С глаз долой...а остальное не могу

Не бечено! Удивление накрыло с головой, как полная цистерна с водкой накрывает упавшего в него забулдыгу. Для верности пару раз моргнув, я снова посмотрел сквозь окно на площадь.  Нет. Да нет же! Быть того не может… Они что, совсем сдурели? Или это я свихнулся? Просмотрев за встречей этих четверых, и кивком ответив двум их них на взгляд, я повернулся к России, сидящему напротив. Тот то же повернулся, переведя лиловые глаза на меня и улыбаясь спросил: -Что, встретил своих? — Да как сказать… Не то, что бы они мои, но… — хмыкаю, позволяя себе честность. — Скорее они мне меня напоминают. Точнее, нас. Нас обоих. Иван поднимает светлую бровь, наклоняясь ближе и шёпотом уточняет: -Да? И чем же? Тянусь вперёд, почти прикасаясь своим лбом к его и поясняю: — Тем, что у них тоже всё очень закавыристо начиналось и разрешилось совершенно неождиданным образом. Да, всё верно — я же и сам не думал, не знал, что всё получится именно так, но… … но я даже рад своей несдержанности. Зима 1991-1992 год Хрипло взвизгнув, частник на мятой машине, умчался прочь, оставив меня перед распахнутой дверью. Видно было, что открыта она давно, так как уже внутри дома белел наметённый позёмкой снег. Приподнимаю ворот пальто, скрывая лицо от злого, колкого от льда ветра, шагаю внутрь и потянув, закрываю за собой дверь. Для того чтобы не дать сбежать. Себе. Хозяин этого дома ни от кого не сбегал. Никогда. Скорее, наоборот — все пытались сбежать от него. Что ж… на этот раз им удалось. … Это было ожидаемо… Можно сказать, даже закономерно — слишком много лет жаркого мира, слишком много лет Холодной Войны не могли не закончиться чем-то менее… грандизоным. И страшным. Этот год вообще был богат на войны — раскол у Али, точнее, между Али и Абу-Махмудом, война Персидского залива, да и остальным на месте не сиделось… Все развлекались как могли — кто-то вспоминал былое, набивая соседу морду, кто-то пошёл за жадностью, кому-то просто стало скучно… А кто-то просто не мог продолжать так жить, как Соня. Перед глазами сами собой появились светлые блики на песчанных волосах и аквамариново-дымчатые глаза той, что перестала быть страной, чтобы остаться собой. Милая, смешная моя Юго, Югославия. …Спелая, домашняя клубника вприкуску с острой чесночной долькой под чай, сладкий настолько, что удивительно, как эти все шесть ложек растворились. Медленные жесты и мимика, лишь в моменты обострения паранойи становящимися быстрыми и растерянная улыбка, будто её только-только вытащили из дрёмы… Самому мне она была знакома плохо, но почему-то сама Юго считала меня своим другом, даже не знаю почему. Однако, когда эта девушка осознала происходящее, (давно ставшее для остальных очевидным) письмо написала не кому-то ещё, а мне. Наверное, потому что, как всегда, интуитивно почувствовала то, что другие узнают на опыте — что оказать помощь тому, кто сходит с ума, может только сумасшедший. То есть, я. Пожалуй, я лучше многих был с ним знаком — и по себе, и по другим… Я отлично помню, как становился безумным сам (О, и не раз!), и наблюдал, как это делали другие — Мэттью, Польша, Ольга-Хельга, список можно продолжать почти всеми моими знакомыми. Однако, когда я пришёл к ней, тогда, она сказала мне другое. Она сказала, что хочет стать человеком. Полностью. Смеялся я долго, со вкусом, чуть ли не катаясь по полу от её слов, так что Соне уже самой пришлось успокаивать меня, и делать это несколько раз — уже когда начала пояснять свою задумку… Страны — существа очень-очень странные…Пугающе похожие на людей, но так же страшно от них отличные. Механизм того, как одна страна способна становиться другой, что с ними происходит при гибели и прочее, прочее — задачка посложнее алгоритма первого письма. Да и изучение всего осложнено тем, что каждая страна уникальна, и мало какая согласна отвечать на столь личные вопросы. А тут мне предложили такой уникальный эксперимент! Я просто не мог отказаться! Я просто не мог отказаться, смотря в её полные слёз глаза… …Нам удалось. Не знаю как, но нам удалось это провернуть. Хотя, воспоминания об этих днях мне даже в кошмарах не снятся — подсознание понятливо зарыло их поглубже, чтобы вообще не вспоминались, никогда. Редко когда мне приходилось ощущать столько магии, выплёскивающейся из кого-то. Чем-то это походило на магию России, но приятного было куда меньше, как в ощущениях, так и в цели. А в итоге нескольких дней напряжённой работы, у меня на руках осталась ничего не помнящая девушка и шесть с половиной оболтусов в состоянии непрекращающейся грызни. Последнего мне и дома хватало, а потому, устроив переродившуюся Югу в жизни, уехал к себе, всё ещё не веря в случившееся. Она действительно стала человеком, совершенно точно — случающееся в стране не имело над ней власти, как и она сама — над страной. Она ей себя и не чувствовала, не помнила прошлых веков бытия и всего того, что отличает нас от людей… Но почему-то я не спешил повторить эту процедуру на себе или завидовать ей — я уже знал, что это такое. И совершено не хотел применять это на себе. Поэтому, мне осталось лишь пожелать ей счастливой недолгой человеческой жизни… …Эти дни рядом с Югой, когда я невольно стал единственным, кто был рядом, кого она подпустила ближе, чем за запертую дверь подвала, они были… жуткими. Выворачивающими наизнанку чуть ли не в прямом смысле, а ещё — полными песен. Соня пела, порой срываясь на кашель и хрип, но продолжала бессвязнно и бессмысленно петь, даже не на своём языке, но… Я слушал, сначала не вникая слова, а потом не мог пропустить ни одно из них… почему-то именно в них, в безумных, сорванных строках, я слышал отголоски других песен, слов других существ, никогда людьми не бывшими но… — Мне так страшно за тебя, Я вижу, Юго, Юго сходит с ума… Обрывок заиграл в голове, как подсказка, как напоминание, почему я здесь, почему я пришёл сюда. Из-за кого, вопрос даже не стоял. Из-за Литвы. Из-за всунутой им второпях в мою руку мятой записки с адресом, из-за болезненного, как покрытые пеплом, но пылающие угли взгляда, в котором я видел куда больше, чем хотел: … Выбитые изнутри окна с подтёками тёмной, подсохшей крови…Крики, редкие, а от того ещё более жуткие, эхом отдающиеся во всех углах дома…Плачущая Беларусь, быстро сменяющаяся бессознательной Натальей, в чьих светлых волосах ярко видятся багровые пятна, уносимая из дома в ночь коротко стриженной девицей с именем валькирии… На первом этаже никого, кроме меня, снега и ветра нет, зато со второго мне навстречу стелятся лиловые туманные всполохи. Касаясь вещей, они поглощают их целиком, а когда исчезают… Магия будто свихнулась, став ещё сильнее — теперь лиловое пламя не просто уничтожает, а будто оборачивает время себе на пользу и против других. Стылое, но быстрое, можно сказать, милосердное старение, настолько мощное, что не оставляет после себя ничего… и никого…кроме её властилеля, её носителя и хозяина… Ну, и меня заодно. Натолкнувшись на мои руки и обдав их знакомой, нежной прохладой, они тут же отпрянули, начали свой бег обратно, будто зовя, прося меня идти за ними. Ничего не имея против, взбегаю по чудом уцелевшей лестнице, пробегаю по коридору и застываю перед раскуроченным проходом в комнату, в которой… Сквозь сплошное переплетение магии, похожей на огромный пульсирующий клубок, отлично можно разобрать что-то большое, светлое, явно живое… или умирающее. Когда глаза привыкают к необычному освещению, мне удаётся понять, что же именно я вижу. Зверя. Огромного, никак не меньше трёх метров в холке, серебристо-белого зверя. Какого именно, сказать не могу — не потому, что ни разу таких не видел, а потому что таких просто не существует в мире… Не может существовать… Есть в нём что-то от медведя, и много — может, густая шерсть, только куда длиннее, да скрытая мощь, ощущаемая даже несмотря на выпирающий сквозь шкуру бочонок рёбер, но что-то и кошачье присутствует — длинный пушистый хвост и уши, например, да и выглядит существо, не смотря на всю массивность, очень изящным… А ещё у зверя оказались кошачьи глаза — скошенные, с вертикальным зрачком и… до боли знакомого лилового цвета, только… только… Охая, делаю несколько шагов вперёд, а после перехожу на бег, застывая, услышав только предупредительное, невнятное рычание в пряди от его морды. Взгляд, такой звериный, почти лишённый разума, мутный, будто кто-то разбил два этих прекрасных аметиста и залил их осколки мучным клейстером, так и оставив валяться на полу. Какое-то время мы в молчании смотрим друг на друга, а после Зверь почти по-человечески вздыхает, прикрывая глаза и поглощаясь магией целиком… А секунду спустя передо мной, на полу, опираясь об остатки стола, лежит Иван. Лежит и смотрит на меня всё теми же больными звериными глазами. Этот засранец исполнил данное мне когда-то не обещание, но честный ответ. Придурок взял и отпустил всех своих подручных на все четыре стороны! Идиот, имбицил, полудурок!!! В голове всплывают и другие подходящие слова, но я всех их уже прокричал, когда заявился к Беларусии узнать, что же произошло такого. Нашёл я её в доме у Украины, причём обе девушки тоже были далеки от нормального состояния, но сказать смогли. Всё, как и со мной, началось с Литвы. Видимо, с постоянного страха Ториса перемкнуло и этот уё..кхм! — индивид с ограниченным мышлением не придумал ничего лучше, как закатить истерику и потребовать у России независимости! Что ж, он её получил... по-полной. Как и остальные, кто тоже её захотел или наоборот… Свобода, как чума, распространилась по всему дому, заразив собою всех, отравив искусом рассудок и…сильнее всех повлияла на Ивана. Нет, он не захотел стать свободным, он слишком сильный и мудрый чтобы так обманываться… Он поступил ещё глупее — он освободил остальных... от себя. История ещё не знала такого примера, когда страна, распавшись сразу аж на 16 частей, всё ещё оставалась жизнеспособной. Конечно, такое происходило, но больше после смерти основной страны, да и не настолько состовляющих. Иван же снова доказал, что свихнулся и выжил. Всем назло. Себе в том числе. Точнее, продолжал жить, но уход сестёр подкосил его окончательно. Когда Хельга (а без этой мертвой стервы не обошлось, я уже успел в этом убедиться, ибо Беларусь как раз и послала мне записку через Лоринайтиса потому, что не могла сама отойти от пришедшей в себя и вспомнившей, что натворила, Ольги. Да и сотрясение мозга оказалось тяжёлым, и Наталья едва могла вставать с постели) с Беларусью на плече покинула дом, она забрала с собой желание Ивана жить. Ему было незачем. Он уже раздал все долги, отдал им всего себя и даже больше, он всех отпустил, так что в его существовании нет необходимости. Я читал это по его глазам так же чётко, как и символы в своей книги магии. И они так же были напитаны силой, болью и кровью, как и глаза с красными от бессонницы белками. Это правда оказалось слишком больно для тебя, Иван? — Убирайся. — Нет. Я улыбаюсь, хоть и невольно, услышав его голос, — надтреснутый, хриплый, с явственным рычанием, но ничего не могу с собой поделать. Разве что сделать ещё несколько шагов и присесть так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. — Артур, ты что, русский язык не понимаешь? – Нет, всё-таки самое удивительное не то, что ему удалось выжить, а продолжать внятно говорить, несмотря на столько пустых бутылок из-под водки в комнате и мощного запаха алкоголя. - Ну, так я по-английски скажу… — и собрав остатки сил, он приподнимается, опираясь рукой сзади о стол, скалит клыки и произносит: -Come on dick! — И не подумаю. А вот теперь лыбится он, повторяя мою улыбку. Я знаю, я вижу это в отражении на радужке его глаз, будто в мутном, блеклом зеркале — таком же, как он сам, — треснутом, разбитым на осколки... Он не отвечает. Только выдыхает, валится обратно на пол, закрывая глаза, а я… А я не знаю, что делать. Иван, он… С ним бесполезно разговаривать, да и слова не нужны, он всё понимает куда лучше меня. И взгляды тут не подействуют, никакие — он скорее ощущает моё присутствие, как я –его магию, чем видит своими воспалёнными глазами. А быть может, наоборот — находясь на грани между там и здесь, он видит слишком много и хорошо, чтобы замечать ещё и меня… Протягиваю руку вперёд, пальцами проводя по грязным, но всё таким же шёлковые, паутинчатыми серебристо-белыми ниточками на пальцах… Застываю, осознавая, что же меня так испугало, что сердце сжалось на несколько секунд крепко, до боли. Господи, да он же поседел… У Ивана, конечно, светлые волосы, но не настолько, они не были такими светлыми! Он никогда не был таким… Он никогда не умирал, сколько бы раз его не убивали… И я никогда не думал, что мне будет так больно от чужой смерти… От его. А кто он? Кто он мне? Враг? Друг? Случайный постоянный любовник? Кто же ты, чёрт тебя дери, Россия! И почему… почему я не хочу, чтобы ты, скотина ненавистная, умирал? Наверно, потому что мне будет тебя не хватать, если это произойдёт… …Катастрофически тебя не хватает мне, Жгу электричество, но не попадаю я, Воздух толчками и пульс на три счета та-та Бьёт в переносицу, я знаю всё, знаю я, но Катастрофически тебя не хватает мне, Катастрофически тебя не хватает… … Звучит во мне на три голоса проклятых предсказательниц. Что ж, дорогие леди (и не очень), наконец-то мне стали понятны ваши слова и песни… Хоть немного. С силой вцепляюсь в его волосы и тяну на себя, заставляя поднять лицо, и произношу, останавливая собственные губы в дюйме от его: — Помнишь, что ты сказал мне, когда я умирал тогда, задыхаясь от жара? Помнишь? Ну, я всё равно напомню… — зло улыбаясь, шепчу прямо в его искусанные губы: — Прекрати себя гробить. И снова его губы холодны, как лёд, как сама стужа, как всегда. Искусанные, шершавые, иссушенные болью и медово-алкогольной горечью туманят голову, открываясь мне навстречу, позволяя усилить натиск, стать ближе, ещё ближе… А ближе, чем были, уже невозможно… …С тем, кого сберечь не смогу… Ну, это мы ещё посмотрим! …Он не отвечает, но это и не нужно. Чай, он не Белоснежка, чтобы вернуться от одного поцелуя. Да и я, далеко не принц, хотя со многими был знаком… Впрочем, наша история не сказка тоже, как и мы — не люди, но… … Но разве нужно быть людьми, чтобы, чтобы… Не завершая, но и не отдёргивая мысль, а позволяя пониманию зависнуть на грани сознания, не отвлекая, ненадолго отрываюсь от него, чтобы снять пальто, а после через голову стянуть рубашку и майку, обнажаясь. И, чем больше кожи становится обнажённой, тем чище становятся аметисты глаз… Хорошо, хоть тебя раздевать не надо — ты и так «gol kak socol». Это хорошо. Я бы не выдержал, если бы раздевать пришлось ещё и тебя, Иван… Пальцы замирают, ощутив мягкие паховые волоски и полное отсутствие реакции. Впрочем, если знать степень алкоголя в твоём организме, удивительно само твоё нахождение в сознании… С рычанием снова накидываюсь на твои губы, обхватывая твой член рукой, подрачивая в одном ритме с движениями своего языка у тебя во рту. Можно было бы сделать иначе, но… Королева! Разберёмся со всеми нюансами позже, когда… … когда ты будешь жив. …Вспомнить, на каком из тысяч тысяч поцелуев ты начал отвечать — невозможно. Помнить что-либо кроме того, что происходит сейчас, хоть что-нибудь длиннее и бессмысленнее твоего имени — невыносимо. Неважно. Всё - неважно. Кроме тебя. Кроме нервного, рывкообразного первого движения губ, кроме вцепившихся в предплечья, до синяков, до шипения посреди поцелуя рук, кроме собственных пальцев, откидывающих куда-то в сторону обувь, ремень, брюки, всё лишнее… Потом мы лежали плечо в плечо, Потом мы летали рука в руке, Потом засыпали наперегонки И снова летали и падали в сны. Целовать тебя — что прыгать с парашютом на дно Марианской впадины с 15 километров над уровнем моря…без парашюта… теряя по пути к бездне перья, слетающие с ломающихся о воздух крыльев так сладко, что удар о воду сопровождается стоном наслаждения, а забивающая лёгкие вода скрывает крики удовольствия… Всё равно, что целовать небо в день Рагнарёка, пламенеющее и вместе с тем — ледяное до дрожи, пробирающее до мозга костей, до самого сердца, до глубин души, растворяясь в нём без остатка.. Получилось… Конечно, до знакомой, полной, каменной твёрдости далеко, но… я уже не могу терпеть. Перекидываю свою ногу через тебя, сживая бока своими голенями, и ухмыляюсь, когда ловлю в твоём взгляде понимание. Угу, сам в шоке! После очередного поцелуя отстраняюсь, приподнимаясь немного, завожу руку за спину, пальцами дотягиваюсь до собственного ануса, раздвигаю напряжённые мускулы сфинктера, а левой, направляю освободившуюся от крайней плоти головку внутрь и медленно опускаюсь, выдыхая сквозь зубы… Чёрт-чёрт-чёрт! Иван, я совсем с тобой расслабился, отвык, как это бывает… Ну и кто из нас идиот, а? Не смотря на вспыхивающую при каждом рывке боль, продолжаю насаживаться, пока… пока… …пока ты не обнимаешь меня крепко-крепко, прижимая к себе, с беспомощным всхлипом делая первое движение бёдрами вверх, а я не начинаю содрогаться от клокочущего внутри смеха, пополам ещё с чем-то ещё, непонятным, незнакомым, слишком сильным, чтобы осознавать, что же это… Больно, как же больно… И от того ещё приятнее, ещё слаще, когда ты, стукаясь зубами, сам затягиваешь меня в поцелуй, заставляя прикрыть веки, чтобы избежать сенситивного шока… Но даже сквозь них, я вижу, что ты плачешь, я чувствую твои падающие слёзы кожей, на которую они слетают, ощущаю их вкус в каждом жадном, голодном поцелуе… Давно не виделись — дрейфишь Спросить, кто знал мои руки, Кто украшал мои губы, Кто обессиливал нежно, Кто раздевался бесшумно… Вспомнить, на каком из толчков и кто из нас выбил из другого тот краткий, вибрирующий, болезнено-нежный стон, перехваченный на половине, дополненный чужим — нереально. Боль внизу переплавляется в нечто иное, подобное удовольствию, но куда более приятное…Ты утыкаешься носом мне в шею, тяжело дыша и сцепливая зубы, а я вцепляюсь в тебя, сильно, как только могу, полосуя ногтями спину до скрипа, до красных полос, двигаюсь, опускаясь и поднимаясь всё быстрее и быстрее, так, что ветер воет в ушах. Мир сходит с ума вместе с нами, кипит свихнувшейся магией, магиями, сплетающимися в единое нечто, как и мы, окрашивая мир в цвета мадженты и изумруда. Воздух прохладен, но каждый вздох опаляет альвеолы кислородом и запахом пьяного мёда, заставляя грудную клетку ходить ходуном… Давно не виделись — между Растут опасные страны, И превращаются в звезды, В самую крепкую дружбу Красивых женщин с ножами. Мне так приятно, что помнишь, Кто я, но нам не мешает Твои пальцы пляшут вдоль позвоночника, будто ты играешь, но я знаю, знаю чем-то, что куда вернее логики и любых рассуждений, что древнее любого шестого чувства и интуиции, что ты просто не хочешь сорваться, причиняя мне боль… Хватит. Не надо. У тебя-то и не получится, уж точно не сейчас… Единственную боль, что возможна, я уже получил, причём причинил её сам, да и той уже давно нет — застыла от твоего холодного дыхания, рассыпалась на осколки под твоими руками, растворилась в меду поцелуев, исчезла, когда я, разомкнув губы, закричал, не выдержав напряжения и истомы, изгибаясь в спине, до хруста в позвоночнике, сжимая тебя внутри себя до горячих жемчужных капель, после стекающих по моим бёдрам и твоих последних хрустальных слёз, очистивших до конца твои глаза… Небо, ты обнимаешь меня Небо, ты обнимаешь меня Небо… Небо целует небо, ты обнимаешь меня… Небо целует небо, ты обнимаешь меня… Смотри-ка, небо, ты обнимаешь меня… Небо… … Всё ещё шумно дыша, ты поднимаешь лицо, улыбаешься, раскрасневшийся, непривычно тёплый, и точно-точно живой, убираешь рукой с моего лба мокрую чёлку, ещё раз прикасаешься губами и шепчешь прямо мне в душу так, что я не могу не улыбнуться в ответ: — Извини, совсем забыл поздороваться. Давно не виделись — здравствуй… … — И вовсе не обязательно было меня после этого кусать! — Выводит меня из воспоминаний голос Ивана, на что я снова фыркаю. — Нет, обязательно. Ты был таким ублюдком! Неужели ничего не мог умнее сказать, а? Кстати, ты ещё не сказал, зачем ты позвал меня сюда… — Не договариваю, услышав, как ко мне обращаются: — Артур, это ты? Поворачиваюсь, уже мысленно прикидывая, каким образом объяснить, что я делаю в России, да в его же компании, но недоверчиво застываю, натыкаясь взглядом на чужие, лишь немного удивлённые глаза… Один — небесно-голубой, другой — изжёлта-зелёный, совсем как у меня, но через секунду оба набирают васильковую синь с лёгким, еле заметным фиолетовым оттенком. — Мэ-Мэттью? Что ты… — Видимо, у меня было настолько глупое лицо, что Канада не выдерживает, прыскает в кулак, улыбаясь, а вслед за его смехом я слышу другой и вижу другие, такие еж яркие, но уже чисто-синие глаза. Перевожу взгляд на Брагинского и выдыхаю, но тоже улыбаюсь. — Зато теперь понятно, зачем ты заказал шампанское… Добрый день, Наталья. Беларусь, выглядывающая из-за плеча Мэттью, кивает, серьёзно смотря на меня. Однако, в отличие от других наших встреч, на этот раз мне не хочется сделать знак от порчи или поставить защитный барьер — нет в нём ни угрозы, ни желания убить. Только та же улыбка, что и на губах, легкий интерес и отголосок нежности, не на меня направленной. Впрочем, отсутствие ножей и её ладонь, сжимающая руку Уильямса, красноречивей всяких взглядов и слов… В последний раз обвожу отодвигающего стул для девушки Мэттью, саму Наталью, позволяющую ему эту вежливость, которая другому обошлась бы парочкой сквозных отверстий в теле, разливающего по бокалам звонко хлопнущее пробкой шампанское, и беря свой фужер, признаюсь. Всё-таки, это не так уж и плохо, когда «душа обвенчана с холодом», можно сказать, приятно даже… Чёрт возьми, мне действительно приятно любить его! Эту лиловоглазую полуседую заразу с шершавым языком и ехидным нравом. Я бы давно его прибил, если бы не любил! Но Брагинскому всё равно это не скажу! Впрочем, он это и так знает, правда? Прикрывшийся на секунду лиловый звериный глаз с вертикальным зрачком, и улыбка были мне ответом. Хмыкаю, поднимаю бокал, стукаясь с его, и делаю глоток, не отрывая от него взгляда. Знает, конечно, но… не признается, естественно. По крайней мере, не сейчас… Да и не надо! У нас целая вечность впереди, чтобы разобраться, кто, кого, как и когда полюбил…

Март 2013 - Октябрь 2015