Чёрный юмор Готэма

На самом деле, об этом можно было догадаться. В Готэме ничего не бывает правильно или хорошо, или счастливо, аб-со-лют-но. Будто нити соулмейтов здесь проскакивают через призму боли и отчаяния, поражая своей ядовитой судьбоносностью совершенно не тех и не так, как следовало бы. В конце концов, здесь люди благодарят бога (или того, в кого верят) за то, что остаются живы, либо проклинают всех и вся за это же. Соулмейтами в этом чёртовом городе становятся именно те, кто противостоят друг другу по всем фронтам. И пускай души, в большинстве своём, не так уж и отличаются внутренним миром, это совершенно не мешает им страдать. Не передать, в каком ужасе был Брюс, с детства видевший у людей некие метки даже сквозь одежду, когда узнал о предназначенных друг другу судьбой (ха-ха, скорее, дьяволом или самим Готэмом). Харви Буллок и Фиш Муни были соулмейтами изначально, и, пожалуй, тот, кто хорошо знал обоих, сумел бы заметить, что скрывалось за флиртом этих двоих и постоянным обменом колкостями. Но и он, и она явно поклялись самим себе, что они никогда не встанут по чужую сторону. И, как подозревал Брюс, обернулся добровольный отказ от предназначенного их взаимным самоуничтожением. И если Харви удерживал от пропасти его друг, то жизнь Фиш Муни предполагала только боль и смерть. В случае с Джеймсом Гордоном вышло все немного иначе, хотя и история великого детектива не предполагала счастливого конца. Его соулмейт стал таковым лишь в тот миг, когда с её лица слетела вся шелуха и скорлупа, обнажив безумие, дремлющее глубоко в душе. Все верно: теперь у Джеймса пересекала правое плечо, как лямка невероятно тяжёлой сумки, надпись "Барбара", а у несостоявшейся миссис Гордон вилась вокруг аккуратного ушка имя её самой большой любви и самого главного несчастья. Ведь они тоже наглухо заперли свои сердца, и даже милая Ли не могла спасти Джеймса от его инстинктивной жажды познать тьму ради всеобщего блага. Он будто не понимал, что благими намерениями... Впрочем, вскоре и доктор Томпкинс ощутила на собственном опыте всю горечь судьбоносных переплетений, когда Гордону пришлось пристрелить её родственную душу спустя пару часов после женитьбы. Эдвард Нигма удавил собственного соулмейта. Пусть и понял это намного позже, когда внутреннее альтер-эго поведало ему, как мисс Крингл мешала пробуждению и становлению Энигмы. Теперь "Кристен" диагональю охватывала его левый бок и медленно тлела, принося невыносимую агонию своему убийце. У Освальда Кобблпота родственная душа была ещё более ненормальная и абсурдная, и явно нечто желало причинить ему как можно больше страданий, иначе не объяснить, почему у него на бедре тоскливо проблескивало имя его матери. Чем больше Брюс узнавал о людях вокруг, тем яснее становилось осознание, насколько чудовищным было место, в котором он родился и, судя по всему, умрёт. Но самым непередаваемым ударом стало иное. Слишком близкое и личное. Увидев (заметив и признав наконец) на девичьей коже витиеватым почерком "Альфред", устроившееся на всегда закрытом запястье, Брюс сбежал. Сбежал из поместья в лес от режущего осознания, от её жалости, от расползающейся под ногами земли уже в который раз. И когда всё разом настигло его, он закричал, не щадя горла и крошащих тело чувств. Закричал на весь мир, вновь сминающий Уэйна в комок грязи. Альфред уже ждал его. Собранные вещи дворецкого стояли у дверей, а на лице самого родного для Брюса человека причудливо перемешались беспокойство, смирение и отторжение связи между ним и строптивой девчонкой, втрое младше него. Альфред был готов (как всегда) пожертвовать всем, что у него есть, ради спокойствия и благополучия наследника Уэйнов. Так что Брюс просто сорванным голосом рассмеялся над своей жизнью и отнес вещи Пенниуорта обратно. Он был не готов остаться один. Наедине со всем этим проклятым миром и Готэмом в частности. Поэтому, когда Брюса, Джерома и Джеремайю пробивает током на сцене перед сотнями людей, со страхом взирающих на них, юноша даже не удивлён. Не взволнован, ошарашен или растерян, потому что этого стоило ожидать. Он спокоен, несмотря на то, что на шее выжигаются первые идентичные слоги, опоясывая горло, словно ошейник пса. Спокоен, пока Джером истерически смеётся, пока Джеремайя ловит воздух губами, в то время, как Брюс смотрит на своего... на своих соулмейтов и умиротворенно разлагается заживо. Ведь теперь все было ясно. Почему у Джерома чёртово имя "Брюси" заедало в голове идеей-фикс, навязчивой мыслью и желанием. Почему Джеремайя так заинтересованно изучал взглядом юного спонсора, не в силах оторваться. Почему Брюсу так хотелось помочь Зандеру и спасти Валеску, хотя Уэйн последнее отчаянно подавлял. Наконец, надписи больше не выжигают тело и разум юноши, окончательно оформившись, и Брюс видит, чувствует, уместившиеся имена свои и близнецов на родственных душах напротив. Ломанными буквами кровоточат "Брюс" и "Джеремайя" на скулах Джерома, разорванные напополам его адской улыбкой. Имя Уэйна и безумного близнеца круглыми кольцами высечены на внешней стороне обеих ладоней Уайлда, будто для того, чтобы учёный не забывал о них ни на миг. Брюс с силой зажмуривается, пытаясь сдержать интенсивно разрастающуюся ярость, и понимает, что хочет рассмеяться, подобно Джерому, и задыхаться, как Джеремайя. Вся жизнь Брюса оказывается сплошным чёрным юмором. Чёрным юмором Готэма.