138 дня

— Иногда такое случается, — смеется Чимин. По крайней мере, пытается. Все-таки, за восемь раз можно было и привыкнуть, идиот. Действительно, если подумать своей головой, которой у тебя, конечно же, нет, то естественно, что это повторится. Техен как-то мучено качает головой (о боже, он доставил проблем еще и Техену, ему естественно неприятно оказаться в такой ситуации, а ты своим поведением только все усугубляешь. Почему бы тебе просто не закрыть свой рот, а, Чимин?). В общем, ничего такого и не произошло. Просто вместо привычных для парня минут на запястье, которые он мог еще час назад повторить наизусть, у него холодные и безразличные 1268 дней, одиннадцать часов, восемь минут и сорок… тридцать восемь… тридцать семь секунд. Когда Чимин сдержанно и с приклеенной улыбкой прощается с Техеном, что остался в растерянности сидеть в кафе, и пришел домой, первое, что он сделал — сходил в душ. Особой необходимости в этом не было, потому что сейчас ебаный час дня, но никто же не запрещал ему попытаться стереть новую надпись на запястье? После этого рука нещадно пекла и покраснела от сильного трения с жесткой мочалкой, но никому до этого не было дела. Цифры не являлись константой, не имели никакой силы и, в общем-то, просто служили занозой в заднице для таких, как Пак. Все зависело от тебя и от твоего соулмейта, поэтому жить в постоянном страхе и перепроверке своего расписания — естественное дело для людей. Ты мог выйти утром на улицу с двадцатью минутами, а потом сесть не на тот автобус или пройти обычной дорогой вместо темного закоулка, и — вуаля! — у тебя уже три года. Окей, возможно, только возможно, что во всех этих восьми отсрочках встречи с соулмейтом может быть виноват и не только сам Чимин, но именно он сегодня забыл свои конспекты дома, и ему пришлось возвращаться домой, и именно там он увидел эти сраные 1268 дней, десять часов, четыре минуты и. И какая сейчас, блять, разница, сколько секунд, если у тебя еще есть три года в запасе? Впервые это произошло, когда Чимину было девять, и он просто дрожал от нетерпения, а на руке — полчаса. Потом его собака сорвалась с поводка, когда цифры изменились на четырнадцать минут, и ему пришлось искать ее, а когда он перестал обнимать щенка и плакать от того, что он перебежал на другую сторону улицы и посмотрел на руку (он совсем уже забыл про нее!), то там висело 11 месяцев. Во второй раз он просто шел со школы домой, и это реально было глупо, потому что он ходил этим путем весь год, но, может быть, ему следовало свернуть куда-то, или просто стоять на своем гребаном месте, или что-то еще, но вместо пяти минут там красовалось шесть лет. В то время ему не особо нужен был соулмейт, и он не до конца понимал, что именно это такое, но даже тогда шесть лет казались буквально всей его жизнью. Потом цифры немного менялись во время этих шести лет, но не особенно сильно, чтобы переживать по этому поводу. По крайней мере, Чимин точно знал, что движется правильным путем. А потом, когда оставался год, представляете, один несчастный год (да что это по сравнению с его шестнадцатью годами ожидания?), его родители переезжают в Сеул, и, подумать только, вот это неожиданность, его соулмейт, конечно же, остаётся в Пусане, или где он там еще может быть, но уж точно не рядом с Чимином. В девятнадцать лет большинство его знакомых уже были с парами, а те, кто не встретился, медленно умирали, потому что это же конец пубертата, влюбленность и кровь со слезами в подушку. Но у него все было по-другому: душу грели семнадцать дней, а после поездки на такси — холодили пять месяцев. Впрочем, все действительно было хорошо, потому что это все же лучше, чем 35016 дней у Хены на руке. Чимин искал в интернете случаи, когда человек жил 117 лет, и, окей, у Хены не было и шанса, если она продолжит скуривать по пачке вишневых сигарет в день. И вот он сейчас, Пак Чимин, ему столько же, сколько и Хене три года назад, и ей, наверное, исполнилось бы где-то (он кидает взгляд на календарь у окна) двадцать пять. Наверное, она, уже мертвой, встретила того, кто еще даже не родился. Вечером Чимин идет гулять, не беря с собой шапку — ему теперь совсем нет смысла что-либо предпринимать: что бы он ни сделал, в коне концов, не зная правильного пути, он тычется своим носом в темноту, как большой щенок. Останешься дома, пойдешь в кафе, забрать документы или повидаться с друзьями — это все было для Чимина наобум. А потом он встречает Чонгука — тот подает ему горячий кофе в Старбаксе и вместо имени Чимина на стаканчике пишет свой номер. Пак хмурится, потому что явно видит цифры на руке Чонгука, а свои немного начинают жечь фантомной болью. — Ты что, не видишь? У меня три года. Три года! — трясёт своей рукой Чимин перед носом Чонгука через месяц, — и у тебя, вообще-то, тоже. Тот смотрит слишком пристально и спокойно, словно тысячу раз прокручивал этот разговор у себя в голове, и по его спине пробегает холодный пот, когда Чонгук приподнимает рукав. — Да, и у меня тоже. Но это же не повод не жить эти три года? Чимин не появляется в кафе две недели, а душу вместе цифрами на своей руке пекут «это же не повод не жить эти три года» и -7 минут на запястье Чонгука. А через семнадцать дней Чимин врывается в помещение, внося с собой морозный воздух февраля, счастливую улыбку Чонгука и шепот: — Не повод, но мы ведь потом оба пожалеем. Точно, абсолютно точно пожалеем. В день, когда у Чимина остается десять часов, Чонгук не запирает его дома — это делает сам Чимин, с глухими ударами сердца поворачивая замок на два оборота. Весь день они лежат в обнимку на старом диване, и Пак боится даже дышать, теснее прижимаясь к чужому телу и тихо плача в плечо. Но ни в одну секунду из этих чертовых десяти часов он не сомневается в своем решении. Где-то в часе между «все еще» и «уже» Пак поднимает свое лицо и вымученно улыбается Чонгуку. — Мы справились? И снова плачет, когда его крепче прижимают к себе, облегченно-утвердительно выдыхая в макушку: — Справились. Возможно, у них теперь осталось еще 138 дней, а это четыре месяца и шестнадцать дней, но они что-то придумают, потому что это «не повод не жить эти четыре месяца».