Сокрушение

В голове играет странная мелодия, чем-то напоминающая скрипку. И вместе с тем непонятная тревога медленно окутывает её изнуренное тело в свои объятия, довольствуясь тем, что Дарья вовсе не сопротивляется. Дрожь одолевает ею, и девушка крепко обнимает себя руками в тщетных попытках согреться. Она не знает, что происходит с ней — Дарья не чувствует волнения по поводу всего происходящего, нечто совсем иное порождает её беспокойство, что-то, что находится внутри неё. Внезапно чувство холода сменяется крайней духотой, и Дарья начинает задыхаться. Она делает пару резких вдохов, но кислород словно и не попадает в лёгкие, остановившись и застряв в горле. Первой мыслью, возникшей ярким пламенем среди остального неясного потока, было то, что её вновь травят. Она думает на чай, который допила буквально только что. Туда легко могли подлить яду, только вот непонятно, зачем им это. Миловать для того, чтобы потом тайком отравить? Нелепо. Хотя, может, предполагаемая отрава в напитке — дело рук не императрицы. А может, никакого яда и не было. В один миг, когда Дарья уже уверена в том, что её смерть уже близко, всё заканчивается. Паника отступает, и девушка наконец вдыхает в себя воздух огромными порциями. С ней определенно что-то творится, и лишь сейчас Дарья замечает, что дрожь всё же никуда не ушла. Она прикрывает трясущимися ладонями рот, пока кашляет, а после продолжает дышать прерывисто, с резкими выдохами. Голова кружится, и девушке неистово хочется лечь. Ей плохо — не только морально, но и физически. Всё тело ломит от усталости и вовсе не подчиняется её контролю. Оно словно одеревенело, но Дарья поспешно вытирает выступившие на глазах слёзы и старается прийти в себя. Почему же её так трясет? Может быть, дело действительно в чае? Дарья жмурится, а мелодия в её голове всё не затихает. Дверь распахивается — она не видит, но слышит это сквозь минорные нотки скрипки, и уголки её губ подрагивают в полуулыбке. Как некстати, думает Дарья, но это явно не то, на что ей полагается жаловаться. Она силится открыть глаза, чтобы увидеть вошедшего, но она так слаба, что едва сидит ровно. Ладони закрывают её лицо, и именно на них она опирается тяжелой головой, пока не находит в себе силы резким движением подняться на ноги. Головокружение возвращается вместе с неутолимой головной болью, но её стан безукоризненно ровен. Дарья держится и выглядит очень уверенно, словно не её колени готовы подогнуться в любой момент, из-за чего риск позорно упасть на пол вполне реален. Её подбородок горделиво приподнят, а взгляд твёрд и решителен, ровно как и взгляд стоящей напротив Екатерины. В этот раз пышное платье императрицы немного темнее, но на фоне иссиня-черного платья Дарьи оно таковым и не кажется. Дарья окидывает её тело быстрым взглядом, зацепившись на долю секунды на полуоткрытых ключицах девушки, а после вновь смотрит только в глаза. — В этот раз ты пришла сама, — констатирует Дарья тихим голосом после затянувшегося молчания. Она замечает, как резко вдыхает императрица, приоткрыв тонкие губы. Однако самочувствие Дарьи становится всё хуже, и Екатерина с её вечно встревоженным лицом, на котором заметны и нотки отвращения, плывёт во взгляде. Девушке хочется сесть обратно, она почти падает — ей так кажется — на самом же деле она стоит без каких-либо уловимых движений. — Письмо найдено, — как-то уж слишком громко и неестественно говорит Екатерина, а после делает шаг ближе. Зачем она пришла сюда? Дарья хмурится, не понимая мотивов императрицы. Сделав ещё один шаг, Екатерина с особым вниманием наблюдает за реакцией на произнесенные слова, но её не следует. «Зачем она пришла сюда?» — снова думает Дарья, и от внезапного осознания глаза её становятся шире. Мнимая твердость исчезает так же быстро, как появляется искорка безумства во взгляде, а губы растягиваются в презрительной усмешке. Головная боль усиливается, но Дарья смеется, и её тихий смех постепенно перерастает в истеричный хохот. Сама императрица явилась в её временное пристанище, чтобы сообщить столь никчёмную новость и насладиться её досадой! Которой, к слову, и нет. Дарья понимала, что нахождение письма — дело времени, и это было неважно, как и её дальнейшая жизнь. Ей просто нравилось знать, как мучительно для Екатерины иметь угрозу, созданную ею самой по глупости. Но то, что сейчас Екатерина стоит здесь, сконфуженная её смехом, доказывает очевидное — Дарья, именно Дарья, занимает её мысли, а не само письмо. Иначе императрица не стала бы приходить сюда, а сразу избавилась бы от угрозы, от Дарьи и забыла бы обо всём этом, как о страшном сне. Смех затихает, и девушка, успокоившись, касается пальцами висков, массируя их медленными движениями. — И что же, теперь ты спокойна? — в её голосе явно слышна издёвка, и Дарья ступает ещё ближе, пока между ними не остается несколько ничтожных сантиметров. Выражение лица девушки больше измученно, нежели безумно: Екатерина замечает красноту глаз и темные мешки под ними. Дарья так же изучающе разглядывает императрицу, но её лицо идеально, каким и должно быть лицо повелительницы. Это длится не больше секунды, после чего ставший насмешливым взгляд Дарьи призывает её к ответу. Екатерина противостоит ему и не спешит отдаляться от девушки, как делала это в их первую встречу, она внимательно в смотрит в светлые глаза безумной, истощенной девушки. Что-то притягивает Екатерину в этих глазах, и, глядя в них непозволительно долго, она неосознанно проникается к ней непонятным ей чувством. Дарья вдруг делает глубокий вдох и прикрывает отяжелевшие веки, благодаря чему императрица приходит в себя. И вновь отшатывается, ступая назад. Она едва слышно сглатывает, боясь того, что творит с ней выжившая из ума дворянка. Но Екатерина пришла сюда не для того, чтобы чувствовать себя неудобно, она пришла убедиться в своем превосходстве, однако снова что-то идёт не так. Боль захлёстывает разум девушки все сильнее с каждой секундой, и Дарья чувствует, что больше не может стоять. Ей всё равно на взбалмошную императрицу — собственные кошмары, довлеющие над ней без перерывов, в разы страшнее, нежели всё то, что может случится с нею в реальной жизни. Отголоски тревожной мелодии теперь походят на тихий шёпот, Дарье страшно, и она прикрывает глаза, возвращаясь в огромное кресло. — Что тебе нужно? — то ли к императрице, то ли к голосам в её голове обращается Дарья. — Да как ты смеешь?! — возмущенно восклицает Екатерина, едва сдерживая закипающий гнев, — Я велю казнить тебя следующим утром! Удивительно, что Дарья всё ещё её слышит. Нервный голос императрицы — единственное, что на данный момент связывает её с реальным миром. Дарья пытается засмеяться, а после неудавшейся попытки хрипло выдыхает: — Может, немного пораньше? — улыбка не сходит с бледных уст, и Дарья чуть слышно добавляет: — Мы и так уже повременили. Глаза девушки, как и прежде, закрыты, и только услышав хлопок двери, она понимает, что Екатерина ушла. И ей снова становится плохо, плохо до тошноты, потому что единственная ниточка, связывающая её с реальным миром, исчезла. Она один на один со своими страхами, своей болью, своей ненавистью. Шёпот становится громче, Дарья слышит несколько голосов и сама шепчет одними губами, закрывая уши ладонями: «Хватит!» Что-то липкое и холодное касается её губ, Дарья чувствует запах крови, запах разорванной плоти и понимает, что всё это ей мерещится. Ей действительно хочется, чтобы всё прекратилось раз и навсегда, но вот она снова не может дышать и уже даже не пытается предпринять хоть что-либо. Тошнота подкатывает к горлу, и Дарья, задыхаясь, наклоняет голову ниже. Её желудок и так опустошен, что спасает от рвоты, а темнота, царившая повсюду, начинает приобретать неясные красные пятна. Ей так плохо, что она больше не может терпеть, и слёзы, выжатые одолевающей болью, тонкими струйками оседают на щеках. Хлопок двери раздается вновь, а потом ещё раз и ещё раз, и уже впоследствии Дарья понимает, что это вовсе не дверь — хлопки раздаются лишь в её голове, как и шёпот, как и визгливые крики. Но всё заканчивается. Снова. На короткий промежуток времени она вновь может дышать, а боль отступает, оставляя за собой осознание, что это ненадолго. Всё повторится. И Дарье никак не избежать этого, остается лишь терпеть, но как же она устала. Дарья распахивает глаза и вздрагивает, когда видит прямо перед собой лицо императрицы. Она что-то говорит ей, но Дарья никак не может разобрать слова из-за шума в своей голове. — Ты меня слышишь? — наконец Дарья окончательно приходит в норму и понимает девушку. Только сейчас она ощущает, что пальцы Екатерины впились в её плечи с обеих сторон. Екатерина напугана, как и Дарья, глядящая на неё чуть ли не с мольбою. Она больше не выдерживает, и сдавленный всхлип вырывается наружу. Дарья плачет, закусывая тонкие губы, чтобы больше не проронить ни звука, и смотрит прямо в глаза Екатерине, понимая, что совсем пропала. Она сломалась под гнетом собственного безумия, показала слабость той, пред кем хотела выглядеть сильной, и ей вновь стало очень больно. Екатерина моргает, совладав со своими эмоциями — она растеряна, но теперь она хотя бы отпускает плечи плачущей девушки и выпрямляется, вмиг становясь намного выше. Она смотрит на Дарью свысока, а та закрывает лицо ладонями и продолжает плакать, ненавидя себя за это. Ногтями впивается в кожу головы, заставляя себя успокоиться, но слезы рвутся наружу, они неподвластны ей. Дарья жмурится, сжимается и кажется ещё меньше. Екатерина смотрит на неё с сочувствием, но откровенно не знает, испытывает ли она его на самом деле. Она ровным счётом не понимает ничего, но знает точно: пока Дарья не пришла в себя, ей по-настоящему было страшно за девушку. И это, отнюдь, никак не проясняет происходящее. Всё слишком странно, неправильно, и Екатерина, всё также глядя на нее сверху-вниз, делает медленный шаг назад. Дарье хочется взглянуть на нее, убедится, что она не одна, но она и так выглядит достаточно уязвленной. Она слышит, что императрица уходит, но никак не может угомонить истерику. Екатерина пребывает в замешательстве, не переставая смотреть на содрогающееся от слёз тело. Ей нужно уйти, потому что всё до возмутительного дико, но делает она это очень медленно. Но вот Екатерина с грустью смотрит на девушку в последний раз и скрывается за большой дверью. Дарья сжимает себя руками и плачет до тех пор, пока не перестает что-либо чувствовать вообще, и отключается лишь оттого, что она окончательно вымотана.