Ветер горы облетает

Сколько бы Стефан ни путешествовал, сколько бы стран и храмов он ни посетил, отчаянно стремясь вернуть себе руки, ещё ни в одном месте он не прижился и не стал «своим». Чужой жаркий воздух песком сыпался в его лёгкие и царапал их изнутри, а горящее белое солнце опаляло его скорбное лицо, заросшее неухоженной бородой. Куда бы он ни пошёл — все смотрели на него, как на нахального чужака, оскверняющего святыню одним своим существованием. Его гнали или вынуждали уходить, его освистывали, его унижали. Из его души выжигали покой и надежду. Стефан частенько вспоминал это, но лишь в моменты, когда вихрящаяся в спокойном воздухе меланхолия окутывала его и расслабляла. Мягкий медовый чай приятно грел осипшее горло, и в сознании блеклыми картинами вспыхивали моменты мнимого унижения. Стефан не чурался их и воспринимал как должное, — хотя, стоит признать, даже вынес из этого какой-то болезненный урок. В своей обители, похожей больше на старинное волчье логово, Стефан устроился любовно и благодарно. Он чувствовал себя защищённым, и за это готов был жизнью пожертвовать ради сохранности Санктум Санкторума. Без преувеличения, он обожал это место. Мрачное и тёплое, с рыжеватыми отблесками на полу и кинжалах, веером развешанных на тёмной стене. Сложный и загадочный, Санкторум был похож на причудливый лабиринт, в котором, впрочем, потеряться было даже приятно. Никогда не знаешь, на кого или что здесь наткнёшься: на старинную шкатулку с визжащими внутри щупальцами или на увешанную цепями книгу. Санкторум немо хранил секреты даже для Стефана Стрэнджа. Конечно, чародей в первую же неделю обошёл в этом доме всё, что только можно обойти: смахнул пыль со всех полок, обошёл всю библиотеку и изучил все вольеры. Вскоре начал обживаться, и тогда в воздух вместе с вековой дряхлостью взмыл свежий запах душистых чайных листьев. Белое, похожее на причудливую звезду окно больше не пугало его, наоборот, приманивало. Чистый свет как будто бы очищал его исковерканный разум и помогал вновь собрать по кусочкам его испепелённую душу. Он любил здесь медитировать. Установившаяся в храме шелестящая тишина убаюкивала его. Когда сознание начинало тлеть усталостью от бесконечных рассыпающихся страниц и магической практики, Стефан полностью доверялся своей обители. Плащ Левитации бордовым бархатом овивал его крепкое тело и нёс куда-то в тёмные глубины Санкторума, убаюкивая его и защищая. Между обителью и Стефаном установилась сильнейшая преданность и чистейшая, едва ли не родительская любовь. Осиротевший некогда храм тепло принял строптивого Мастера и позволил ему раствориться в своих тёмных изящных коридорах, мягких нежных пуфах и мрачных гобеленах. Иными словами, уютная обитель наконец-то обрела достойного и преданного хранителя в лице доктора Стрэнджа, наполнив его сердце любовью и мягким спокойствием. Именно поэтому смех Питера Паркера, рассыпавшийся звонкими монетами по широкой лестнице Санкторума, оглушил Стефана и едва ли не свёл с ума. Удивительно, но Стрэндж не помнил, когда и зачем он пригласил Питера в свою немую обитель, но совершенно отчётливо слышал эхо его задорного голоса в своих ушах. Доктор почему-то помнил, что в тот день Питер получил пятёрки по физике и испанскому, — он случайно упомянул об этом, вдохновённо рассказывая Стрэнджу калейдоскоп сегодняшних событий. Мальчишка вообще был ужасно болтливым, громким и каким-то чересчур неловким для хвалёного Человека-Паука. Слишком неряшливый, слишком размашистый, как растёкшееся по ткани пятно яркой краски. Но, разумеется, не лишённый своего доброго очарования. В сравнении с истерзанным, почти седым, замученным Стрэнджем, Питер Паркер был солнечным и наивным ребёнком. Конечно, оным доктор его не считал, но пару язвительных комментариев всё-таки отпустил. — Вы хотя бы не зовёте меня ребёнком, как мистер Старк, — слегка апатично обронил мальчишка, глядя щенячьим взглядом куда-то себе под ноги. Стрэндж не удержался. — Держу пари, и со злодеями запрещает общаться? — С Вами, кстати, тоже. — О? — удивлённо, но с некоторым самодовольством хмыкнул Стефан. — И что же он говорит обо мне? — Говорит, что Вы меня в какую-нибудь лягушку превратите и в зелье швырнёте. В тот день Стефан не сдержал добродушной улыбки. — Увы, как ни прискорбно, но зелья я покамест не варю, но вот чай — вполне. Не откажешь мне в удовольствии выпить с тобой чашечку? Питер замялся, очевидно, ни разу не слышав такой изящной речи, обращённой к нему. Чутка потоптался, но затем поднял на Стрэнджа сияющий медовый взгляд и кивнул.

***

В ходе того разговора Питер Паркер получил своеобразную вседозволенность. Стефан, разумеется, не спал никогда. Днём хлопотал он сам, а холодной ночью — его астральное тело. Широкие плечи Стрэнджа почти всегда хранили на себе неподъёмную ношу Мастера, и дух чародея постепенно запылился от старинных фолиантов. Об отдыхе он и не думал — слишком много неизученной информации, слишком много незаконченных дел и мистических портретов. Словом — приходи в любое время суток, и всегда застанешь Стефана за работой. Этим-то Питер и пользовался. Сперва робко и неуверенно, чуть побаиваясь Стрэнджа и его могущества. Но затем, когда ясный взгляд чародея неизменно оставался тёплым и приветливым, Питер начал прогуливаться к нему едва ли не через день. Иногда один, иногда со стаканчиком кофе, иногда с очередной спасённой кошкой. Питеру, в общем-то, даже повода не надо было — он приходил просто так, якобы проведать Стефана и убедиться, что он ещё не порос мхом в своём волчьем логове. Какого же было его удивление, когда чародей вышел к нему в самой обычной одежде, а не в своей «волшебной», как её называл Питер. Разве кроссовки и джинсы — это одежда для хранителя Санкторума? А серая футболка и чёрная мантия по колени — одежда для какого-нибудь таинственного ритуала? Питер стоял не то удивлённый, не то громом поражённый. — Пойдём, Паук. Я покажу тебе одно местечко. — И, типа, без всяких этих магических финтифлюшек? Даже никаких Колец Всевластия? Стрэндж бархатисто рассмеялся.  — Увы, двойное кольцо всё-таки со мной, — он гордо продемонстрировал руку. — Не будет нужды сражаться с неприятелем, если можно отправить его на Эверест. Но Стефан не получил реакции, на которую рассчитывал. Вместо доброго смешка он услышал тихенький вздох и увидел, как Паркер напрягся и закутался в тревогу. Щенячий взгляд скорбно смотрел на изуродованную руку Стрэнджа, совсем не обращая внимания на блестящие магические безделушки. Стрэндж кисло улыбнулся. — Прошу, не бери это в голову. Всего лишь пережитки прошлого. Он попытался спрятать изуродованную руку в карманах мантии, но Питер перехватил её своими, молочно-белыми и нежными, как поцелуй. — Сильно болит? Ладони у Паркера — мягкие, тёплые и ласковые. Доктора же вдруг как ледяной водой окатило и он попытался отстраниться, но, впрочем, дрожащую руку не выдернул. С каких пор его руки волнуют кого-то так сильно? В груди чародея вспенились две морские волны, и по его телу задробилась мелкая неприятная дрожь. И мысли, как назло, все растерялись. — Не стоит тебе беспокоиться из-за этого. Что было — то прошло. Слова действуют слабо. В медовых глазах Питера плещется беспокойство, хотя он и не говорит ничего. Лишь смотрит, как преданный щенок, и всё пытается подступиться к замкнутому доктору. Он хочет помочь ему, а как — не знает. Дрожь становится сильнее, и Стефан с неохотой выдёргивает руку. Прячет в чёрных карманах и зябко пожимает плечами. Взгляд — куда-то в сторону, к шелестящему в тени Плащу. — Пойдём, покажу тебе одно местечко на набережной. Сейчас я туда редко хожу, но, возможно, оно приглянётся тебе? С грустью они выходят из Санкторума. Питер — от призрачной вины за то, что как будто бы узнал, чего не следовало. А ещё из-за собственного бессилия. Стефан — от банальной собственной глупости и неосторожности, которая теперь легла мрачной тенью на красивое лицо подростка. Только он отделался от эгоцентризма, как не заметил собственной заносчивости, сорняком поросшей в смутной душе. Естественно, оба в своих чувствах друг другу не признались.

***

Питер едва ли не жил в Санкторуме, и все свои горести, переживания и эмоции делил вместе с доктором Стрэнджем. Они вообще были удивительной парой. Один — уставший колдун с постоянной мигренью. Другой — добродушный подросток с шилом в одном месте и нескончаемой верой в человечество. Взаимная поддержка и взаимное успокоение. Пламень одного тихонько шипел под пенящейся волной другого. Словом — идеальный союз. Иногда Питер приходил к нему после своих супергеройских дел, которых, к несчастью, Стефан не понимал и не принимал. Ему, подобно старому лису, больше нравилось сидеть в своей норе и практиковать магию, нежели лезть на рожон и пропахивать своим носом нью-йоркский асфальт. Теперь же приходилось залечивать этот пресловутый сломанный нос. И пару тройку рваных и колотых ран. И вывихи тоже. И смещения, конечно же! Питер Паркер стал настоящей палитрой различного размера царапин и синяков, цвет которых плавно перетекал от болезненно-жёлтого до густого сливового. Он, конечно, молчал и всё улыбался, всеми силами пытаясь показать, что он — мужчина, и боль ему нипочём. Как же. — Я в последний раз предупреждаю, Питер: будет чертовски больно. Уверен, что не хочешь обратиться в больницу или хотя бы обезболивающего выпить? — тревожно спросил Стефан, недоверчиво поглядывая на изогнутое птичьим крылом плечо Паркера. — Да что Вы! Вы же доктор. Я Вам доверяю. Не преувеличивайте, это всего лишь вывих. Ничего больного не бу- Отдача от чудовищного хруста приятными мурашками пощекотала мужчине спину. Стефан не стал церемониться с самоуверенным подростком — да и, к тому же, чем быстрее, тем лучше. Кричал Пит, конечно, громко, и в какой-то момент в холодном взгляде Стрэнджа блеснуло лёгкое сомнение в целесообразности столь поспешного решения. Хотелось ему, однако, и сказать уже приевшееся «А я предупреждал». — Вот… видите… — сквозь зубы прошипел Питер и, вытянув здоровую руку в сторону Стрэнджа, соединил большой палец с указательным. — И совсем… не больно! — Туше. Стефану оставалось лишь улыбаться.

***

Постепенно Питер начал делиться с ним тем, что обычно носил под своей щенячьей шкуркой. Он рассказал ему о страхе. О страхе не прийти домой и тем самым заставить тётушку Мэй беспокоиться, о страхе не успеть что-либо сделать, о страхе уходить. Питер переживал и боялся, и вскоре стал наведываться к Стрэнджу как к личному психологу. Тот позволял ему улечься на одном из диванчиков и любезно предлагал чай, раз за разом подмешивая успокоительные бальзамы. Тревогу утоляла жажда, и Питер упивался спокойствием Стрэнджа. — Невозможно помочь всем и каждому, — меланхолично заметил чародей, перелистывая старинный фолиант. — Но это не значит, что нужно делать это спустя рукава. Наш людской удел — всегда стремиться к совершенству. — Вам легко говорить, — поёжился Питер. — Вы можете время отмотать. — Однако это не обесценивает титанический труд мастеров Санктум Санкторума. — Но я-то не мастер. — Запросто можешь им стать. Просто делай то, что должен, а Судьба уж сама рассудит. — Верите в неё? — Питер любопытно поглядел на Плащ Левитации, который без дела сновал между Стрэнджем и Паркером. — К счастью, нет. Это лишь фигура речи. Я свято верую в то, что человек — кузнец своего счастья. Никакая мистическая Судьба не сделает тебя мастером чего бы то ни было, если ты сам не будешь прикладывать к этому усилия. Ты талантливый парень, Пит, так что не опускай руки. Ошибки и казусы неизбежны, так что лишь смирись с этим и усвой должный урок. Питеру, впрочем, было уже легче и веселее. Бесконечное уважение к доктору Стрэнджу заставило его дослушать строгую речь до конца, однако душа так и рвалась в полёт. По-детски наивным и восхищённым взглядом он смотрел на воздушные пируэты Плаща Левитации и тихонько мечтал о чём-то подобном. И — опять же — Стрэнджу не оставалось ничего другого, кроме как улыбнуться. Он бесшумно положил раскрытую книгу себе на живот и, обведя внимательным взглядом шкодливого подростка, неспешно вытянул руки вперёд. Под спиной рассеянного Питера заискрился оранжевый портал, в который он с коротким вскриком провалился. Окинув озёрным взглядом Плащ, Стефан открыл второй портал прямо над ним, как бы вытряхивая всё ещё кричащего мальчишку в мягкие бархатные объятия. Ему не трудно, а по комнате приятным звоном рассыпались монетки юного и донельзя счастливого смеха. Где ещё можно полетать в чародейском плаще, кроме как не в тихой магической обители?

***

В следующий раз он приходит к нему, едва ли держась на некрепких ногах. Тело как в агонии бьётся в мелкой дрожи; расфокусированный взгляд пытается нащупать в пространстве встревоженного доктора. Плащ Левитации резко срывается с широких плеч Стефана и окутывает Питера, не давая ему упасть и разбиться, но мальчик пытается сопротивляться. Неосознанно толкается в плаще и царапается, как дикий зверёныш, и едва ли не кусает уродливую руку Стрэнджа, схватившую его мягкий подбородок. В оленьих глазах — животный страх и нескончаемый ужас, в глазах морских — тревога и мучительное волнение. — Док, он… я… он не… я не… мы… У Питера сорван голос, и слова больше похожи на изодранную наждачную бумагу. Лицо красное и как будто бы воспалённое; щёки — солёные и мокрые. — Давай на диван его, — выдыхает Стрэндж вместе с колеблющимся спокойствием. Плащ понятливо кивает острым воротником и тащит мальчика с онемевшими ногами прямо за лестницу — ближе к библиотеке и мягким пуфам. Стрэндж стремительно бежит за ними. Питера трясёт, как в лихорадке, и даже вздохнуть он не может — каждый вдох будто рваная ткань — и потому лишь дёргается в судороге и страшно всхлипывает. Вместо Стрэнджа он видит лишь иссиня-чёрное размытое пятно. Стефан не знает, что ему делать и как его успокоить, но он отчётливо понимает, что слов будет слишком мало. Изрезанные вспухлыми шрамами холодные руки он резко кладёт на горячую мальчишескую шею. Тот крупно вздрагивает, ежась от холода, и неприятно жмурится. Руки Стрэнджа — как куски арктического льда. Тогда Стефан, кусая губу, тянет руки глубже и зарывается ими во вьющиеся волосы на затылке Питера. — Тише-тише-тише… — успокаивающе шепчет он, поглаживая большими пальцами кожу под красными ушами мальчика. — Чего ты так боишься? Ну же, это же я! — Он взорвал себя… — прохрипел Питер. — И я не… Я не смог остановить его! Только сейчас Стефан замечает, что мальчик — не в паучьем костюме, а в самом обычном свитере. На расцарапанных руках и коленках кровоточат острые ранки, но чародей не обращает на них никакого внимания. Раны он бережно промоет и забинтует, а пока — всё внимание к раздробленному отчаянному разуму. Стефану страшно. Он не знает, какие именно слова сейчас должны быть призваны, но он точно знает, что мальчика необходимо успокоить. Вдруг ему станет хуже? Он тихонько массирует ему затылок, вынуждая похожего на оголённый провод Питера выгнуть спину дугой и зажмурить глаза. Даже Плащ, всё ещё сковывающий дрожащего подростка, бережно гладил ему холодную онемевшую руку, как бы пытаясь внести в терапию и свою лепту. — Тише, мой мальчик, — непривычно для себя шепчет Стефан, постепенно перебираясь к пульсирующим вискам Питера. — Всё хорошо. Успокойся, пожалуйста. Всё хорошо, слышишь? И даже если чёртов мир обрушится прямо сейчас в огненную Геенну — у Питера Паркера будет всё хорошо. — Мне так стыдно, — плачет Питер, хватая Стефана за узкие запястья. — Я так испугался, боже!.. Я так боюсь!.. Стрэндж нервно кусает губы, но, когда мальчик открыл глаза и наконец-то увидел его, мягко и добро улыбнулся. — Всё прошло, мой хороший, — большими пальцами он осторожно стирает ему слёзы со скул. — Ты дома и со мной. Видишь? Всё хорошо, успокойся. Я с тобой. Он тихонько садится рядом с Питером и, обхватив его влажное лицо руками, спокойно улыбается. Как будто бы заражает его собственным умиротворением, которого, естественно, не было и в помине. Но Питер смотрит — и Питер успокаивается. Медленно, однако. Как тлеющий уголь. — Не бойся. Я рядом. Я защищу тебя. И Питер срывается окончательно. Подскакивает, как рыбка из аквариума, и обхватывает крепкое тело Стефана своими тонкими, как птичьи лапки, руками. Стискивает изо всех сил, хотя Стрэндж молчит и впитывает его страх, словно губка. Носом Питер утыкается ему в грудь и глубоко вбирает себе в лёгкие едва уловимый аромат чайных листьев, пыли с книжных обложек и журчащего спокойствия. Спустя какое-то время дышать становится легче, а вот выпутываться из чародейских объятий не хочется ни в какую. В руках, казалось бы, уродливых, до безумия уютно и тепло — по-домашнему. Стефан молчит, уткнувшись подбородком в каштановые вихры мальчишки, и иногда тихонько поглаживает напряжённую спину Питера. Рука у него трясётся, но даже не смотря на это он чувствует, как по мышцам под кожей сочится тревога. Стефан закрывает озёрные глаза. Вздыхает. И неспешно впитывает негативные эмоции Питера в себя. Постепенно истощённого Питера клонит в сон вместе со Стрэнджем, но объятий они не расцепляют. Лишь садятся поудобнее да откидываются на мягкую спинку дивана. Стефан понимает, что завтра им будет тяжко, а Плащ — тем более. Питер и Стефан оба клюют носом и лишь отдалённо слышат бархатный шелест. Плащ заботливо захватывает их в кокон и подкидывает с дивана, а потом осторожно ловит. Гамаком повиснув под тусклым потолком, Плащ тихо-тихонько начинает покачиваться, словно детская колыбелька и любовно убаюкивает строптивого хозяина с добродушным подростком. Стефан до самого конца пытается что-то надумать, но вскоре проваливается в сон. Питер — мирно сопит у него в объятиях. В воздухе вокруг них, будто краска, растекалось нежное спокойствие и любовь. Вдвоём им уютно и хорошо.

Ветер горы облетает, Над горами солнце тает. Листья шепчутся устало, Гулко яблоко упало. Подломился стебель мяты, Желтым яблоком примятый. Месяц солнце провожает, По цветам один гуляет.