привычки, бутылки, да перстень с рубином

Николка, как в алкогольном полузабытье называет его Леопольд Леопольдович Бомгарт, едва они остаются наедине, уже ко многому привыкает. Привыкает к запахам крови, смерти, и перегара. К омерзительным звукам, с которыми полноватые руки Леопольда копаются в трупах. Привыкает к заплетающейся речи в пьяном состоянии, и к очень чёткой, с лёгким заиканием - в трезвом. Привыкает к сложным медицинским терминам. Привыкает убирать бутылки и накрывать клетчатым пальто способного уснуть крепким сном в любом месте и положении Бомгарта. Привыкает к лёгкой рыжине в волосах, едва заметной в пасмурную погоду, и ярко поблёскивающей на солнце. Привыкает к молчаливому пониманию, простоте, добродушию, и готовности помочь в любой момент. Леопольд, в свою очередь, успевает по-настоящему привязаться к этому странному юноше, который напоминает ему рассеянного воронёнка. К той необычной силе и стержню, что таятся за внешней ранимостью. К тихому "Лео" после второй бутылки. К вечно тоскливому взгляду льдисто-голубых глаз. К вымученным полуулыбкам, когда Бомгарт шутит, шутит изо всех сил, лишь бы стереть с этого бледного лица печать страданий. Леопольду в Гоголе всё очень нравится. И Леопольду кажется, что земля уходит из под ног, когда к нему вносят бездыханное тело Николки. Николки, который в последние минуты своей жизни отчаянно радовался тому, что "хороший, замечательный Лео" никогда не узнает. Лео никогда не узнает, что всякий раз, когда он поцелуями вырывал из грудной клетки Гоголя хрипловатые сладострастные стоны, тот видел перед собой до боли любимое острое лицо, волчью проседь в висках, вишнёво-карие очи, изящные руки, да перстень с рубином.