пустило корни. Что если Брук была не такой уж беззащитной, не такой уж и жертвой? Да, Бенджамин неизвестно каким способом вернулся из мертвых, но он не был похож на сумасшедшего и не был похож на лжеца. Вернулся из мертвых. Джейсон нервно хмыкнул, в последний раз оглянулся на распахнутую дверь только что покинутого номера и сел в машину. Мерное гудение двигателя успокаивало, Джейсон немного расслабился, но все же никак не мог отвлечься от произошедшего. Либо Бенджамин был искусным мошенником, либо Брук была ведьмой. Неожиданно для себя он рассмеялся. Очевидно, первый вариант был наиболее правдоподобным, вот только оставалось неясным, для чего вся эта клоунада. Бенджамин слишком вошел в роль? «Так она не успела тебе ничего рассказать?». Джейсон так резко нажал на тормоз, что на крыльце дома, мимо которого он проезжал, проснулась собака и с лаем бросилась к его машине. Они с Брук не так уж много разговаривали о ее жизни, но было кое-что, что он очевидно пропустил. Смеясь над собой и над своей бредовой идеей, Джейсон все-таки развернул машину и направился в сторону колледжа, где в ящике его стола лежало сочинение, заданное им несколько месяцев назад.

***

Я не помню лица своей родной матери. Я никогда не знала ласки ее рук или сладости материнского поцелуя. Она была черствой, как старый хлеб, и ужасно вспыльчивой. Всегда была мною недовольна. Наш дом был одним из самых больших в деревне, отец достроил его и умер от болезни, сожравшей его изнутри за несколько недель. Я сильно тосковала по нему, но мать оправилась быстро, и часть дома мы стали сдавать под жилье уставшим путникам. Некоторые из них платили деньгами, другие — дичью, третьи помогали по хозяйству. Никто в здравом уме, повстречав мою мать, не подумал бы, что сможет ночевать в ее доме задаром. В тот год сквозь наше поселение проходило много чужаков. Кто-то искал для себя новые земли, лишившись прежних в войне, кто-то с этой войны бежал, а кто-то просто скитался по свету. Дома односельчан были полны гостей, и никто уже не говорил худо о двух женщинах, дававших приют кому попало. Все оказались при деле. Одним теплым пасмурным днем из леса, что разросся на холме, у подножия которого стояла наша деревня, вышли четыре темные фигуры. Поначалу, завидев их, люди испугались, так жутко они смотрелись, уверенно надвигаясь на наши земли, словно безмолвные вестники смерти. Однако пастушок, слегка обогнавший их по дороге, сообщил нам, что четверо господ являются монахами. Слово божье долетало до наших краев только эхом, церкви в деревни не было. Старые идолы поросли мхом и травой, затерялись в чаще или утонули в болотах, но никто не прибыл им на смену. Мы слышали о милосердном всемогущем господе, но он не снизошел ни до кого из нас и оставался таким же чужаком, как те, кто говорил о нем, останавливаясь проездом. Народ живо заинтересовался новыми гостями и каждый хотел привечать их в своем доме, но их горницы были полны народу, так что честь выпала моей матери. Монахи были совершенно разными по возрасту и виду, но один из них понравился мне больше всех. Он не был молод, возможно, годился мне в отцы, но лицо его казалось юным как первый снег, а ясные глаза цветом напоминали хрустально-чистый ручей. Помнится, я тогда подумала, что лицом он похож на ангела. Я никогда не видела ангелов, ни в живую ни на каких-либо изображениях, но этот светлый сияющий лик не мог принадлежать обычному человеческому существу. Я влюбилась в отца Пола без памяти. Как ни странно, он тоже проникся ко мне симпатией и много времени проводил в моем обществе, рассказывая мне о законах божьих. Мы часто гуляли с ним по пропитанным росою полям — мне нравилось наблюдать, как его черная ряса путается в клубах утреннего тумана — или сидели возле дома, и я как завороженная слушала его чистый мелодичный голос. Меня тянуло к знаниям так же, как к нему. Ни моя мать, ни односельчане не имели ничего против нашего общения, однако спутники отца Пола смотрели на нас с опаской. Их видимо беспокоил данный им обет безбрачия, хотя по сути мы не давали поводов для пересудов. Даже будучи не вполне образованной, я не строила никаких надежд насчет отца Пола, мне просто было приятно находиться с ним рядом. Однако не его угрюмые спутники решили мою судьбу. В то же время у нас проездом гостили несколько молодых дворян, сыновья пэров, только что окончившие университет и решившие немного хлебнуть вольной жизни. Поначалу я тоже тянулась к ним, ведь и они обладали знаниями, которых я жаждала, но они смотрели на меня всего лишь как на деревенскую девчонку, дикарку, и проводить с ними время у меня не было никакой возможности. До рокового вечера я едва ли перекинулась с ними парой слов, в основном прислуживала, чем могла. Я очень хорошо помню тот вечер. Днем небо разрывалось от сухой грозы, небо набухло и искрилось, точно разгорающийся костер. Все ждали дождя, но он так и не пришел, и к ночи небосвод расчистился, превратившись в угольное полотно, усеянное звездами. Воздух был свеж и чист — чудный вечер. Я как раз проверила своих любимцев на конюшне и возвращалась домой, когда путь мне преградила компания из молодых господ. Они были изрядно пьяны и искали себе в компанию женщин, коих в нашей деревне было не так много. Кажется, они забыли где находились, в хмельном плену им казалось, верно, что они вышли на улицы родного города. Заприметив меня, спешащую через огороды домой, они перехватили меня на главной улице и поволокли в сторону харчевни — продолжить пир. Я знала, что от хмельных мужчин хорошего ждать не приходится, к тому же быть замеченной в такой компании мне было стыдно, что уж говорить о том, как бы отреагировала на подобные новости моя мать. Сперва неуверенно, но потом даже немного рассердившись, я начала вырываться и наконец высвободилась из неприличных объятий. Мне с чего-то пришло в голову попытаться устыдить эту хмельную компанию — жившая в ограниченном мирке, я не знала на какое зло способны люди. Мне следовало бежать без оглядки сразу же, но я помедлила, пытаясь воззвать к благоразумию тех, кто им не обладал в принципе. Я была для них никем, а мои слова — пустым звуком. Моя смелость, а точнее глупость, показалась им дерзостью и разозлила. Я поняла, что нужно бежать, лишь когда ворот моего платья затрещал в мужском кулаке. Мне не пришло в голову закричать, да это, пожалуй, было бы бесполезно, троим крепким мужчинам ничего не стоило заставить юную девушку замолчать. Подобрав юбки, я со всех ног понеслась туда, где мне казалось легче всего спрятаться — в темноту обнимающего поля леса. Не могу сказать точно, почему не побежала к людям, к матери, может, просто не чувствовала, что они смогут меня защитить. А может, понимала, что заборы и строения лишь послужат препятствиями, и спастись я не смогу точно. Хотя, скорее всего, я вообще не думала — мне просто хотелось убежать. Не припомню, чтобы испытывала сильный страх или острое желание выжить любой ценой, просто ситуация была мне неприятна, близость мужчин, запах спиртного, слишком громкие голоса — от всего этого хотелось скрыться, резко сменить картинку перед глазами. Как я уже говорила, страшно мне не было, зато боль я испытала просто невообразимую. Меня сбили с ног, как только я забежала под сень деревьев. Удар о землю выбил из лёгких весь воздух, челюсти стукнулись друг об друга, и перед глазами заплясали звезды, а тело, навалившееся сверху, казалось таким тяжелым, будто это был не человек, а огромный валун. Я не могу с точностью описать, что было дальше. Помню, меня тащили по земле — грубо, словно мешок, и корни деревьев наносили мне сокрушительные удары. Боль яркими всполохами взметалась под закрытыми веками, иглами вонзалась в каждую клетку тела. Глухо, словно на голову надели мешок, я слышала голоса, смех, треск разрываемой одежды, нечеловеческий вой, стоны — я словно оказалась на пиру у злых лесных духов, запах хвои душил меня, и я захлебывалась солоноватым густым медом, наполнившим рот. Уже тогда в самой глубине своего сердца я решила, что больше не хочу иметь ничего общего с людьми. Они наигрались и ушли, предварительно оттащив меня глубже в лес, и все, о чем я могла думать — вот бы можно было превратиться в дерево. В цветок, в травинку, в лисью нору — во что угодно. Лишь бы не чувствовать обрушившейся на меня боли. О, она была беспощадна, вгрызалась в мою плоть, словно оголодавшая собака. Я чувствовала, что умираю, но все равно молилась — сама не знаю кому — чтобы это случилось быстрее. У меня не было сил даже плакать, даже стонать, чтобы хоть как-то облегчить свои мучения, и в оглушающей тишине я слышала шелест, с которым из меня вытекала жизнь. Сочилась из-под разорванных юбок, набухала под кожей, пульсировала в висках, выплеснулась наконец-то изо рта. Густой черной массой впитывалась в покрытую хвоей землю, делая меня одним целым со скорбным лесом, наблюдающим мою смерть. Я знаю, что умерла в ту ночь. Я даже отчетливо помню свой последний выдох, вырвавшийся с хрипом — в легких для вдоха уже просто не было места. Я умерла. И все же на рассвете я вышла из леса навстречу селянам, уже начавшим мои поиски. Я была нага, вся перепачкана в земле и крови, волосы перепутались, из них торчали сухие ветви. И все же я была прекрасна, я знаю это, я видела это на лицах застывших в изумлении мужчин. Лес одарил меня своей красотой. Он впитал в себя мою кровь, жизнь и молодость, а в замен даровал мне нечто большее. Силу. Я без обиняков призналась в том, что со мной произошло, но оказалось, что мои обидчики бежали еще ночью. Видимо, сразу после того, как отпустил хмель, и они поняли, что натворили. Я не расстроилась, я не желала для них суда. Полученная мною сила, позволила сделать так, что о них больше никто никогда не слышал, лесные звери еще долго глодали их кости. Жизнь пошла свои чередом, однако я изменилась и многие заметили это. Некоторые сторонились меня, некоторые восхищались, нашлись и те, кто жалел. Черствая по природе своей матушка вдруг принялась проявлять заботу, но, очень скоро поняв, что я в ней не нуждаюсь, начала меня побаиваться. После события, которое ломает юным девушкам жизнь и душу, я расцвела, и это не укладывалось у нее в голове. Я стала увереннее в себе, красивее, умнее и веселее. Я больше не болела, ведь стоило мне почувствовать недомогание, достаточно было отправиться в лес, раздеться и прильнуть к его холодной усыпанной хвоей груди — и он наполнял меня силой. Мы словно стали любовниками. Я соорудила себе шалаш и продолжала набираться у него знаний. Можжевельник — от лихорадки, отвар из мальвы можно давать детям при простуде, мелисса снимает головные боли и помогает уснуть. Несмотря на то, что я чувствовала себя оторванной от людей и обиженной ими, мне все равно хотелось им помогать. Я взяла опеку над ними. Но всем известно, какими неблагодарными бывают дети. Отец Пол и монахи, прибывшие с ним, смогли обратить в свою веру добрую половину поселения, на отшибе началось строительство церкви. Я смотрела на это благосклонно, их бог не мешал мне, хотя я и верила в другое. Зато их богу мешала я. Меня выгоняли из домов больных, ведь на все воля божья. Меня пытались облачить чуть ли ни в монашескую рясу, ведь их пугала белизна моих плеч. В конце концов меня вознамерились выдать замуж и запереть за дубовой дверью, чтобы я рожала детей и не тревожила умы бедных юношей. Конечно же, я взбунтовалась, и огонь загоревшийся в моей груди толкнул меня на месть. Мне не хотелось мстить своим соседям, ведь они были просто глупыми овцами, но я наметила своей целью их пастыря. Бога, который позволял людям умирать в мучениях, бога, который заставлял свою паству запирать все свои желания под печатью страха перед его гневом, в конце концов, бога, который не пришел мне на помощь, когда я нуждалась в нем. Я забрала у него одного из его ангелов. Соблазнить отца Пола было несложно, он питал ко мне нежную привязанность с первых дней нашего знакомства. После же моего преображения, он держался в стороне, но не потому, что презирал, а потому, я знала это, что в первую очередь был мужчиной. И в итоге, в душной тесноте своей лесной землянки, я забрала его себе. Я показала ему, что собой представляет любовь женщины, и он со слезами на глазах, давясь словами, признал, что это не идет в сравнение с холодной безликой любовью господа. Но как бы он мне ни нравился, отец Пол оказался слаб. Он предал господа во второй раз, отняв у себя жизнь, и предал меня, рассказав о наших отношениях в предсмертной исповеди. В итоге неурожай, гибель птиц и детей стали в глазах людей уже не волей Всевышнего, но моей волей. Я уже испытывала боль, подобную той, что пожирает твое тело вместе с языками огня, поэтому встретила ее как старого друга. И все же я поклялась себе, задыхаясь от дыма, что больше никогда не позволю причинить себе вред. Только не людям. Только не этому глупому стаду, подчиняющемуся либо животным инстинктам, либо указаниям невидимых пастырей. Я знала, что даже если мое тело превратится в пепел, я вернусь, ведь всех нечестивых хоронили на отдельном погосте — в лесу. И когда я вернусь — было моей клятвой — они все будут страдать.