Тяжёлой поступью по тебе

Хайсе

Хайсе дотрагивается до корешков книг, проводит по ним пальцами и отмечает, что книги в доме Аримы гораздо интереснее, чем у него в кабинете. В спальне Аримы темнота всегда растворяется в мягком и тусклом свете настольной лампы. От привычного полумрака внутри разливается тепло, и Хайсе, изнурённый дневной рутиной, наконец ощущает долгожданную умиротворённость. Здесь всегда свежо; возле открытой двери непримечательно стоит фикус; и среди полок с книгами, среди кровати, аккуратно заправленной бежевым постельным бельем, среди серых плотных штор и мутно-белых стен фикус — единственное цветовое разнообразие и, пожалуй, единственное растение в доме Кишо. Сасаки смотрит на него и думает, что это растение делает Ариму порой обычным штатным человеком, а не величавым Богом Смерти. Хайсе по-прежнему касается книг, а затем цепляет одну пальцем и вытаскивает, осматривает и едва слышно хихикает — Кафка. Иногда Хайсе кажется, что библиотека Аримы легко может конкурировать с книжным магазином. Сасаки вертит книгу в руке, открывает, а страницы гладкие, приятно пахнут и хрустят. Он листает книгу, быстро пробегаясь глазами по строчкам, цепляясь за фразы, запоминая их, чтобы потом, как-нибудь, на очередной тренировке процитировать их Ариме и извиниться за то, что без спроса трогал его книги, а в конце концов робко — потому что Арима всё-таки Бог — спросить, можно ли одолжить эту книгу. Хайсе доходит до последней страницы, в нос бьёт свежий запах совсем новой купленной книги, и тот находит его столь увлекающим и манящим, что невольно перелистывает книгу на середину, утыкается носом и втягивает резко запах, прикрывая глаза. В аромате новенькой книги лишь чуть-чуть чувствуется запах кофе: Арима только что заварил. Бог Смерти движется всегда тихой поступью, скользит, как тень по стенам — не услышать даже в мертвой тишине. — Нравится? Голос у Кишо тихий и спокойный, а ближе к ночи — особенно, будто он боится разрезать тишину. Хайсе распахивает глаза и понимает, что сейчас выглядит не в самом лучшем свете: стоит с книгой Аримы, утыкаясь в неё носом, при этом увлажняя страницы своим порывистым дыханием. У Хайсе щёки пылают легким румянцем неловкости, а нервный смех неприятно щекочет горло. — Я тут, э-э, ха-ха-ха, книги смотрел ваши, ой, — он защемляет палец, когда с силой запихивает книгу обратно. Арима стоит около входа в комнату, держа две большие чашки с кофе, и смотрит на эту разворачивающуюся картину, а за стекляшками в очках — глаза: усталые, чуть сонливые, поддетые пеленой. Боги тоже устают. А за, казалось бы, безразличным взглядом Бога Смерти мелькает ирония. Бог Смерти думает, что это слишком притянутая за уши драма и слишком неудачная комедия. Надо прекращать. — Хайсе, — он зовёт в своём привычном тоне: тихо и аккуратно. А Хайсе дёргается и встаёт чуть ли не по стойке смирно. — Можешь взять её себе, — Арима отпивает немного из своей чашки и делает шаг навстречу следователю. — Да? Хорошо, я возьму! — Хайсе улыбается самой лучезарной улыбкой, а внутри вдыхает и с облегчением выдыхает. Хайсе считает, что такая потрёпанная книга, тронутая без спроса — пятно на белом полотне, выдраенном дочиста. Хайсе считает, что будь это другая книга, не тронутая так бесцеремонно, он бы точно-точно отказался. — Кофе, — Арима протягивает чашку. — Спасибо, — Сасаки моментально её берёт. Горячая чашка приятно греет натёртую рукоятью Юкимуры кожу. Хайсе слабо дует на край чашки и делает маленький глоток. Он улыбается, думая, что сделать кофе для него в столь поздний час — очень мило со стороны Аримы. Хайсе думает, что нелестные слова, завуалированные в красивую обёртку вроде «глыба льда» или «хладнокровный садист» — слишком фальшивы, и Сасаки ищет этому доказательства, как будто ищет успокоение самому себе. Бог Смерти добрый. Он дарит Хайсе подарки в виде книг или фирменных ручек, на которые Хайсе один раз засмотрелся по дороге на работу. Арима обсуждает с ним книги и красит своё одиночество, острой проволокой обхватывающее горло, им, — Хайсе — и позволяет до себя дотронуться, а Сасаки хочет запустить руку под рёбра, дотронуться до сокровенного, до мягко бьющегося сердца, но видя лицо Аримы, искажённое гримасой боли, он тут же отдёргивает руку, словно ошпарившись. А кофе у Кишо совсем другой: не такой, как у Хайсе, который пьёт этот напиток каждый день, и, казалось бы, уже нет вещи в его комнате, которая бы не пахла кофе, как и нет Хайсе, который бы не пропах кофе. Хайсе отпивает еще немного, и его взгляд падает на циферблат: 23:10. Время позднее, он понимает, что слишком засиделся и что нужно идти домой отдыхать, а заодно дать отдохнуть Ариме. — Арима-сан, — Хайсе смотрит на Кишо, развязывающего галстук и расстёгивающего несколько пуговиц на своей идеально заправленной рубашке, не выбитой из брюк даже спустя тяжёлый день в CCG, и впивается в него этим взглядом, сверлящим дыру. — Хм? — Арима смотрит на мальчика, затем на циферблат, а затем на окно позади себя. По ночам в Токио очень красиво. Неоновый свет вкупе с мутно-желтыми лучами от фонарей красиво сливаются, создавая впечатление, будто город горит. Иногда кажется, что день в Токио тянется как резина, а ночь проносится стремительно и резво, и времени на отдых остаётся совсем мало, а порой вообще не остаётся. — Я поеду домой, уже поздно, — Хайсе говорит быстро, пока Арима любуется видом из окна, и он уже готов уйти, перед этим ополоснув чашку и поблагодарив Кишо за вкусный кофе, как тот резко разворачивается к нему, оценивающе смотрит, будто анализирует и говорит твёрдо, но тихо, чтобы не напугать. — Ты прав, уже поздно, — Кишо делает короткую паузу, наблюдая за Хайсе, а затем заканчивает: аккуратно, но утвердительно, давая понять, что это почти приказ: — Останься на ночь. Он сменяется во взгляде: в твёрдом и пронзающем мелькают спокойствие и расслабленность. Сасаки смотрит в пол, мнётся, будто оценивает ситуацию, и понимает, что он очень сильно хочет остаться. — Спасибо, — Хайсе улыбается слегка неловко, но искренне и совсем чуть-чуть по-детски. Хайсе кажется, что Бог Смерти улыбается ему в ответ. Хайсе выцарапывает на своих запястьях осколками перебитых стёкол на миссиях заточенную фразу «семья» и чувствует себя самым необыкновенным мальчиком, который удостоился покровительства Аримы Кишо. Тайши как-то сказал, что касаться Бога Смерти — всё равно что зарывать руки в снег и долго их не вытаскивать. Рядом с Богом Смерти можно замерзнуть, но Хайсе любит холод. Он допивает кофе и, облизнув губы, относит чашку в раковину, смывая разводы со дна. Поступь у него шаткая, точёная блеклыми сомнениями, крутящимися спиралью в голове. Шум воды идентичен шуму телевизора, когда тот показывает отсутствие сигнала. У Хайсе внутри — страх, запертый в самую глубину его мозга, заколоченный туда ржавыми гвоздями, и царапается этот страх изогнутыми когтями, кусается острыми зубами; и внутри у Хайсе порой кто-то кричит от омерзения и боли, воет в мерзком одиночестве. Хайсе порой кажется, что он сам сейчас завоет. Он возвращается в комнату слегка поникший и озадаченный, смотрит на Ариму, обдумывая каждое слово в своей голове. — Хайсе, — Кишо зовёт вкрадчиво, и Сасаки думает, что таким голосом можно с легкостью убаюкать, — ты в порядке? Сасаки хочет в привычной себе манере солгать, потому что-то, что его гложет — словами не передать. Хайсе переступает с ноги на ногу, мучается с ответом, и Бог Смерти понимает всё без слов, читает его громкое молчание, тихо и устало выдыхая. Арима выключает лампу — свет им больше не нужен, — и комната погружается в темноту. Шум и гул с улиц не слышен, мёртвая тишина куполом накрывает помещение. Хайсе слышит только мягкое тиканье часов и своё частое сопение. Арима садится на кровать, расстёгивая ещё пару пуговиц, и хлопает ладонью по постели, приглашая сесть рядом. Хайсе облизывает губы и громко сглатывает, чуть мнётся, но всё же подходит, садится — немного подальше — и опускает глаза в пол, рассматривая его. — Что не так? — Арима спрашивает непринужденно, но Хайсе знает: этот вопрос требует ответа. Хайсе кажется, что другой возможности высказаться может не быть. Хайсе кажется, что с Богами нужно быть откровенными. Он ещё раз облизывает губы, поворачивается, смотрит в глаза Ариме — в этой темноте лица почти не видно, но он уверен: Арима смотрит на него так же пристально. — Спасибо за книгу, Арима-сан, — он говорит почти шепотом, улыбается, сминая меж пальцев ровное одеяло. — Ты можешь брать любую книгу с моих полок, не спрашивая. Хайсе чувствует, как каждый мускул расслабляется и как начинает клонить в сон. Он решает, что ради таких вечеров рядом с Аримой он готов специально оставаться допоздна и навязываться остаться на ночь. — Я к вам, — Хайсе нервно хихикает, прикрывая глаза, резко вдохнув воздух, — как на исповедь. Какое-то время они молчат. Арима терпеливо ждёт, когда язык следователя развяжется и его доверие станет ещё больше ощутимо. — Меня мучает голос, Арима-сан, — Хайсе выговаривает это, как приговор, проводит пальцами по одеялу, разглаживая, — в моей голове, — Сасаки прикусывает губу, чуть пожевывая её, — он зовёт меня и просит вернуться, — Хайсе ловит взгляд Аримы и пытается заглянуть глубже, разглядеть, что сейчас в нём, когда он говорит такие вещи прямо и без стеснения, — а я не могу вернуться. Я не знаю, куда мне возвращаться. Я, — он осекается и ёкает от нехватки воздуха, — я ничего не помню, — Сасаки тараторит с придыханием, и ему кажется, что барьер, созданный им и Кишо, рассыпается мелкими камушками, звонко постукивая о пол и разлетаясь по нему. Арима молчит достаточно долго, и Хайсе вовсе кажется, что он уснул. Арима никогда не затрагивает такие темы, потому что считает это гиблым делом: копошиться в прошлом, но сейчас, видя бушующую истерику в тихом дрожащем голосе Сасаки, он не может не ответить. Кишо сейчас не имеет права не быть рядом. Он обнимает Хайсе так крепко и так нежно, притягивает к себе, и тот вздрагивает, всхлипывает и зарывается лицом в воротник рубашки Кишо, прикусывая его чуть зубами, и тихо плачет, сжимая в ладонях плечи Бога Смерти. — Мне страшно, — он плачет, как маленький мальчик, на плече Аримы и пытается отдать тому все свои переживания, тревогу и страх, отдать всё без остатка и ощутить внутри себя желанную пустоту, а затем заполнить её ещё раз; Хайсе сжимает плечи Кишо ещё сильнее и снова шепчет: — мне так страшно. В дрожащем отчаянием голосе слышится заточенная под дикий крик мольба о помощи. Арима гладит Хайсе по пояснице, и тот чувствует в каждом поглаживании, в каждом касании губительную нежность, от которой тепло разливается по телу, проникает под кожу, бежит по венам, и Сасаки чувствует себя сейчас как никогда защищённым и нужным. Хайсе думает, что сейчас — самое время, потому что «потом» может и не быть. Хайсе аккуратно касается губами чужой шеи, а та горячая под его губами. Он замирает на пару секунд, ожидая ответной реакции и, не дождавшись резкого отказа, касается губами ещё раз, аккуратно проскальзывает кончиком языка и мажет им по коже. На языке совсем чуть-чуть чувствуется горечь мужского парфюма. Хайсе вдыхает, шумно втягивает аромат Аримы, словно опиум, и выдыхает, разгоняя жаркое дыхание, и слышит совсем тихий вдох. Кишо запрокидывает голову, позволяя Хайсе томно целовать губами его шею, едва прикусывая кожу: робко и боязливо — так, чтобы без следов. Хотя Хайсе бы целовал всего Ариму, отмечая его укусами, царапинами, засосами; он бы красил его тело в бордовый цвет; он бы тешил своё чувство собственности своим вожделением. В касаниях следователя — неуверенность. Кажется, что одно лишние движение — и Арима отсечёт ему голову: мгновенно, как умеет только он, — и страх бросает Хайсе в крупную дрожь, подстёгивая желанием. Хайсе боится очень сильно и ровно столько же хочет. — Арима-сан, — Хайсе выдыхает ему в шею, кладет руку на его колено и сжимает сильно, почти впиваясь ногтями в кожу, и шепчет: — убейте мой страх, — Хайсе утыкается лбом в плечо, жмурясь до ярких пятен перед глазами, — пожалуйста. Хайсе тонет в самом себе изо дня в день и надеется найти спасения в откровенной исповеди перед Богом Смерти. Голос в его голове втыкает острые иглы в тело, отшлифовывает гроб и готовится заколачивать крышку ржавыми гвоздями, но скулит, прячется, когда Арима кладет холодную руку на скулу Хайсе и впитывает тепло его щек, улыбаясь. Внутри кто-то мечется, как испуганный зверь, рычит и шипит, зажимаясь в углу. Хайсе видит во снах человека, протыкающего его голову, но не может разглядеть лица. А потом Хайсе видит Ариму Кишо Бога Смерти, и облик его сродни Творцу, а руки подобны исцелению. Хайсе льнёт к нему и не хочет отстраняться. Темнота, как густая жижа, обволакивает и втягивает в себя; Хайсе плохо видит в этом мраке, и оттого ощущения кажутся ещё острее, а желание лихорадочнее. Арима берёт его лицо в ладони, проводя подушечками больших пальцев по скулам. Он слишком близко, Хайсе чувствует его дыхание на своих щеках, мажет расфокусированным взглядом по глазам Кишо, спрятанным за стекляшками очков, и на секунду ему кажется, что в них проскальзывает колкая фраза: «Не пожалейте об этом наутро, следователь первого класса Сасаки Хайсе». Хайсе растеряно моргает несколько раз и, едва дёрнувшись, замирает, чуть ли не задерживая дыхание, когда Арима невесомо его целует. Хайсе кажется, что мир вокруг него сужается до удушливого размера и рассыпается вокруг мозаикой. Арима действует медленно, аккуратно, как с хрупкой фарфоровой куклой, на которую подуть страшно. Хайсе ощущает эту осторожность, питаемую заботой и нежностью сквозь невесомые поцелуи, и не упускает ни один. Он касается предплечий Кишо, сжимая их пальцами, и ахает, распахивает глаза, чуть отстранившись, когда Арима скользит кончиком языка по его губам. Арима слишком близко. Слишком близко. Хайсе чувствует его всего рядом с собой и ощущает на себе его взгляд; в этом мраке, звенящем тишиной, разбавляемой тиканьем часов и частым дыханием, Хайсе ловит отблеск в стёклах очков Аримы. Кишо не торопит, гладит его по щекам, успокаивает, ждёт, когда тот привыкнет ещё немного. Это не первая их ночь, которую они проводят вместе, но это первая ночь, где Арима хочет вложить в процесс всю нежность, заставить мальчика трепетать под ним, метаться, забывшись совершенно. Арима хочет, чтобы Хайсе был счастлив. И по отчаянной его мольбе Арима хочет убить в нём страх. Кишо отодвигается от Хайсе, снимает очки, складывает дужки и откладывает их в сторону, выпрямляясь в стане. Мальчик всё ещё чувствует его взгляд на себе, слышит шорох его рубашки, как шелестят пуговицы, расстёгиваемые им, как шуршит сама рубашка, когда он выправляет её из-под брюк, снимает и складывает, а потом Хайсе ловит два глухих хлопка по бедру, заставляющих кровь застыть в жилах. Им не нужны слова сейчас, чтобы понимать друг друга — они чувствуют эмоции, по касаниям определяют настроение, по звукам понимают желания. Они читают друг друга в этой темноте, как открытую книгу при ярком свете, и эта связь настолько крепкая, настолько острая, завязанная на ребрах красной нитью, сковывающая их тела притяжение. Хайсе захлёбывается в этом, страшится, но не отрешается. Хайсе придвигается к Ариме, залезает к нему на бёдра, перекинув одну ногу через его и, выдохнув, аккуратно опускается на бёдра, широко разводя колени. Сасаки понимает, что теперь он не просто близко, он вплотную прижимается своим телом к груди Аримы. Кишо снова обхватывает ладонями чужое лицо, едва ощутимо дует на его губы, заставив Хайсе чуть раскрыть их, а затем целует. На этот раз сильнее, увлекаясь процессом и упиваясь подрагивающим от ощущений Хайсе. Кишо целует его глубоко, проводит языком по нёбу, цепляет губы, руками скользит по талии, сжимает бёдра, выдыхая в поцелуй, а затем расправляет рубашку Хайсе, поддевая пальцами пуговицы и расстёгивая их. Теперь Хайсе целует сам: по-детски неумело, но по-взрослому откровенно. Лижет языком укус на подбородке, разгоняя сладкую кровь по всему нёбу и чувствует полное доверие Кишо к нему. Он обнимает Ариму так крепко, прижимается всем телом, зажимая меж ними руки Аримы, и чуть ли не плачет, целует шею, плечи, скользит языком по ключицам и в каждом поцелуе, в каждом вдохе, всхлипе сплошное, громкое, вопящее «спасибо». «Спасибо, что приняли таким. Спасибо, что не оттолкнули. Спасибо, что не ужаснулись, не накричали, не разозлились. Спасибо, что позволили запереть боль в вас: в любимом, в желанном, в безупречном. Спасибо» Арима улыбается, выправляет руки, обнимая мальчика, впитывая всю его нежность и трепет, целует в шею, оттягивая воротник рубашки, вдыхает аромат кожи, утыкаясь носом в ложбинку между ключиц. — Ты сегодня чувствительный, — Арима говорит это и покрывает поцелуями Хайсе, прикусывает мочку уха и ловит вдох. — Я просто, — Хайсе сбивается со слов, ощущая поцелуи на своих щеках; он ловит губами губы Аримы, сминая их, а тот дразнит языком, и Хайсе выдыхает, ищет в голове мысли, складывает во фразу и лепечет: — я так скучал… — Сильно? — Арима расстёгивает рубашку до конца, снимает её и откидывает в сторону, задвигая свой перфекционизм в самый далёкий ящик. — Очень сильно, — Хайсе целует Кишо в шею, втягивая чуть кожу, пробуя её языком, ощущая терпкий вкус — грань между «горьким» и «сладким». Это нечто странное по вкусу, ни с чем не сравнимое, никогда не пробуемое им на язык, как гулем, но очень манящее, редкое. Хайсе уверен: никто раньше не касался Бога Смерти, никто не сидел на его бёдрах, никто не целовался с ним. Хайсе кажется, что он сейчас зарыдает от ощущений, переполняемых его тело, а потом спятит, слетит с катушек, как это было с ним не раз, и он боится этого и в тоже время пылает от одной мысли об этом. Он задыхается, думая о том, что такое моральное удушение под силу только Кишо. Хайсе ощущает его ауру, тяжёлым грузом ложащуюся на плечи, и он не хочет её скидывать. Льнёт, прижимается, прилипает — не оторвать. — Хайсе, — Кишо зовёт тихо в перерывах между поцелуями, — продержись сегодня дольше. В ушах — звон громче церковного колокола; в висках — пульсация, погоняемая сбитым дыханием; перед глазами — темнота сродни самой тёмной пещере. Они не видят друг друга — лишь силуэты мелькают в глазах. Вместо зрения — заточенные остротой наждачного ножа чувства и ощущения. Кожа к коже — Арима прижимает мальчика сильно, обнимает за талию и понимает, что вся выдержка, выработанная им, вся сила, все заточенные навыки, вбитые в Хайсе адскими тренировками, жёсткими словами, всё терпение, вся боль и отчаяние, все опасения и все страхи летят к чертям в бездну, омываемую чёрными водами, и там же разбиваются, пылью оседая на ядовитых песках берега. Хайсе отстраняется от Аримы, кладёт ладони на его плечи, скользит ими вниз по груди, задевает соски, ловит губами вздох Кишо, настойчиво проникая языком, а затем кладёт ладони на ширинку, пальцами надавливая на хорошо ощутимую выпуклость. Кишо тяжело дышит, сжимает губы в тонкую линию и сдавленно мычит. Хайсе разводит ноги ещё шире вместе с Аримой и двигает бёдрами вперёд. Сначала неуверенно, аккуратно пробуя движения; он держится руками за плечи Бога Смерти и двигается, каждый раз вздыхая от касаний. Ширинка начинает больно давить, между ног ощущается влага. Хайсе облизывает губы несколько раз, когда чувствует ладонь на своей ягодице. Арима сжимает сильно, а другой рукой обнимает за талию, притягивая и припадая губами к соску. Он обводит ореол, дразнит, втягивает губами, едва прикусив, и Хайсе стонет так громко, что уши закладывает, а собственный голос кажется до ужаса чужим, незнакомым. Хайсе вцепляется в волосы Аримы, мнёт их, тянет, а затем сгибается, замирает и стонет, всхлипывает, теряется и лепечет что-то непонятное, нечленораздельное, перепачканное в стонах. Кишо нащупывает ремень Хайсе, расстёгивает его быстро, ловит пальцами «собачку» и дёргает вниз. Хайсе жарко дышит, дрожь бьёт по его телу, хлыстом гонит кровь в венах. Рука Аримы скользит под резинку трусов и ложится на вставшую плоть. Арима чувствует, как влага пачкает его пальцы, и он двигает рукой на пробу, проводит пальцами по горячей коже, размазывая предэякулят по всему органу. Хайсе раскрывает рот в ахе и выгибается так сильно, что Кишо вынужден прижать его снова к себе, чтобы тот не упал. — А, — Хайсе сгибается и утыкается лбом в чужую шею, порывисто дышит, облизывает губы и сдавленно стонет, когда Кишо задевает ногтем головку. — Арима. А… — Хайсе сбивается, сжимается и чувствует, что надолго его не хватит. Кишо едва слышно хмыкает, вынимает руку и ведёт ею по обнажённому телу Хайсе, оставляя липкий и мокрый след предсемени. Хайсе сопит на его плече, разочарованно вздыхая, дрожит в плечах, а щёки жжёт жар; Хайсе уверен, что он сейчас сидит весь красный, мокрый меж ног, с телом, перепачканным предэякулятом. Сасаки рад, что не видит себя со стороны, но ему интересно, как бы отреагировал Арима, увидев его таким: таким откровенным, открытым, искренним, плачущим, жаждущим ласки. Он думает, что сейчас у Кишо глаза застелены пеленой возбуждения, искры азарта едва поблескивают в них, и сладкая истома бежит по телу от одной лишь мысли. И сейчас, когда он готов сорваться окончательно, потерявшись, забывшись и отдавшись полностью Богу Смерти, он тихо умоляет Ариму: — Арима-сан, — Хайсе произносит его имя на одном выдохе, а затем робко целует в шею, собирая солёные капли пота, движется мокрыми губами к уху и шепчет: — я хочу вас, — он дразняще касается ушной раковины языком, — всю ночь, — Хайсе целует щёки Аримы, мелкими поцелуями движется к его губам, а затем останавливается, прислоняясь лбом ко лбу, — пожалуйста. Они целуют друг друга в который раз, и Сасаки чувствует, как сужается комната, как кружит голову жар, как кружит голову сам Арима: запах кожи, его парфюм, выветренный за день, но терпко ощутимый на языке, его голос, его проекция в голове Хайсе, которая горит ярким пламенем всегда, когда тот остаётся наедине с собой. Хайсе слишком увлекается, обхватывает губами чужой язык и вбирает его в рот, стараясь не откусить, водя по нему губами. Хайсе думает, что со стороны это выглядит столь пошло, и все моральные устои, выстроенные рабочие отношения, выработанная дисциплина и чётко отмеченная дистанция на этот раз разрушаются громко и безвозвратно. Арима шлёт к чёртовой матери все свои принципы, потому что сегодня он будет делать всё, что Хайсе его попросит. Холодное ровное одеяло приятно остужает взмокшую кожу распростёртого тела Хайсе, когда Арима скидывает его на кровать, и тот мешком плюхается, охая от неожиданности. Арима нащупывает в темноте очки, поднимается к изголовью и кладёт их на тумбочку рядом с кроватью. Он смотрит на Хайсе, лежащего посередине и ожидающего дальнейшей ласки, и понимает, что будет сложно любить его в таком пещерном мраке. Кишо одной рукой раскрывает плотно задёрнутые шторы, впуская лунный свет вместе с лучами неоновых вывесок и уличных фонарей в комнату, и эта яркость стремительно окутывает комнату, разрезая ее на ровные светлые полосы. Тени предметов вытягиваются, в длинных полосах света мелькают силуэты проезжающих мимо машин — Арима их не слышит. Хайсе тоже. Арима медленно стягивает нижнее бельё Хайсе вместе с брюками, проводит пальцами по коже, наблюдая, как та покрывается мурашками. На Сасаки больше нет одежды, как и нет ничего, что могло бы прикрыть его обнаженное тело, и теперь он чувствует себя действительно беззащитным, неприкрытым ничем, полностью нагим перед Богом Смерти. Нагим до неприличия, до возмущения, но всё же нагим. Кишо смотрит на дрожащего мальчика, который кусает губы, прикрыв глаза. Теперь он видит его достаточно хорошо, чтобы разглядеть тело. Свет аккуратно очерчивает его фигуру, сглаживает острые плечи, обводит выпирающие ключицы, мышцы, полученные тренировками. И хотя Хайсе — гуль, сейчас он выглядит беззащитным и слабым, избалованным нежностью Кишо, с покрасневшими щеками, искусанными губами, засохшей предсеменной жидкостью, размазанной по животу вплоть до груди. Хайсе выглядит столь желанно, что от возбуждения у Кишо пересыхает во рту, и раскаленный сбившемся дыханием воздух покрывает тело жаром. Ох, если бы Хайсе только знал, как долго Арима ждал его. Как долго ждал этого доверия, этой жажды прикосновений, ласки и поцелуев. Арима ещё вечером собрал всю свою волю в кулак, чтобы не сорваться от возбуждения, потому что такой Хайсе слишком соблазнителен: Хайсе, переполненный острым желанием, горящий беспощадным огнем; страждущий Хайсе; нежный, ласковый, красивый, закалённый — через всё это они прошли вместе, чтобы прийти в итоге к доверяющему, к обнаженному, к плачущему, любимому, незаменимому. Твоему, Арима. Ты слышишь? Твоему. — Хайсе, — голос прямо возле уха; Хайсе вздрагивает и ахает, а Арима продолжает, лаская его шею языком, оставляя мокрые поцелуи, — всю ночь? Сасаки мычит, разводит ноги шире, позволяя Кишо лечь между ними и снова упереться бёдрами в бёдра. Грубая ткань штанов неприятно елозит по обострённой ощущениями коже, и Хайсе закатывает глаза под прикрытыми веками. Он молчит, словно обдумывая каждый ответ, а потом обрубает все мосты, ставя жирную точку: — Всю ночь. У Хайсе нет обратной дороги — Арима прижимает его к себе и не отпускает. У Аримы нет дороги обратно — Хайсе привязывает его к себе, сплетается с ним крепкой нитью. Короткая ночь сегодня становится длинной, но только для них двоих. Свет, как верный сопровождающий слуга, ненавязчиво освещает комнату, позволяя разглядеть друг друга, увидеть эмоции и взгляд на себе. А Хайсе всё равно не видит — жмурится что есть сил, а Арима смотрит, разглядывает, снимает обёртку за обёрткой, в которой Хайсе спрятался ещё давно. «Будет холодно. Поначалу будет безумно холодно, но мой хороший, потерпи. Потерпи немного» Слёзы — неотъемлемая часть их соития. Невычеркнутый пункт. Нечего больше вычеркивать — всё упало в голове, разрушилось, полегло руинами, как после большого взрыва — теперь ходи, собирай, созидай. Арима мажет губами по коже Хайсе, целует шею, спускается к ключицам, прикусывая их, наблюдает за расцветающей, распускающейся, как бутон цветка, алой отметиной, а затем стремительно исчезающей, потому что регенерация гуля несравнимо быстра. Хайсе сжимает в руках одеяло, когда Арима опаляет дыханием каждый сантиметр кожи, целует грудь, вбирая соски, щекочет их языком, наблюдая из-под подрагивающих ресниц за выгибающемся мальчиком. Он спускает ниже, подхватывает Хайсе под бёдра одной рукой, кусает губами кожу живота, очерчивая языком ямку пупка, и губы его всё ниже и ниже, а стоны Хайсе всё тягостней, громче, несдержанней. Арима чуть отстраняется, и Хайсе тут же сводит колени вместе, будто его кто-то выдёргивает из мягких грёз. — Нет, — он лепечет это заплетающимся языком, давясь собственной слюной, качает головой, — не надо. Силуэт Аримы расплывается в застеленных глазах, и Хайсе часто моргает, пытаясь сфокусировать взгляд. Арима целует колено, затем ещё раз, проводит пальцами по соединению ног, щекочет и всё так же целует, будто упрашивает, шепчет поцелуями в устоявшееся молчание: «Пожалуйста, доверься мне». Он едва разводит ладонями колени и ощущает лёгкое сопротивление, дополняемое тяжёлыми всхлипами. Арима совсем немного надавливает на колени — «ну же, мальчик». Опаляет горячим дыханием внутреннюю часть бедра, целует, вбирая кожу — «ну же». Хайсе расслабляется, задыхается от подобного откровения, позволяя широко развести колени. Хайсе слабо плачет, когда Арима припадает губами к его плоти. Он ощущает этот жар, поступающий в кровь, разгоняющийся по всему телу, заполняющий резво бьющееся сердце, и срывается в голосе: стонет, плачет, уже кричит, умоляет, толкается бёдрами, выгибаясь на кровати, чуть ли не упираясь макушкой в подушки, и Кишо приходится положить одну руку на живот мальчика, с силой придавив его к матрасу. Хайсе резко опускается обратно, ударяясь лопатками, грудь его вздымается часто, сердце стучит в ушах, пульсирует, и Сасаки закатывает глаза, не сдерживается, не думая ни о чём — всё теряет смысл. Всё сосредотачивается в ощущениях ниже, там связывается, сплетается в морской узел, сцепляется, а потом взрывается, как бомба с замедленным действием: ярко и остро. Кишо отстраняется, вытирает губы, сглатывая всё. Хайсе закрывает лицо руками и рыдает в них. Он дрожит, весь перепачканный в семени, дрожит от слишком сильных ощущений, дрожит от первого подобного обращения, от неистового желания, заполняющего каждую клетку снова, заставляющего член снова стать твёрдым. Кишо убирает ладони от лица Хайсе, собственное возбуждение давно сводит каждый мускул тела, но Ариме ровным счётом плевать, он терпит и отдает всего себя сейчас этому мальчику. Хайсе заплаканный, покрасневший, с глазами, полными нежности и испуга. Хайсе сейчас слишком беззащитен, и Арима прощает его за эту робость, за слабость, за все, и молит его, чтобы тот простил в ответ. Бог Смерти собирает губами солёную влагу с щёк Хайсе, целует его в губы, пачкаясь в липкой слюне, гладит ладонями плечи, шею, талию, как будто хочет разогнать тепло по телу, согреть своё сокровище. А потом он закидывает ногу Хайсе к груди, прижимает её, обхватывая крепко пальцами, Сасаки распахивает глаза и видит, как Бог Смерти смачивает свои пальцы во рту, а затем приставляет их ниже. А потом всё разрывается в очередной раз; склеенное — рвётся; заново выстроенное — разрушается, разносится по миру Хайсе обломками, пылью покрывает каждый угол; и острая пульсация заглушает, перебивает, перекрикивает голос в голове, заставляя его заткнуться. Хайсе варится в этом мареве, как в кипятке, ощущает пальцы внутри себя слишком остро, пытается насаживаться сам, когда Арима растягивает, задевает чувствительные точки внутри, то подгибая пальцы, то разводя их, и у Хайсе голова идёт кругом, и кажется ему, что ещё чуть-чуть — и он упадёт в обморок, сорвётся, забьётся в нескончаемой истерике. Арима вытаскивает пальцы, отнимает руку от ноги, снимает свои брюки, и Хайсе слышит каждый шорох, каждое движение представляет в голове и страшится ещё сильнее, жмётся, вжимается в матрас своей спиной, хочет свести ещё раз колени, но не двигается: каждый мускул сводит. Он лежит как забетонированный: не шевелясь, не дёргаясь, лишь внимая дыхание Аримы и его движения. А потом Хайсе ощущает его слишком близко, ощущает, как он прижимает обе ноги мальчика к его груди, а ниже чувствует орган, едва ежится, облизывая губы, пугаясь и одновременно предвкушая всю остроту предстоящей боли и дальнейшую сладость момента. Арима смотрит на Хайсе, внимательно и ожидает ответного взгляда, он просит об этом тихо, не нарушая тишину, хотя она уже давно раздробилась пульсацией в ушах. — Хайсе, — он оглаживает его ноги, прижатые к груди, — посмотри на меня, — короткая пауза в несколько секунд, как вынужденный момент, — пожалуйста. Хайсе распахивает глаза — за пеленой ничего не видно, он часто моргает, смаргивает слёзы, фокусирует взгляд и видит в мутно-серых глазах Кишо, заполненных желанием, предупреждение. Он читает это предупреждение во взгляде, как книгу, как строчку, как простую фразу, написанную чётко и твёрдо, он читает и не сомневается в достоверности. «Прости меня, Хайсе. Прости, но я перепачкаю всего тебя. Тебя — нежного и красивого. Тебя — идеального, бледного, гладкого, смиренного, послушного. Я перепачкаю тебя в своём семени. Перепачкаю в крови, что стекает с меня густыми ветвями, капает большими гроздьями. Я перепачкаю всего тебя в себе: в своём одиночестве, в своём желании. Я перепачкаю тебя в гордом и устрашающем звании «Бог Смерти». Я перепачкаю тебя в своём имени, сдеру им горло. Ты готов к этому, Хайсе? Ты вытерпишь это?» Хайсе вздыхает, молчит. Они смотрят друг на друга и понимают всё без слов. «В чьей крови?» Ариме понимает, что есть вопросы, на которые ему сложнее всего ответить. Он молчит в пустоту, и это молчание кажется Хайсе самым громким. «Не в моей». Хайсе ещё раз вздыхает, Арима отпускает его ноги, ложится меж бёдер, прижимаясь, целует в лоб, покрывает поцелуями щёки, и мальчик кладёт руку на его щёку и смотрит на него с пониманием, с любовью, с нежностью и прощением, и кивает, кивает еще раз, чтобы тот точно видел: Хайсе соглашается, принимает его всего — всего самого перепачканного, принимает раздробленного и одинокого, принимает опасного Бога Смерти, пахнущего запёкшейся кровью веков и совсем свежей, смердящей смертью, и подписывает себе смертный приговор. Он проникает в него одним рывком — резко и глубоко, и Хайсе сдирает себе горло громким стоном, а затем и сдавленным хрипом. Хайсе обнимает Ариму за шею, притягивает к себе, мычит ему в плечо и внимает каждый толчок, каждое движение, и тело его откликается на ласку. Он дрожит, выгибается, плачет, чувствует поцелуи на своем плече. Боль притупляется, не исчезает, сопутствует, подливая масло в разгорающийся огонь. Истома сводит тело, привязывает веревку к ноге с камнем на конце и скидывает в море. Хайсе тонет, захлёбывается в воде, но не ищет спасения, не просит спасательного круга. Он подчиняется, свыкается и отдаётся. Арима любит его аккуратно, изредка делая резкие толчки. Собственное тело просит больше, просит грубо и сильно, но Кишо не хочет ломать и без того поломанного мальчика — Хайсе этого не вынесет. Под его телом он трепещет, жмётся и хнычет, целует безропотно шею, гладит ладонями талию, то разводит колени, то сжимает их на бёдрах. Облизнув губы, он просит быстрее. Бог Смерти двигается быстрее, одаривает мальчика поцелуями, жарко шепчет что-то в ухо — Хайсе не понимает слов, путается в японском, будто не его родной язык, — а внизу удовольствие лавой течёт по венам, проникает в каждую пору кожи. Он уже кричит, не помня себя. С губ его срывается заветное имя, громкий голос отчеканивается от стен и бьёт по барабанным перепонкам военным маршем. Аримы становится слишком много. Хайсе чувствует его везде: внизу, в поцелуях, в касаниях, в воздухе, в запахе. Он ощущает его слишком остро, принимает, сливается с ним, вытесняя всего себя, принимая всего его. Задыхаясь, чувствуя приближение конца, он лепечет сохраненную мысль, которую желал сказать ему на протяжении всей их встречи, но так и решился. Сейчас — самое лучшее время, потому что «потом» уже точно никогда не будет. — А, — Хайсе срывается громким вскриком, когда Кишо в очередной раз задевает комок нервов внутри него; порывисто дыша, он продолжает, — Арима-сан, — он облизывает губы, раскрывая рот и дыша им, как загнанная охотничьими собаками дичь, — пожалуйста, если я исчезну, — Хайсе прикрывает глаза, всхлипнув, открывает их, и Арима видит, как страждуще тот смотрит, — помните меня. Арима сводит брови в горьком сожалении, понимающе целует губы, чувственно и откровенно, проникает языком в самую глубь, вырисовывая узоры по небу, и двигается слишком быстро, слишком резко, с каждым глубоким толчком вырывая стоны из Хайсе. — Помните меня, — он лепечет это снова, повторяет, зачитывает, как молитву, — помните! Я прошу! — Хорошо, — Арима приподнимается на колени, подхватывая руками бёдра Хайсе и насаживая на себя до конца. — Хорошо, Хайсе. Он двигает бёдрами Хайсе размашисто, наблюдая за их соитием, и тот видит это, закрывает глаза от стыда, вцепляясь ладонями в подушки, разрывая пальцами наволочку, выгибается на кровати дугой, каждый раз то опускаясь, то снова выгибаясь; горло, срегенерированное совсем недавно, снова содрано до хрипоты и тупой боли в глотке. Колени у Хайсе красные вместе с его щеками, плечами, бёдрами. Стопы сводит и колет иголками. Сасаки мечется по постели, мотая головой в разные стороны, а порой вскрикивает: — Арима-сан, — он дрожит, чувствуя, что уже почти, — мне так, — он задыхается воздухом, — так хорошо. — Хайсе улыбается, отпускает всё внутри в свободное падение, повторяя: — Так хорошо! Хайсе ощущает, будто его тело обволакивает огонь, сжигая заживо, сдирая кожу пламенем, проникая вплоть до органов, и ему это кажется столь приятным. Наслаждение прошибает его насквозь, горло не успевает регенерировать, и стоны получаются хриплыми. Хайсе ничего не видит и ничего не слышит — всё сливается в пульсирующих ярких пятнах перед глазами, всё смешивается в громком марше в ушах. Он не слышит даже собственных сиплых криков, но знает, что кричит. Он сдаётся первым. Кончает протяжно, потому что Арима доводит его до изнеможения, выворачивает наизнанку, вынимая душу, гладя её по тёплым пульсирующим краям, а потом засовывает, запихивает обратно. Когда дрожь мальчика не унимается, и Арима вынужден прижать его к себе, припасть губами к шее, вслушиваясь в последний тяжкий стон, он тоже сдаётся. Арима лишь чуть-чуть сдерживается, потому что собственный голос, переполненный удовольствием, кажется ему странным, но упоительным для Хайсе — для Хайсе он стонет, порывисто дыша, искажая лицо в удовольствие и надеется, что среди ярких мерцающих пятен перед глазами мальчик все же разглядит его — Ариму, лёд которого трещит и сыпется мелкой стружкой к ногам. Он кончает внутрь и чувствует, как опаляет их тела жар, как крупно дрожит Хайсе и как становится мокро. Он выходит из него по-прежнему так же аккуратно. Кишо смотрит вниз — туда, где было их соитие, — расходится в мольбе о прощении за всю грязь, что он только что налепил на него. Хайсе чувствует угрызение Аримы, кладет ему ладонь на щеку и слабо улыбается. Глаза его слепляются, изнеможение сковывает его тело и тянет в сон. Арима намачивает маленькое полотенце для гостей в горячей воде и, чуть остудив его по дороге обратно, вытирает им тело Хайсе, собирая всю влагу и всё, что успело прилипнуть к Хайсе. Он делает это несколько раз, каждый раз по-новой намачивая полотенце, и когда на Хайсе не остается никаких следов ночи, он аккуратно стягивает грязную простынь, кладя её в стиральную машину. Холодный матрас остужает кожу, но неприятно скребёт по спине, Хайсе морщится и открывает глаза. Арима лежит рядом, гладит его по голове. Они накрыты каким-то покрывалом, которое Кишо, видимо, достал из шкафа. Сасаки растерянно смотрит на циферблат и не может разглядеть время. Шторы пропускают свет улиц, и Хайсе видит, на улице по-прежнему ночь. Вдруг он дёргается, как ошпаренный, поворачивается к Ариме, но успокаивается, утихает, когда слышит тихое «тс-с-с, всё хорошо». — Арима-сан, я лишь хотел… — Я знаю, — Кишо целует его в макушку, гладит пальцами по щеке, по плечу, тяжко вздыхает и заканчивает: — я буду тебя помнить. Хайсе облегченно вздыхает, как будто все это время носил на шее огромный камень, привязанный крепкой цепью. Он укладывается поближе к Ариме, прижимается к нему вплотную и, чувствуя, что вот-вот снова провалится в сон, шепчет слабо: — Спасибо. Ровное дыхание разносится по комнате, смешиваясь с тиканьем часов. Хайсе спит как убитый, а Кишо тихо перебирает пряди его волос. Сон не идёт к нему. Бессонница мучает его давно. Он с ней уже сроднился. Кишо думает о будущем, которое уже не кажется столь туманным, призрачным. Оно надвигается, как огромная волна, и уйти от нее невозможно. Арима прокручивает, как спираль, в голове слова Хайсе и тихо вздыхает. Когда сон все же приходит к нему, и он засыпает, где-то на периферии его сознания мелькает мысль, что это Хайсе придётся помнить Ариму Кишо. Точнее нет. Не Хайсе. Канеки. Потому что к тому моменту Хайсе Сасаки больше не будет, как и не будет Аримы Кишо.

Канеки

Он впускает его в себя: в себя обессиленного, уставшего, вскормленного грёзами, перепачканного иллюзиями; он впускает его, а сам падает на колени, смыкает запястья, на которых проволока колючим плющом обвивается вокруг, разносится по телу, сдавливает горло, отнимая голос и зрение. Имя, идеально влитое в мальчика, идеально подходящее ему, такое тёплое, нежное, как он сам — выгорает под рёбрами, выцветает и разъедается, а потом сменяется привычным, старым, тысячу раз перетёртым, выстроенным заново, собранным из осколков памяти в голове. И теперь оно горит в сердце, жжёт и режет, поедает душу, как червь внутренности крысы. Канеки Кен продирает очи Хайсе, заставляет открыть, порезать сетчатку ядрёным светом, ахнуть как выброшенная на сушу рыба. Канеки добивает Хайсе, завершив его безмятежный сон. А потом начинается театр. Самое дешёвое представление Канеки Кена в роли Сасаки Хайсе. Канеки играет без антракта, вживается, вспоминает, где этот Хайсе улыбался, где ухмылялся, где смущался; и сквозь равнодушие, заточенное внутри, он пытается хоть как-то быть похожим на того светлого Хайсе. Только оваций не будет, как и не будет цветов, летящих на сцену вперемешку с одобряющим свистом зрителей. Канеки, покрытый порезами, острыми иглами, шипами, торчащими из тела, очень-очень старается быть самым послушным мальчиком Сасаки Хайсе. Только вот улыбка у него не такая: не лучезарная, не стеснительная, не искренняя. А поступь твёрдая, широкая. Почти как у Аримы Кишо, но только Арима сам по себе так ходит, а все остальные — немножко равняются. Канеки тоже на него равняется. — Сасаки Хайсе, — грубый голос зовёт его, когда тот уже готов покинуть здание CCG, — вы домой? От Мацури Вашу несёт дорогим парфюмом, даже когда тот находится в нескольких шагах от Кена. — Да, — Канеки кивает из-за спины, не хочет смотреть, как и не хочет слушать. Он просто хочет домой… Точнее в тот дом, в котором он сейчас живет, поскольку и его привычного дома тоже уже нет. — Рабочий день закончился. — Тут у меня документы кое-какие, — Мацури игнорирует его слова, достает из чёрной папки пару красиво сложенных документов, подходит к Канеки ближе и настойчиво протягивает их, — нужна подпись Аримы Кишо. — До завтра не подождёт? Больше всего на свете Канеки не хочет сейчас ехать к Ариме за простой подписью. — Не подождёт. Это срочно, — Мацури едва наклоняет голову и щурится. — Или вам сложно, кандидат в особый класс Сасаки Хайсе? Я могу отправить курьера, однако Арима расстроится, узнав, что его, — Мацури скалится, — ученик отказался к нему приехать по просьбе старшего по званию. Он будет недоволен, а вы, кажется, не хотите его расстраивать. Так вы к нему заедете? Канеки думает, что он с удовольствием заехал бы Мацури по лицу ногой несколько раз, но он лишь тяжело вздыхает, собирая всю свою волю в кулак, берёт документы, кивнув, разворачивается и быстро уходит. Парфюм Мацури оседает на одежде Канеки, и кажется, что он уже даже въелся в волосы. Кен дёргается пару раз, встряхивая их. На Токио ложится вечер, фонари только-только начинают загораться, а улицы заполняются привычном гулом. Кен достаёт телефон и быстро набирает сообщение Ариме, потому что позвонить ему пороху всё-таки не хватает. «Добрый вечер. Мацури Вашу просил завести к вам документы. Сказал, что это срочно». Не успев закончить предложение, Канеки стирает всё. Не нравится. «Мацури Вашу просил передать…». Нет, тоже не так. После минутного раздумья Канеки, плотно сжав губы, пишет быстро и отправляет так же, не успев даже перепроверить. «Можно приехать?» Он ждёт ответа на улице, переступая с ноги на ногу. Уголки документов уже немного помяты в руках, но Кен прощает себе такую оплошность. Ответ у Кишо всегда лаконичен: «Да». Канеки движется в сторону метро. Хайсе был у Аримы дома сто раз, и все сто раз ему нравились до безумия. Кен у Аримы впервые. Квартира больше не хранит тепло, белые стены как искромсанный лёд: острыми углами больно режет кожу. Эта прихожая, эта дверь, этот запах заваренного только что кофе и запах Бога — запах самой Смерти, — всё это давит на плечи, сковывает и почти отнимает речь. Канеки Кену здесь не рады. Арима встречает почти на пороге, и, кажется, на его губах проскальзывает улыбка. Канеки не спешит раздеваться. Он отдаёт ему документы, прося поставить подпись, а затем, коснувшись дверной ручки, почти готовый уйти, он слышит просьбу. Кишо настаивает на кофе. На чае, на вине, на чём угодно — он просто настаивает, пока не говорит прямым текстом: «Останься… Ненадолго». Канеки дёргается незаметно и надеется, что Кишо, отличавшийся всегда завидной внимательностью и орлиной зоркостью, этого не заметил. Ненадолго, думает Канеки. В таких ситуациях в фильмах загораются лампочки, мигают ярко-красным, предупреждая об опасности. У Кена сейчас в голове мигает такая, выцарапывает мозг и орёт: «Опасно. Беги… Беги!». Кишо кладёт ладонь на плечо Канеки, чуть сдавливает и говорит: — Сасаки, — он не хочет звать его по имени. — Останься. «Поздно метаться». — Ненадолго, — Кен слабо кивает. В глаза он не смотрит — не может. Только дома у Аримы своё время, и диктует он его тоже по-своему. Канеки ненадолго остаётся в доме Кишо. Ненадолго садится на стул, несильно дует на приготовленный кофе и крутит в голове мысль: «Играй». «Как там делал Хайсе?» — Спасибо, Арима-сан, — лучезарная улыбка, прикрытые глаза и самый невинный вид. Арима смотрит на Кена словно сквозь него, а затем Канеки ловит в его взгляде горечь и понимает, что ни черта у Канеки Кена не получается, как у Сасаки Хайсе. Он помнит эту постель. Эту тёплую постель, на которой он кричал вместе с ним, целовался с ним и любил его, позволяя себя любить в ответ. «Не ты, Канеки. Хайсе. Это всё было с Хайсе» Кен сдерживается от истеричного смешка, больно кусает щёку и понимает, что его собственный голос — голос безумца — прав. Арима Кишо любил Хайсе. — Тебя что-то тревожит? — Арима берёт его за руку, а та — холодная. Он выдирает Кена из его раздумий и ведёт за собой. Он сажает его на кровать рядом собой и смотрит на него. В круглых стекляшках очков играет блеск металлической оправы Кишо. Канеки рад, что почти не видит взгляда Аримы, но знает, с каким сожалением тот смотрит. — Меня ничего не гложет, Арима-сан. Он сидит спокойно, не шевелясь, убеждая себя, что он будет готов на всё, чтобы продержаться эту ночь и не погореть в своем театре жалких представлений. — Я поставил подпись на документах. — Спасибо, — Канеки не понимает, зачем его благодарит, но всё же делает это. Молчание становится тяжёлым и едва выносимым. Канеки думает сказать что-нибудь просто для того, чтобы сказать. — Я к вам… — Кен вздыхает, ища слова. — Как на исповедь? — Арима спрашивает тихо, почти шепотом, почти неслышно, но Кен слышит и сжимает челюсть. — Да. «Нет» «Как на расстрел» — Вот как, — Арима отводит взгляд. Канеки понимает, что Кишо очень хочет Хайсе, и в какой-то момент ему становится грустно, что он не может ему его дать. Он чувствует сквозь слой одежды, сквозь небольшое расстояние, как Кишо тоскует, и Канеки сожалеет, что не может убить в нём его тоску. Хайсе мог убить. Канеки — нет. — Арима-сан, — он зовет его тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще сейчас говорить, — можно сказать? — Хм? Канеки Кен думает, что он пожалеет об этом, когда спросит, проклянет тысячу раз себя и свой язык, разобьётся и погорит наконец ко всем чертям. Игры с огнём до добра не доводят, Канеки знает. С Богом Смерти опасно так играть, но Канеки собирает всю свою волю в кулак одним вдохом и на выдохе произносит: — Можно, — его грудь резко сокращается, и Кен громко выдыхает воздух ртом, — назвать вас папой, — он дёргает уголками губ, — пожалуйста? Бог Смерти поворачивается к Канеки полностью, смотря в упор, и тот пугается от неожиданности и прямого взгляда. Кен смотрит в ответ и застывает как статуя. За стекляшками очков он видит глаза Аримы — серые, как тучи, застилающие небо над морем. Арима глазами вынимает из него душу, заглядывает внутрь, проникает глубоко. Канеки ненавидит, когда Кишо так смотрит. Когда молчание становится неприлично долгим, Кишо говорит твёрдо: — Да. Канеки улыбается, моргает несколько раз, облизывает губы и шепчет едва слышно: — Папа, — он прочищает горло сиплым хрипом, сглатывает слюну и повторяет чуть громче: — папа. У Хайсе это слово вышло бы красивым, ласковым, идеально подходящим Ариме. У Хайсе вышло бы сладко. У Канеки оно выходит горьким. Кен плохо понимает слово «семья». Он видит отца, который скончался, когда он был ещё ребёнком, и мать, которая била его, а потом скончалась от переработки. Там, где должна быть семья, у Кена внутри пустота, чернотой заполняющая всё место. Он бы спросил у Хайсе. Он бы спросил у него, что такое семья. Сасаки бы точно-точно ответил. _мама_Акира_и_папа_Арима_ У Сасаки Хайсе была семья. — Понравилось? — тихо спрашивает Арима. — Нет. — Мне тоже. У Канеки Кена её нет. Где-то в этом мире хохочут клоуны, заливаются истеричным смехом, держась за животы, брызжут слюной, как бешеные собаки, смеются лающим и истеричным смехом, изредка переходящим в мерзкое карканье старого ворона. Где-то в этом мире сама судьба потешается над ними. — Какие мы несчастные, — У Канеки это вырывается против воли. Кен ловит краем глаза, как играют желваки, когда Арима сжимает челюсть. Канеки широко улыбается, прикусывая губу. А потом тишина начинает наполняться тихим плачем. Кен шмыгает носом, вытирая глаза рукавом рубашки, мысленно ругая себя за подобный всплеск эмоций. — Извините. Арима смотрит на него, а внутри тоска идёт, хоть волком вой. Он кладёт ладонь на щёку Кену, другой снимает его очки, откладывая в сторону, вытирает слёзы пальцами, смахивает с щёк, всматриваясь в лицо. В такие моменты Арима завидует тем, кто может плакать. Бог Смерти гладит мальчика по голове, а затем прижимает его к себе и чувствует, как слёзы делают его рубашку мокрой. Кишо позволяет боли выходить из Кена и растворяться в хлопковой ткани. Канеки Кен понимает, что есть в нем еще что-то от Сасаки Хайсе. То, за что цепляется Арима. Он помнит свои ночные кошмары, которые кладёт в коробку и хоронит из раза в раз. В них Бог Смерти убивает Канеки, а потом создает Хайсе, и так по кругу, по нескончаемому кругу. Канеки плачет на плече Аримы, выплескивая весь страх, скопленный в нём, как монеты в копилке; он выплескивает всю боль, все утраты, все боязни, все неудачи, все падения, всю вынужденную ложь и всю злобу, все обиды и все ссоры. Он выплескивает всё это и остается пустым. Кишо принимает всё и заполняет свою пустоту. Он заполняет её тем, что осталось от Хайсе. «Простите меня, Арима-сан, но Хайсе больше нет», — Канеки думает про себя, тяжко вздыхая. Бог Смерти читает этот вздох и отвечает тем же. Его тоже скоро не будет. Канеки Кен видит эту квартиру в последний раз такой: не пустой, излучающей присутствие Аримы Кишо. Он фотографирует её глазами, когда покидает. Арима на секунду думает, что мог бы предложить остаться на ночь, и Кен на секунду думает, что он согласился бы. Они прощаются молча, смотрят друг на друга, читая во взглядах всё читаемое и нечитаемое, ловят каждую эмоцию, пронзающую лицо. Арима отдаёт ему документы, и Кен в очередной раз благодарит его. Канеки покидает квартиру, покидает дом, улицу; он уходит, бежит по дороге как безумный. Он убегает, не чувствуя ног и дороги под собой. Он несётся прочь от своих проблем, от своих обязанностей; он несётся от своей боли, от потерь, от несбывшихся мечт и рухнувших надежд, от несказанных слов, от крика, сдавливающего горло; он несётся от Бога Смерти, протыкающего его глазницы; он несётся от Хайсе Сасаки; он несётся от самого себя, спотыкается, падает, ударяясь подбородком об асфальт, пачкая лицо в грязной луже, как и всю свою одежду вместе с помятыми документами, и он плюёт на них, бросает, а ветер разносит их по улице, поднимает и уносит, как опавшие листья деревьев. Канеки бежит домой на одном дыхании как грёбаный марафонец. Гулья выносливость, а боль всё равно колет в коленях и саднит в стопах. Кен плюхается на кровать мешком, не обращая внимания на перепачканную одежду и грязь, застывшую и размазанную полосами на лице, и засыпает прямо так. Ему снится яркий сон. Во сне он счастлив. Во сне он сидит за столом вместе с Акирой и Аримой, обсуждая что-то интересное. Акира тихо смеётся, а Арима просто улыбается. Канеки… или Хайсе — он не понимает — что-то рассказывает, смеётся вместе с Акирой, а вокруг — тепло. Тепло на душе. Лёгкость чувствуется во всём: в каждом слове, в каждом жесте, во вдохе и в выдохе. Там, во сне не пахнет смертью. Пахнет цветами. Там, во сне Канеки счастлив. Он просыпается посредине ночи совершенно опустошённым. Кен открывает глаза, пару раз моргая, фокусируя взгляд в темноте. Сон отпускает его, не оставляя и следа, а реальность обнимает за плечи, неласково прижимая к себе. Кен достает телефон из кармана брюк, щурится от резкого света и, совершенно не обращая внимания на время, пишет сообщение Ариме, а затем, стерев его, решает позвонить. Гудок долгий. Канеки будит Ариму. — Да? — голос сонный, поддетый хрипотцой. Канеки хмурится: — Я вас разбудил? Простите. — Ничего, — Кен слышит дыхание Кишо в трубку. — Мне приснился сон, — начинает он, шурша пальцами по ткани брюк, соскребая ногтями грязь. — Это был кошмар? — Кишо спрашивает чуть громче. — Нет, — Канеки молчит пару секунд, — там был я, вы и Акира. — Что мы делали? Канеки молчит чуть дольше обычного, а потом говорит хриплым голосом, едва улыбаясь: — Мы смеялись. — Смеялись? — Да. Очень звонко, — Канеки сжимает губы. — Что ты ощущал? — Я, — Кен запинается, а затем тихо шепчет, — мы были счастливы, Арима-сан. Мы были, — он прикрывает глаза, сжимая и разжимая челюсть, — очень счастливы. Арима приоткрывает губы, хочет что-то сказать, но, замерев на секунду, смыкает их обратно. Кажется, что они просто не знают, что уже говорить друг другу; что можно сказать, что нужно, что приемлемо — они путаются во всём этом как малые дети, а потому попросту молчат в трубку, слушая дыхание друг друга и читая во вздохах всё то, что не смогут сказать. Всё невысказанное горит угольком в сердце и выходит в тишину, осевшую в их комнатах, горьким плачем. В этом мире, среди гула улиц, шума машин и различных голосов, слышен надменный смех и совсем чуть-чуть плач двоих обречённых, поставленных судьбой на одну каменистую дорогу с бездонным обрывом в конце.