ненавистью

— Что такое любовь? — он поёрзал на стуле, подгибая под него ноги. Включил диктофон и теперь просто смотрел в большое зеркало перед собой, будто пытаясь найти в своём отражении что-то новое, что дало бы ответы на все вопросы. — Обычно любовью называют нестерпимую душевную боль. Реже — счастье. А что было бы, если бы вместо душевной боли была физическая? — Лёва горько усмехнулся, чуть опуская глаза. — Было бы хуже. Но любить всегда больно. Всегда есть что-то, что не даёт покоя. Либо ты одинок в своих чувствах, либо находишься слишком далеко от избранного, либо общество против ваших отношений, и вы вынуждены скрываться. — Бортник с гордой болью вперился взглядом в изображение своих глаз и почти надменно улыбнулся. — Глупо. Любить всегда глупо. Рано или поздно всё рухнет, как карточный домик при первом порыве ветра, а ты будешь смотреть на то, как по частям разлетаются все объятия, поцелуи, взаимные улыбки. Страшно. Любить — страшно. Когда ты любишь не взаимно, то боишься быть отвергнутым. Когда взаимно, тоже боишься — всё это скоро закончится. Но любят же люди? Любят. Одним везёт, и они женятся, заводят детей, традиционно берут ипотеку на машину, даже седеют вместе. Другие могут стать несчастными в браке, хотя на первых порах все было прекрасно. А некоторые просто любят, не нуждаясь в ответном чувстве. Они готовы на всё ради одного человека, ничего не требуя взамен. Любовь — ужасное чувство. — Лёва, не замечая того кивнул сам себе, — Многих оно медленно убивает, ломая поочередно все внутренние стержни. В это же время любовь — самое прекрасное и светлое, что есть на этой планете. А сколько песен написано о любви, сколько книг, картин воспевают её? Покажите мне хоть одного человека, что никогда и никого не любил. Все любят. Вопрос времени и проявления. И я люблю. Ужасно, безнадёжно, по-собачьи преданно. Долго и тихо. Случайные поцелуи? Было, не сдерживался порой. И признания по пьяни тоже были… — Он нервно передёрнул плечом, стараясь отвлечься от появившихся перед глазами воспоминаний. — А что самое угнетающее — этот человек всегда рядом. Всегда. Что бы я ни делал, куда бы ни бежал от себя и от него, он всегда рядом. Он здесь, — на этих словах он мягко, как будто лапой, прикоснулся пальцами к виску, — не выходит из головы. Момент, когда он появился в моей жизни, можно считать переломным. До него и после. Кем бы я был, если бы мы никогда не встретились? Кем бы был он? — он несколько раз сморгнул, стараясь прогнать непрошеные слёзы, — А ведь мы уже давно не те. Постарели. Остепенились. Я не сорвусь за ним в другую страну. Потому что свой дом есть. Он не придёт посреди ночи, чтобы отобрать бутылку. Потому что жена позаботится. — Лёва взял с пола упавшую сигаретную упаковку и вытащил из кармана домашних штанов зажигалку. — Зачем я на ней женился? Зачем она рожала мне детей? Мы же не любим. — На его лице промелькнуло отвращение. — Лицемерие. Позёрство.       Диктофон отсчитывал восьмую минуту записи, а около зеркала клубился дым уже третьей сигареты. Никто не придёт, потому что он никого не звал. Выпроводить семью, чтобы поговорить со своим зеркалом — обычное дело. Больше не с кем. Никто не хочет рассматривать чужие скелеты, никто не хочет, чтобы его мир перевернула чужая тайна. — А он любит? — внезапный вопрос заставил по-настоящему задуматься. — Он любит её? Он правда хотел от неё Еву, Оливера? Он счастлив с ней? — эмоций слишком много, чтобы сдерживаться, и голос почти срывается на крик.       Всхлип. Ещё один. Первая капля упала краешек стула между ног. Вторая на руку с сигаретой, поднесённой к губам. Это не истерика, не рыдания. Он привык тихо любить и так же тихо страдать, вместе с диктофоном, сигаретами и рвущимися наружу чувствами. Привык переслушивать эти записи на следующий день и, вырывая из них какие-то фразы, перемешивая их с отсылками на когда-то прочитанные книги, составлять неровные рифмованные строчки.       За годы такой жизни он научился копить в себе эту любовь, а потом выплёскивать её во время разговоров со своим отражением. Отчаянная, до невозможности несчастная любовь. Любить — больно. Любить — глупо. Любить — страшно. — Существуют эстетики, которые создаются при первом впечатлении, смотря на человека. Персики, поцелуи в щёку и лоб, переплетённые руки, смущенные улыбки, закаты, пионы, шоколадка «max fun». Вишнёвая газировка, вечерние поездки в кафешки, душные гримерки в театре с потёртыми стульями, мятный «орбит», рубашки в клетку. Ощущение конца, разорванная грудная клетка, еле уловимое чувство тоски и, как вишенка на тортике, зарождающаяся депрессия. Шура, слышишь меня? Ты чувствуешь, что я тоскую, как собака, по тебе, не видя тебя всего-то три дня. Эхо твоего голоса отливается темно-синим цветом в моем потерянном сознании, — Вдох, выдох, вдох. — снова звезды перед глазами и я часто вспоминаю холодные вечера и твои тёплые плечи, вишнёвый, так звонко раздающийся смех, старые фильмы, что на вкус как спелые яблоки и имбирь. А на саундчеках тихие всхлипы, влитая стопка виски, желтеющий смех, веские шутки и плохой сарказм, — Парень рыдал, закрывая лицо руками, смазывая пальцами слезы, катящиеся без остановки. — Сука ты, Шурка. — Лёва тяжело, со всхлипами, вздохнул, стянул с себя свитер, почесав мокрой соленой рукой ключицу, раздраженную воротом и посмотрел на запястье — синяки, чернеющие, совсем новые. — А ведь именно он подарил мне подарил эту вязку, которая ухудшает только всё. Он просидел так, понемногу успокаиваясь, пока не затекли ноги. Потом выключил диктофон на мобильнике, умылся, сделал вид счастливого человека — скоро придёт жена с детьми, и они не должны ничего заметить.

***

— Что я думаю о себе, своих чувствах? Обычно игнорирую. Порой ненавижу. Редко позволяю себе помечтать.       Обычно я подавляю сигаретой желание прикоснуться к тебе. Однажды прокусил кожу на ребре ладони, когда сдерживал рыдания в спящем автобусе; после долго и усердно зализывал получившиеся ранки, но всё равно ты заметил. И что ты сделал? Правильно. Ничего. Тебе было всё равно, что я с собой творю, как извожу себя. Ты только прищурил глаза, мельком посмотрел в моё лицо и поспешил уткнуться взглядом куда-то в сторону. Как будто меня нет. Как будто ничего не знаешь. Как будто всё хорошо. — Он ненадолго замолчал, пялясь в одну точку. — Давно уже проклял день, когда мы встретились, и день, когда мы стали отдаляться друг от друга. Я проклял нас обоих, наши мысли, желания, совместные мечты. Проклял свои слова о любви к тебе и слова о ненависти. Проклял всё, что связывало нас, то, что и сейчас тянется ненадёжной ниточкой из нашего прошлого. Проклял и благословил, — истерическая усмешка, — Уже давно я привык к таким идиотским перепадам — сначала я задыхаюсь в слезах, а потом даю себе ложные надежды, если ты ненароком приобнимешь меня после концерта. Свечусь от радости, если позволяешь просто стоять рядом с тобой и сверкать своим энтузиазмом. Но за всё надо платить. Таким как я — в разы больше. За глоток мимолётного счастья я усердно страдаю, видя твоё равнодушное лицо. Ты мудак, Шура. Со своим бесконечным непробиваемо-ледяным взглядом. Я перед тобой весь как на ладони, неужели ты не видишь, что со мной происходит? Почему только я удостоился этой чести, только я вязну во всей этой хуйне? Что я натворил, что ты просто оставляешь меня одного тонуть во всём этом? — Из горла вырывается почти звериный рык. От бессилия он хватается руками за голову и громко стонет. — Я же был готов, я решился, и ты, ублюдок, позвонил мне. Я был готов, оставалась минута, а ты заставил меня жить! Зачем ты позвонил, почему не дал завершить эту блядскую жизнь?! Какого хуя ты испоганил её и не даёшь избавиться от всего?! Услышал он, блять, что-то в моём голосе, а столько лет до этого глухим был! Приехал, сукин сын, заставил поговорить! Ну что, помог разговор, легче нам теперь? Лёва тяжело дышал, будто после бега. Глаза бешено сверкали, зубы оскалились, он был похож на разъярённого зверя, на убийцу, на кого угодно, только не на себя. Глухой удар, тихий скулёж. Костяшки саднит, зубы стиснуты до звона в ушах. Удар. Ещё несколько. Кровь. Теперь он может плакать. Теперь — легче.