Дороже золота

У лавки торговца тканями стремительно собиралась толпа, привлеченная криком, женским плачем, шумом падающих вещей и бьющейся посуды и звоном сабель. Вмешиваться никто не собирался – в том, что сыновья богачей решили напасть на семью неверного и развлечься с красивыми девушками, ничего необычного не было. Здесь, в Стамбуле, каждый сам за себя. И если правоверного может защитить городская стража, а кади* поможет отсудить ущерб, то иноверцев закон не защищал. Тем более теперь, когда пошел слух, будто именно неверные виноваты в болезнях горожан. Отравили воду, проклятые твари! Необычным в нынешнем происшествии было лишь то, что за хозяина лавки решил вступиться правоверный. Совсем еще юнец, низкорослый и хрупкий по сравнению с широкоплечими, высокими беями – и он вмешался! Убеждал молодых людей, как это низко нападать на человека, зарабатывающего на жизнь честным трудом. И уж тем более недостойно слуг Всевышнего и падишаха покушаться на целомудрие девушек. Такое и в чужих краях и на войне не всегда оправдано, а в своем городе, в мирное время… воин должен быть защитником. Пылкие речи вызвали у беев только смех. Они ведь сыновья знатных воинов, что им какой-то хилый христианский пёс! Защищать таких – не сошел ли этот отрок с ума? К тому же, парни успели побывать в кабаке, покурить кальян и выпить ракии**, они были явно навеселе и не позволили бы кому-либо мешать их развлечениям. Слово за слово, а там и за оружие схватились, и вот уже юнец отбивался от троих разъяренных противников, которых гул толпы только раззадоривал. Торговец с домочадцами вскоре скрылись под шумок, от греха подальше – должно быть, искать приюта у соотечественников в квартале поблизости или у покровителя. Потом, конечно, они будут горевать об испорченном товаре и разоренной лавке, но жизнь ведь дороже… Небо темнело, переливаясь багряными закатными тонами, в которых чудился кровавый отблеск. Зеваки шумели, подбадривая парней: - Ну же! Давайте! - Быстрее! - Покажите этому мальчишке, чтобы он забыл, как встревать, куда не просят! «Мальчишка», впрочем, тоже оказался не промах. Он молниеносно уклонялся от ударов, будто не дрался, а танцевал. Сабля так и мелькала в руках, задевая противников, но пока не нанося по-настоящему серьезных ран. Мокрые от пота светлые волосы прилипли ко лбу. Кто он такой, ни один из собравшихся, даже главные сплетники квартала, не знали. Должно быть, тоже не из простых, судя по кафтану с золотым шитьем, шароварам, сшитым в хорошей мастерской, и новеньким сапогам. На запястье блестели два серебряных браслета с голубыми камнями. Но зачем знатному юноше ввязываться в столь безобразную историю?.. Острие сабли самого старшего из беев распороло рукав кафтана юнца, на белой ткани расплылось алое пятно. И в этот миг послышался топот копыт лошадей, толпа расступилась, чтобы пропустить отряд воинов. - Чорбаджи!*** - Да это же сам Илан!**** Опустите оружие! Перед всадником на черном коне почтительно склонялись все горожане. О молодом, но уже успевшем прославиться в походах командире полка слышали многие в городе, уличные певцы часто пели песни о его подвигах на войне. Помнили и то, что даже во время бунтов в армии чорбаджи Зехир Заганос не позволял своим людям врываться в кварталы простого народа и разбойничать там. Его слушались беспрекословно, уважая не только за храбрость, но и за то, что он был учеником военного лекаря и разбирался в этом ремесле. В мирные годы многие горожане звали именно его, если кому случалось серьезно пораниться. Эта слава спешила впереди военного. И в то же время его опасались. Ходили слухи, что за свою помощь Змей просит не денег, а ответной услуги – «я помог вам, но когда-нибудь и вы можете пригодиться мне». Поговаривали, будто переходить ему дорожку опасно, и некий воин, попытавшийся оговорить его перед командиром армии, поплатился за это жизнью. На фоне красной военной формы чорбаджи выделялись темно-фиолетовый, почти черный, шарф и такого же цвета перчатки, не закрывающие пальцев. Из всех командиров полков перчатки по франкской***** моде носил только он один, и эти отличия в обычном одеянии тоже были многим знакомы. - Трое против одного. Какая красота! – тихий голос и правда напоминал шипение ядовитой змеи. - Этот юнец осмелился защищать неверных, - с презрением ответил самый старший в компании, плюнув на землю. – Неужели после этого кто-то сочтет его честным человеком? - Но сочтут ли честными людьми сыновей, которые позорят своих славных отцов в уличных драках? – Зехир Заганос говорил равнодушно и смотрел на парней так, будто что угодно сейчас больше привлекало его внимание. Даже на неверных так не глядят. – Полагаю, тот разгром, который я вижу, учинил не ваш противник? - Осмелюсь сказать, чорбаджи, господа посягали на честь дочери Мирко, - из толпы вышел старый, сгорбленный еврей-ростовщик. – Я живу тут, по соседству… слава всем силам небесным, Мирко и его семья сбежали… - И правоверный поверит словам такого шелудивого пса?! – возмутился тот же парень. - Значит, честные и правоверные беи готовы к тому, чтобы их поступок судил кади? – с усмешкой поинтересовался чорбаджи. - Мы лучше оставим этому неверному деньги, и пусть радуется, что легко отделался! Самые смелые из зевак тихо засмеялись. Как быстро слетает наглость с этих богачей. Поиздеваться над беспомощным всякий умеет, а вот спорить с героем священных походов, о котором идет слава опасного и безжалостного человека… к тому же, одно дело, если к кади придет какой-то бесправный неверный – а другое, если правоверный мусульманин подтвердит, что молодые господа нарушали порядок в городе. А если еще и раненный окажется наследником какого-то вельможи… - Юноша поедет со мной, - Зехир Заганос спешился. – Вы ранены, эфенди, садитесь на моего коня, я отвезу вас к лекарю. ~ Когда они отъехали подальше от еще не утихшей толпы, Заганос спросил: - Вы понимаете, эфенди, как вы рисковали? Вас запросто могли убить. Разве вам неизвестно, сколько таких поединков так и заканчиваются?! Если вы из знатного рода, это еще не значит, что вы можете влезать в любую историю и надеяться уйти живым и невредимым. - На моем месте так поступил бы любой благородный человек! Я не мог спокойно смотреть на страдания невинных… - взгляд юноши пылал праведным гневом. – Не тому меня учил отец… - Кто же ваш достопочтенный отец? Я осмелюсь от лекаря доставить вас прямо к нему, чтобы вы не защитили еще кого-нибудь по пути. Для одного дня с вас достаточно приключений, - ехидно сказал Заганос. - Мой отец – наставник младшего сына султана, Тугрил Амир-паша. Меня зовут Махмуд, отец только недавно забрал нас с матушкой из Эдирне. А мальчишка из такого влиятельного рода… хотя, если до сих пор жил в провинции, значит, он – сын от второй жены или от наложницы. Скорее всего, взятой в гарем откуда-то из дальних стран: у чистокровных турков не бывает таких светло-золотистых волос и голубых глаз, похожих на небо в летний ясный день. Но даже если младший в роду, даже если его мать не правоверная по рождению, всё равно, перед этим мальчиком открывается завидное будущее. Если, конечно, за благородство и наивность его не съедят шакалы, которых среди знати тоже хватает. «Всё равно, эта драгоценность не про мою честь!» - с горечью думал Заганос позже, в доме лекаря, наблюдая за тем, как достопочтенный Али обрабатывает рану и перевязывает руку юноши. В ярком сиянии свечей белая кожа казалась еще светлее. Полуобнаженный парень был красив, будто языческий полубог с картины, которую Заганос видел среди трофеев, взятых турецкими солдатами в одном из походов. Да, именно та сила чувствовалась в молодом теле… пройдет совсем немного времени, и этот юнец превратится в мужчину, способного покорить не одно женское сердце. Жаль, что ислам не разрешает изображать живые существа. Если бы Заганос умел рисовать, он бы попробовал передать на бумаге то, что видел сейчас. Он собирался всего лишь не дать Махмуду ввязаться в новую историю и доставить мальчишку в родительский дом в целости и сохранности. Он даже попросил о помощи наставника, а не взялся за такой простой случай сам – чтобы Амир-паша не беспокоился о наследнике, если вдруг услышит те нелепые слухи. «Мы скоро распрощаемся, и лучше мне забыть сегодняшний вечер! Кто Махмуд, и кто я». Но какое-то чутье, вроде того, которым он ощущал опасность в бою задолго до ее приближения, подсказывало: не забудешь, не попрощаетесь вы просто так. Махмуда хотелось защитить, уберечь от всех историй, в которые он может ввязаться из-за своих понятий о чести и благородстве. И Заганос почему-то думал, что судьба сведет его с этой его несбыточной мечтой еще не раз. «И если так случится – я никому не дам причинить ему вред ни словом, ни делом. Пусть меня считают живым оружием, ядовитой змеей, кем угодно… пусть думают, что раз я попал в армию из девширме******, у меня нет иных желаний, кроме службы Всевышнему и падишаху и я не достоин иных наград кроме славы и золота… теперь я знаю, есть кое-что дороже золота и всех драгоценных камней мира…». До нынешнего вечера у него не было ничего, чем бы он дорожил и что боялся бы потерять. Он сумел заставить себя не привязываться – слишком больно потом. Больно, когда гибнут товарищи, с которыми вместе учился искусству боя. Больно, когда старший ага лежит на смятой, посеревшей от пороха и покрытой кровавыми пятнами траве, с животом, развороченным пушечным ядром, и ты понимаешь, что уже ничем не сможешь помочь… и позже, когда вспоминаешь человека, который был к тебе добр и учил тебя всему, что знал сам, светлые воспоминания всё равно сменяются картиной искаженного в муке лица… Не привязываться, не знать ни сыновней, ни братской привязанности, ни, тем более, любви. И вдруг появляется человек, чей случайный взгляд способен растопить этот лёд.