Дар

— Не думаю, что для нее это будет проблемой… Равномерный стук покусанного в задумчивости кончика карандаша о стол оглушает его, но нервозность Егорова проявляется не только в размеренном звучании этого стука в такт не то ли детской песенки, не то ли глупого стишка-считалочки, которую он однажды разучил с маленькой кудрявой девочкой в облаке рюш и запаха талька. Лунный свет хлынул мыльным блеском в сводчатое мутное окошко, зацепившись за курчавые, острые края облупившейся белой краски, и повис лохмотьями до самого пола, проявив собой всё уныние скудной влажной обстановки. Спертый воздух забил лёгкие грязью, пылью, копотью столетних пожаров, от которых и упоминаний уже не осталось, кроме разве что забивающего нос запаха гари и сажи, почти не уловимых в прохладном росистом утре. Останется ли от него что-то на память в девичьем сердце? Пускай это будет хотя бы отголосок прошлого, скупое воспоминание, которое взлелеет ее тоска однажды по отчему дому, — он и ему будет рад. Егорову так хотелось бы этого. — Ну, а для вас это не будет проблемой? — настороженный и одновременно насмешливый взгляд холодных, безучастных глаз напротив прошил насквозь, оставив рядом с брешью, пробитой незваными чувствами к племяннице, множество ранений, кровоточащими ссадинами украсившими и без того болезненную грудь. Стыдливый вздох померк под оштукатуренным потолком, так и не достигнув его, Иван Дмитриевич хотел бы верить в это: — Разумеется. Сцепил пальцы и стиснул нахлынувшие чувства, спрятал их в укромном уголке собственной похоти, как прятал каждый раз встречаясь в последнее время с Доминикой. По делам, разумеется, без даже тени намёка на неправедное поведение ее родственника. — Семейные узы бывает чрезвычайно сложно удержать в тех рамках, с которыми нам приходится работать. Порой близких нам людей проще всего завербовать, но временами они могут стать нашим нулевым километром, точкой невозврата и долгого падения на самое дно, — протяжное, тягучее о разлилось в вое ветра снаружи, рокотом отозвавшись в грудной клетке и дрожью в озябших пальцах. Он устал быть в заточении долга под поникшим в безветрие стягом его родины, под грохотом торжественных залпов и оглушительных аплодисментов, когда-то предназначавшихся Доминике. — Она девочка умная и упорная, — тысяча слов перекатилась на языке, но ни единой фразой Егоров не смог бы выразить того, что чувствовал по отношению к ней. Рыхлым комом предложение застряло в глотке, и ему пришлось неловко откашляться, незаметно пряча в том кашле терзающее его двоякое желание приблизить Доминику к себе и одновременно отдалить ее как можно сильнее. Уже после, в брезжащих розовым утренних сумерках, под звучащий ещё в его голове монотонный гул телефонных гудков, Иван Дмитриевич с захолонувшим сердцем вслушивался в трепетный девичий голос, дарующий ему согласие, обязующий свою хозяйку данным словом и готовностью — к чему, знала ли она, да и есть ли теперь кому до этого дела, кроме как не ему. Кажется, именно так сосёт под ложечкой, сводя параличом мышцы на лице, не дающим губам сложиться даже в тень улыбки. Возможно после он заслужит дар остаться в ее памяти самым ярким воспоминанием, пускай тот образ будет выбелен цветом боли и очернен тоской по матери. Всё же это лучшая участь, чем пропасть безвестным миражом или кануть во тьме ее смеженных век.