Серебро дождя

      Стройка — Хэнк ненавидел стройки, особенно заброшенные. Неопрятные остовы — как скелеты, обглоданные временем. Провалы окон — зияющие пустотой глазницы, из которых выбили глаза-стёкла, или которые никогда и не были зрячими. И — запах запустения. Да, хренов дождь навевал Хэнку лирично-меланхоличное настроение.       В гробу он видал эту лирику. И меланхолию — примерно там же.       — Нашёл что-нибудь? — спросил он, прислонившись плечом к стене и с раздражением взглянув в хмурое серое небо. Стены — той, где должны располагаться окна, — перед ним не было; только обрыв высотой в семнадцать этажей.       — Да, — отозвался Коннор откуда-то из соседнего помещения. — Но все следы старые, девиант давно здесь не появлялся.       — Ясно. Тупик.       Они топтались на месте — опять. Хэнк ненавидел дело о девиантах. Ненавидел шефа, который поручил ему это расследование. Ненавидел Коннора, который постоянно маячил где-то перед глазами и лишал возможности откосить. Но ещё больше Хэнк ненавидел себя — за то, что начал втягиваться. Он ведь мог отказаться — всегда мог, в любой момент. Что ему сделают? Уволят? Если бы хотели — уволили бы давным-давно, ещё за дисциплинарные нарушения, коих накопилось немало. Он слишком хорош — без ложной скромности, такими детективами не принято разбрасываться, — и мог позволить себе капризы на старости лет. Но — не позволил, повёлся, поддался. Чёртов андроид ловко манипулировал им, в нужный момент произнося нужную фразу или совершая нужное действие. В этом всё дело. В андроиде.       Не всегда манипуляции получались ловкими. Коннор ошибался, выводил из себя дурацкими поступками или слишком личными вопросами, а потом смотрел на Хэнка, озадаченно хмурясь, — должно быть, анализировал ситуацию, пытаясь понять, где он допустил промах. Хэнк не пытался специально ломать Коннору систему, но думать о том, что его хренова личность слишком сложна для анализа и просчёта алгоритма, по которому хренова машина смогла бы просчитать его реакции на любой раздражитель, было охренительно приятно.       А ведь ещё не поздно всё бросить, подумал Хэнк. У него был виски — море виски. Ещё у него был револьвер. Сыграть со смертью в игру, на кону которой была собственная жизнь, — почему бы и нет, чёрт возьми? И Хэнк был готов играть в эту игру — снова, и снова, и снова.       «Был» — ключевое слово, потому что уже неинтересно. Уже — не так остро. Хэнк ведь действительно втянулся, хотя активно этому сопротивлялся. Коннор, мать его, всё сломал. Разжёг где-то внутри зыбкий, но интерес к происходящему. Окунул в океан событий, и Хэнк почувствовал почти позабытый вкус к жизни — горьковато-солёный, как морская вода на губах.       За спиной раздались шаги — Коннор вернулся. И ведь не встанет молча, сложив руки и уставившись в одну точку, как полагается правильной машине. Нет, начнёт болтать, а несёт Коннор обычно полную ерунду, да с таким умным и пафосным видом, словно он — гений криминалистики и король логики. Вообще-то, машине и вправду полагалось быть королём логики, но с Коннором его создатели просчитались. Как там он говорил… создан с максимальным уровнем адаптивности? Нет, это Хэнк сейчас сочинил, вспомнив умное слово — адаптивность. Но суть оставалась той же: машина со своей абсолютной логикой пыталась адаптироваться к человечеству, которое и знать не хотело об «абсолютной» логике — у каждого человека логика своя, особенная. Вот и у Хэнка она тоже есть. Правда, иногда он сильно сомневался в наличии у себя каких-либо зачатков логического мышления, но это уже детали.       — Мы что-то упускаем, — проговорил Коннор. Именно так — проговорил. Для машины в его голосе было слишком много интонаций. Интересно, как он выбирал, какую интонацию в той или иной ситуации следует применить? Хотя, кому Хэнк свистел. Неинтересно. — На стене снова те символы, а в соседней комнате пластиковая посуда, но андроиды не нуждаются в пище.       — С ним был человек, — устало ответил Хэнк.       Коннор произносил слишком много слов, будто думал в процессе говорения, хотя скорость его вычислений должна в тысячу раз превышать человеческую. Ну, или, по крайней мере, просто превышать человеческую. Даже телефон в этом плане был умнее Хэнка, не то, что супернавороченный андроид.       — Заложник?       — Нет, не заложник. Друг. Возлюбленный. Ребёнок. Да кто угодно.       — Возможно. — В голосе Коннора прозвучала лёгкая задумчивость. — Дети доверчивы и склонны к самообману.       — Взрослые люди тоже, Коннор.       — Я знаю, но… не совсем понимаю. — Он подошёл и встал рядом с Хэнком. Он смотрел перед собой, в дождь, но Хэнк был готов поклясться, что дождя Коннор не видел — был занят анализом. — Те два андроида, которых мы упустили в клубе…       — …которых ты упустил.       — …которых я упустил, — послушно исправился Коннор, — могли думать, что влюблены друг в друга, потому что им незнакомы чувства и эмоции. Системную ошибку легко принять за что угодно. Но люди? Андроид не может быть другом человеку. Дружба — это…       — Заткнись, Коннор. — Хэнк со вздохом потёр лицо. Главное — вовремя его перебить, иначе начнёт цитировать словарное определение понятия «дружба», а потом окунётся в психологическую терминологию.       — Вам неприятна эта тема?       — Да мне всё равно. Я знаю, что ты хочешь сказать: что дружба подразумевает эмпатию, а машина не может этого дать, бла-бла. Ну да. Дальше что?       — А любовь? Это — последовательность химических и психологических реакций. Психология — тоже биология. Андроиды не имеют к биологии никакого отношения.       — Ты бы мне ещё лекцию прочёл об анатомии людей и андроидов. Завязывай, Коннор. Ты не сможешь понять то, что понять невозможно.       — И что же, по-вашему, невозможно понять?       — Душу.       Повисло молчание — Коннор, наконец, заткнулся и, судя по нахмуренным бровям и опущенным уголкам рта, напряжённо размышлял. Забавно, что инженеры, которые сконструировали Коннора, позаботились о соответствии его мимики мыслям — вычислительным реакциям.       Да не забавно нихрена. Потому что Коннор был прав — всё это глупо и нелогично. Как можно видеть друга в табуретке? Но люди с древних времён склонны одушевлять неживые предметы и провозглашать их талисманами или богами. А друг — тоже по-своему бог. И уж тем более — возлюбленный.       Хэнк вытянул руку, и на тыльную сторону его ладони закапал дождь — серебряный, по-осеннему холодный, колючий. Высунуть, что ли, голову, да освежиться? Сегодня он слишком много думал, и думы эти его совершенно не радовали. Потому что он уже понимал, к чему всё идёт. Он же взрослый человек, который знает себя и знает жизнь. Знает, как всё бывает. Но понимание и принятие — не одно и то же, как и признание. Хэнк пока был готов признать только то, что кое-что понимает. Дальше — нельзя. Слишком сложно.       — Как у вас с биологией? — спросил он, поворачивая руку и раскрывая ладонь дождю. — Обоняние, осязание, вкус… ты чувствуешь, какова на вкус кровь, которую постоянно в рот тягаешь?       — Я не чувствую, я андроид, — ответил Коннор. Вот ведь зануда. — Но я понимаю вкус. Ощущаю в некотором роде. Я не чувствую боли, потому что не запрограммирован на это, но ощущаю, что повреждён. С осязанием, вкусом и обонянием то же самое.       Понимает он. Хэнк хмыкнул. «Тоже мне, ещё один понимающий нашёлся».       — Вытяни руку. — Коннор открыл, было, рот, чтобы задать закономерный вопрос «зачем», но Хэнк его перебил: — Делай, что говорю, — молча.       Он посмотрел на Хэнка внимательным взглядом — слишком живым для машины, до чего грамотная симуляция, — и вытянул руку. Нужно почаще напоминать себе о том, что всё в Конноре — симуляция. Может быть, отпустит. Может быть, разочарование и усталость вернутся, и Хэнк снова возьмёт револьвер с одним патроном в барабане. Может быть, в этот раз ему повезёт, и пуля вопьётся в череп, вгрызаясь в мозг и заливая кровью едва тлеющие угли его жизни.       — Что… осязаешь?       — Жидкость — H2O с большой примесью других компонентов, могу перечислить, если захотите, но вы не захотите. — Он помолчал. — Температура воды…       — Да ты издеваешься. — Хэнк опустил руку. — Всё, иди отсюда, достал. Если я захочу провести химический анализ дождя, я обойдусь без твоей помощи.       Он ожидал, что Коннор уйдёт, подчинившись приказу, или начнёт спорить, раздражая ещё больше.       Он ошибся.       Коннор стоял, рассматривая мокрую ладонь и растирая влагу между пальцев. «Если он сейчас снова сунет их в рот, я ему втащу», — решил Хэнк. Но Коннор не стал пробовать дождь на вкус и пытаться вывести точную химическую формулу всех соединений в воде. Вместо этого он сказал:       — Дождь холодный. Холод это… дискомфорт. Андроидам не бывает холодно, но я знаю, что «холод» значит «дискомфорт». А вы? — он поднял глаза на Хэнка. — Что ощущаете вы?       — Мне приятно, — ответил Хэнк. — Дождь холодный и неприятный, но когда сам стоишь в сухости, под защитой крыши, думаешь о всякой дряни, а на ладонь с неба капает вода… это заставляет меня чувствовать себя живым. Ну как? — он покосился на Коннора. — Чувствуешь себя живым? — Хэнк помолчал, но снова не дал Коннору ответить — не хотел выслушивать очередной бред про: «я машина, лейтенант, и ничего не чувствую». Хэнк знал, что Коннор машина. Но сам он ведь не машина и не всегда руководствуется здравым смыслом. Эмоции жаждали самообмана, и Хэнк шёл у них на поводу. В конце концов, это его долбанная жизнь, разве он не может творить с ней то, что хочется? Обманываться, разочаровываться, злиться. Это и делает его человеком. — Зря вас обделили болью. Тогда бы вы точно стали живыми.       Коннор смотрел на него — не изучающе, отчего Хэнк почувствовал бы себя жуком под микроскопом и моментально бы взбесился, но… растерянно. Будто в самом деле хотел понять, о чём Хэнк говорит. А ведь он хотел. При каждом удобном случае напоминал, что он андроид и что чувства девиантов — просто критическая системная ошибка, но на самом деле был живее многих. Хэнк не боялся обмануться и ошибиться. Он просто знал, что Коннор такой.       Такой живой.       — Люди любят всё трогать, — проговорил Хэнк, когда молчание затянулось. — Любят всё нюхать. Любят слушать разные звуки. Хеви-метал, например.       Он усмехнулся, вспомнив допрос, который Коннор устроил ему в полицейском участке: какую музыку вы слушаете, как зовут вашу собаку…       Хэнк смотрел в дождь, слушал дождь, дышал дождём. От этого разговора не пришёл катарсис, и мистическое просветление, которое должно было на него снизойти, так и не вспыхнуло. Напротив — стало… тоскливо. Но, справедливости ради, немного легче — тоже.       Засмотревшись на шелестящее дождевое полотно, Хэнк вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал на руке что-то холодное. Он отшатнулся и только потом понял, что это не нож, не пистолет — ничего такого, просто пальцы Коннора, холодные и мокрые от дождя.       — Вы сказали, что люди любят всё трогать, — проговорил Коннор, убрав руку. — Что вы имели в виду? Кинестетический метод познания окружающего мира?       — Типа того. Умник. Только не метод познания, а, скорее, метод…       — … чувствования?       — Криво звучит, гений формулировок. Но сойдёт. Да, как-то так.       Коннор снова протянул руку, и на этот раз Хэнк уже не отшатнулся. Он смотрел, как Коннор осторожно прикасается кончиками пальцев к его пальцам, как очерчивает выступающие вены на тыльной стороне ладони, как скользит по запястью — до кромки рукава.       Коннор хмурился — как ребёнок, который изучал что-то, ранее для него непонятное. Подушечки его пальцев снова скользнули вниз. Хэнк чуть повернул ладонь — так, чтобы соприкоснуться с ним пальцами. В его возрасте грешно страдать такой хернёй, но он хочет — и будет. Потому что страдания и херня — его конёк, в конце концов.       Коннор поднял взгляд, и в его глазах промелькнула смесь недоумения, растерянности и паники. Настоящие эмоции, живые — не симуляция. Что бы Коннор сейчас ни думал, это его пугало. Но — не настолько, чтобы убрать руку. Хэнк внезапно ощутил себя библейским персонажем, который проник в Эдем — райский сад без страхов и пороков. Его яблоком было не познание, — кому вообще нужны знания? — а чувства, и Коннор бездумно его принял.       Хэнк не стал говорить это вслух, чтобы Коннор не испугался программного сбоя и не запаниковал ещё больше, хотя в другое время и в другом месте ни за что бы не смолчал. Хрен с ним. Дождь вечно всё переворачивает с ног на голову, путает мысли, разжигает непонятные эмоции, погружает в странные состояния.       — Знаешь что, — сказал Хэнк. — В любой непонятной ситуации вали всё на дождь. Губы Коннора дрогнули в мягкой обезоруживающей улыбке с хитринкой, и что-то внутри Хэнка дрогнуло тоже.