***
Каждая мать считает своё дитя особенным, но у Марии есть на это все основания. Она смотрит на маленького кареглазого мальчика, едва появившегося на свет. Уже многие десятки лет первый вопрос, который задают роженицы после завершения процесса, не «кто это?», а «есть ли метка?». Какая разница, сын у тебя или дочь — если на запястье не красуется аккуратная чёрная линия, ребёнок останется одиночкой до конца своих дней. Такое случается не слишком часто, чтобы сеять общую истерию, но и не слишком редко, чтобы об этом вовсе забыть. Подобные отклонения стоят на одной полке с синдромом Дауна, водянкой головного мозга и ДЦП. Спасибо на том, что хоть исход не летален. Мария смотрит на крохотные ручки своего сына, но не верит собственным глазам. — У меня... — слабым голосом шепчет она, привлекая внимание акушера. Тот одет в тёмно-синюю медицинскую форму, на его бэйджике красуется имя. «Захария». Мария отбрасывает благородный позыв назвать ребёнка в честь врача. — Двоится... всё двоится... Захария качает головой: — Нет, мэм. У вашего сына действительно две метки. Две линии. На правой и левой руке — по одной на каждое запястье. Мария не знает, радоваться этому или ужасаться. По крайней мере, он не будет одинок, поэтому она останавливается на первом варианте. Особенный. Её мальчик — особенный. Она чувствует это.***
Тони, наплевав на собственные правила, оставляет Барнса в лаборатории, а сам уходит наверх. К чёрту этого упрямого осла. Тупое, тупое, раздражающее создание. Пока он поднимается по ступенькам, мечтая присосаться к кофемашине и слиться с ней в симбиозе, мозг где-то на горизонте сознания продолжает костерить Барнса. Однако всё быстро заканчивается, стоит Тони заползти на кухню. Он бросает взгляд на кофемашину, она кидает металлический отблеск в ответ. Искра, буря, безумие, как говорится. — Здравствуй, Тони. Твою. Мать. Он закатывает глаза с такой силой, что, кажется, видит свой мозг. — И тебе не хворать, Роджерс. — Он продолжает прерванный путь к намеченной цели, не удостоив собеседника взглядом. — Тони, пожалуйста, — тот заводит старую шарманку на новый лад, — нам нужно поговорить. Спустя несколько молчаливых минут последняя капля падает в чашку — о, напиток богов, жидкая амброзия — и только это лелеет натянутые нервы. — С дружком своим поговори. И передай от меня благородное напутствие: ещё раз сунется в лабораторию — намагничу протез и замурую в металлодетекторе. Стив хмурится и кривит лицо. Он явно разочарован его упрямством, а Тони, если честно, срать хотел на это. И рад бы выкинуть Кая и Герду из собственного дома, но нельзя. Иначе... Они уже проходили. Тони разворачивается, бережно прижимая к груди чашку с двойным эспрессо, и направляется в спальню. Лишь бы не видеть этих грёбаных уродов. Стоит сделать шаг, как Стив, не вставая из-за стола, перехватывает его запястье. — У вас, блядь, одна привычка на двоих? — закипает Тони, сильнее сжимая чашку. Тот молча глотает нецензурщину, но на его лице неоновыми буквами горит неодобрение. Тони прикрывает глаза и шумно выдыхает. Сраная королева драмы. Чтоб его в Аду черти драли. Чужие пальцы мягко проводят по тыльной стороне запястья, точнее, по чёрному кожаному браслету, который это самое запястье прикрывает. Тони уверен: его соулмейт помнит каждый наклон надписи. Помнит, как красиво выглядят буквы, складывающиеся в «Стивен Грант Роджерс». — Я скучаю, — тихо произносит Стив, впиваясь взглядом. — Я правда очень скучаю, Тони. Он вырывает руку и силится не фыркнуть от услышанной чуши. Внутри закипает гнев, плещется и беснуется раненым зверем. — А я — нет, — бросает Тони, скрипя зубами. И, не сказав больше ни слова, покидает кухню.***
Тони идёт пятнадцатый год, но в душе он ощущает себя старым и потрёпанным. Многочисленные вечеринки, занятия в институте и толпы друзей-поклонников напоминают о реальной цифре, но всё же... Всё же. Тони — ходячая ветошь. Пыльный и никому не нужный хлам. Чушь, конечно. Не нужен он только отцу. Но в нежном подростковом возрасте мир прописан лишь двумя критериями: или всё, или ничего. Говард выбирает второе, мама — первое. Она часто бывает занята семейными делами, но старается свободную минуту уделять сыну. Тони чувствует это. Он знает, что должен быть благодарен, должен ценить. Но в душе ершистым и колючим зверем ворочается обида, царапает рёбра, силясь разодрать их и вылезти наружу. — Ты особенный, — в очередной раз повторяет мама, увидев его табель успеваемости. — Я очень тобой горжусь. Самый юный студент МИТ, самый способный студент МИТ. И самый богатый студент МИТ. Злопыхатели верят, что первое и второе вытекают из третьего, и никак иначе. — Спасибо, мам. Отец дома? Хочу показать ему. Мария отводит глаза, стараясь не упустить улыбку с губ: — Он дома, малыш, но очень занят. Его лучше сейчас не беспокоить. Тони не чувствует ничего, кроме привычного разочарования. Оно уже въелось под кожу, срослось с нутром. Он пожимает плечами, выказывая безразличие: — Ладно. Плевать. — Энтони, — строго, но вместе с тем устало произносит мама, заглядывая в его лицо. — Прости. Наступает неприятное молчание. — Знаешь, — начинает Тони, пытаясь повысить общий градус настроения, — я размышлял о своих соулмейтах. И подумал: вдруг они окажутся близнецами? А потом подумал: вдруг сиамскими? Чуть не поседел на месте. Мне пойдёт седина? Мария улыбается тепло и нежно и гладит сына по тёмным волосам. — Тебе пойдёт что угодно. Но не тревожься о метках. Если начистоту, у тебя в два раза больше шансов обрести свою... Не знаю, как это назвать. Треть? Теперь они оба смеются, слегка качая головами. Их пальцы переплетаются друг с другом. — Ты особенный, Тони. Многогранный. Поэтому судьба наградила тебя. Наверное, одного человека слишком мало, чтобы полностью понять твой интеллект и душу. Слова мамы — чистейший цветочный мёд, но реальность привносит в него щедрую бочку дёгтя. В институте — разумеется, за спиной — Тони называют не особенным. А шлюхой. Он стал носить напульсники, хотя имени ещё нет. Хватает и двух полосок, чтобы слухами наполнился весь МИТ. Старк не идиот, и он сам размышлял о закидонах своей судьбы. Вряд ли его соулмейты будут рады терпеть в паре третьего. Какое-то геометрическое недоразумение. Но выбирать не приходится. Тони лишь надеется, что встретит хотя бы одного из них. С его-то везением просрать двойной приз не составит труда.***
«Покой нам только снится» — девиз сегодняшнего дня. Тони выходит из душа и не знает, смеяться ему или кричать: в кресле у окна чинно восседает Барнс. Поза расслабленная, руки лежат на подлокотниках, а колени широко раздвинуты. В обычные будни он держится скованным и сосредоточенным. Может, это какое-то влияние метки, а может, он не воспринимает Тони как потенциально серьёзного противника. Да и какая, к чёрту, разница. Тони молча проходит мимо, пытаясь вытереть мокрые волосы полотенцем. Движения получаются слишком резкими и злыми, словно он хочет содрать с себя скальп. Матрац мягко прогибается под весом его тела, на простынях остаются небольшие круги от капель. — Лаборатории было мало? — цедит он сквозь зубы. И непонятно, что злит больше: навязчивое присутствие Барнса или тот факт, что двери теперь всегда открыты. После одного случая чудища не позволяют ему запираться. Стив при надобности просто сносит любые двери с петель, а Барнс подбирает коды за пару секунд. Команда мечты, ничего не скажешь. Чужие шаги раздаются достаточно громко, чтобы Тони, нырнувший головой под полотенце, услышал его приближение. Махровая ткань исчезает из рук. — Какая трогательная забота, — фыркает он, когда Барнс начинает вытирать его волосы. — А сказку на ночь расскажешь? — Да. Про одного упрямого... — голос тягучий, бархатистый, проникающий в глубины черепной коробки, — слишком умного... вредного идиота. Тони устал. Он бы и рад поспорить, но в груди разрастается болезненный ком. Они постоянно сражаются — не кулаками, нет, но от этого не легче. Злость выматывает, подгибает колени, не даёт забыться и спокойно жить. Остается лишь прикрыть глаза. Выдохнуть. Поскорей бы кончился этот день. — Зачем ты пришёл. — В голосе нет вопросительной интонации, потому что нет сил на эмоции. Тело превращается в желе, пока мозг стремительно распадается на атомы. Барнс некоторое время молчит, продолжая вытирать волосы. — Покажи мне её, — произносит он, перекидывая мокрое полотенце через плечо. На серой майке тотчас расползается влажное пятно. Бесконечные споры заебали. Как и словесные баталии, пропитанные со стороны Тони таким количеством яда, что Нагайне и не снилось. Он знает: подобное поведение простительно лишь спесивому подростку в самый разгар пубертата. Но у Тони просто нет сил на самоанализ. Он, может, и рад бы прекратить это всё. Рад не чувствовать огненную злость, поднимающуюся из глубины желудка до самого корня языка. Рад спать по ночам без душа из собственного пота и с нормальным сердечным ритмом, а не чечёткой, словно пришло время сваливать на тот свет. Но у него... просто не получается. Он мечется между истеричной агрессией и полной апатией. Сейчас превалирует второе. Тони молча вытягивает руку. Толку сопротивляться? Барнс, мудила надоедливый, все равно получит то, за чем пришёл. Возьмёт измором. Намокшая кожаная полоска неприятно саднит и стягивает. Тони предпочитает не снимать браслеты даже в душе, иначе слишком велик соблазн... повторить то самое дерьмо. Барнс ловким движением щёлкает кнопкой-замком и убирает мешающийся предмет в сторону. На оголённом запястье по-прежнему выведено «Джеймс Бьюкенен Барнс». Тонкие, едва различимые шрамы перекрывают каждую букву. Из-за тёплой душевой воды они становятся чуть ярче, чем обычно. — Болит, — вдруг произносит он, садясь рядом на кровати и притягивая чужую руку к коленям. Тони слабо удивляется: — Нет. Давно уже нет. Он качает головой: — Не твоя, а моя. Она болит. Поэтому я пришёл. Подумал... может, станет легче. «Энтони Эдвард Старк». Тони видел своё имя не единожды, надпись у Барнса идентична надписи Стива. Потому что почерк, собственно, один и тот же. Эти двое не скрывают свои запястья. И их буквы не покрыты запёкшейся кровавой корочкой. — Эксплуатация в чистом виде, — тихо отвечает Тони и бросает косой взгляд. Барнс не выглядит виноватым. Подобная функция просто не входит в его арсенал, что с лихвой компенсирует Стив. — Старк, заткнись, пожалуйста. Надо же! До вежливого тона расшаркался. Тони горько усмехается и качает головой из стороны в сторону. Он истёрт в крошку, как пресловутый школьный мел. Просто... просто пусть это всё закончится. Пожалуйста. Барнс переворачивает руку Тони и соединяет их запястья. Кожа к коже. Тони чувствует, как к горлу подкатывает тошнота, а сердце грозится извергнуться вместе с рвотными массами. Он когда-нибудь перестанет так остро реагировать на подобное дерьмо? Между руками возникает тепло: метки словно радуются друг другу, эфемерно сливаются воедино, мягко пульсируют. Как разлучённые в детстве близнецы. Ощущение приятное, но... Но осознавать это совсем не хочется. Пальцы Барнса касаются Тони, пытаются переплестись с его. Подушечки гладят нежно и успокаивающе, а Тони тянет волком завыть от боли, раздирающей грудину и рёбра. Он выдыхает шумно, рвано, как-то хрипло. Будто кровь бурным потоком мечется по гортани и вот-вот потечёт с губ. — Джеймс. Имя произносится как ругательство. Но Барнс плевать на это хотел. Он приподнимает их соединённые руки и подносит к лицу. Касается губами тыльной стороны ладони, прокладывает мягкую дорожку от костяшек до сгиба запястья. По телу разливается тепло, но вместе с тем подступает и истерика. Тони выдёргивает руку, чуть не треснув Барнса по губам, затем встаёт с кровати и быстрым шагом преодолевает расстояние до двери. — Пошёл вон. Я не шучу. Это — их вечный сценарий. Барнс ходит надоедливым хвостом, а Тони, исчерпав все запасы терпения и похуизма, орёт, чтобы тот выметался. Так происходит и сейчас. Поравнявшись с Тони, он несколько секунд пристально смотрит, затем делает обманный шаг в сторону коридора и, когда Тони едва заметно расслабляется, перехватывает его за шею, тянет к себе. Мягкие влажные губы касаются сухих и искусанных. Это и поцелуем-то сложно назвать, детсадовский уровень, но Тони едва не выворачивает наизнанку. Злость. Обида. Ненависть. Сука, когда это всё закончится. Едва удержавшись от пощёчины — он всё же не инфантильная барышня, — Тони буквально выталкивает Барнса за пределы спальни и хлопает дверью прямо перед чужим носом. Под веками продолжает гореть взгляд серых глаз. Внутри что-то в очередной раз ломается и осыпается стеклянной крошкой.***
Пеппер дремлет на его груди. В предрассветных сумерках слабо проглядываются очертания комнаты. Тони не запоминает момент, когда его спальня становится их общей. На прикроватной тумбе лежат аккуратные женские часы с бордовым ремешком и золотистым циферблатом. В шкафу висят элегантные шёлковые блузы и юбки-карандаш. В углу, ближе к оконной раме, примостилось какое-то зеленое растение, которого раньше здесь точно не было. Тони водит пальцами по обнажённому плечу, нежно касается кожи. Он раз за разом очерчивает дорожки между веснушками, соединяя рыжие приветы солнца. Пеппер очень тёплая и родная. Он больше не беспокоится о метках: четвёртый десяток разменян, а ни один из соулмейтов не соизволил объявиться. На запястье Пеппер тоже красуется пустая чёрная линия. Они долго ходили вокруг да около (в этом Тони безоговорочный профессионал), но в итоге пересеклись на одном выводе: нужно жить здесь и сейчас. Если им хорошо вместе, то к чему тратить отведённый срок на никому не нужное ожидание? С Пеппер легко. И, наверное, удобно. Но что в этом плохого, верно? Они часто шутят о соулмейтах. Даже составляют «Список Пяти»: аналог знаменитого мужского топа среди тех женщин, с которыми они переспят в первую очередь, если жена скоропостижно скончается от рака. Список Тони и Пеппер несколько иной. Так как судьбой предназначены другие люди, в эдакий хит-парад должны войти имена достойных кандидатов. Поначалу Пеппер в шутку дуется, что у Тони их в два раза больше, а доводить список до десятки отказывается. На первое место для неё Старк ставит себя, ведь его кандидатура лучше и завиднее остальных, а госпожа Судьба может отправляться в увлекательное интимное путешествие. На почётном втором месте Роуди. Кто, если не лучший друг, в самом деле? Третье достаётся Джарвису, и Тони плевать хотел, что ИИ — не совсем обычный партнёр для жизни. На четвёртом сиротливо обитает Хэппи, что заставляет Пеппер звонко рассмеяться и забавно сморщить нос. На пятое место он снова ставит себя, но нынешнего, с двумя метками. Потому что даже с ними он явно круче всех остальных. Пеппер со списком немного сложнее, ведь в близком окружении Тони дам более не водится, а в далёком — сплошные вертихвостки с пухлыми липкими губами. Всё же она выбирает Наташу и Джейн. На них, по крайней мере, можно рассчитывать. «Да-да, Тони, и не надо так на меня смотреть». Среди мужских имён повторяется Роуди и Хэппи. И вишенкой на торте — профессор Беннер. С Пеппер легко, хотя бывает всякое. Порой они не могут понять друг друга, словно разговаривают через звукоискажающую заслонку. Чем дольше живут их отношения, тем сильнее она беспокоится о Тони, а её взволнованное «пожалуйста, береги себя» превращается в агрессивное «не смей этого делать!». Ему бывает стыдно (он не уверен в правильности выбранного слова, стыд у него атрофировался ещё в детстве) за проявление собственной слабости. Когда Вселенная высыпает дерьмо из рога изобилия, хочется рядом кого-то крепкого, крепче, чем сам Тони. Хочется всего на секунду снять с себя ответственность и переложить на доверенные, родные плечи. В такие моменты он мысленно убеждается, что среди его соулмейтов есть мужчина. Да и никакая женщина с гетеросексуальной ориентацией не согласится на соседку по кровати. Пеппер тихо-тихо сопит, не реагируя на ласку. Тони продолжает водить по маленьким рыжим точечкам, будто картирует звёздное небо в масштабе изящной, тонкой спины. Он старается прогнать зудящие мысли. От них всё равно нет никакого толку. С Пеппер легко — и это самое главное. Он продолжает так думать вплоть до появления Стива.***
Обжигающий янтарь течёт по гортани, ранит нежные стенки. Приносит долгожданный покой. На календаре в правом углу телефонного экрана сияет та самая цифра декабря. Тони старается ужраться до зелёных чертей, пока воспоминания не перемололи его в труху. Он знает: эти двое придут. Никогда вместе, кстати, Стив и Барнс к нему не заявляются. Должно быть, устали от постоянных саркастических шуточек насчёт групповухи из трёх мужиков. В конце концов, между этими двумя нет ничего, кроме дружбы. Монолитной, крепкой, протухшей своей образцовостью. От них тянет блевать, но Тони ещё не дошёл до нужной кондиции. Робкий стук в дверь — привет от кэпа. Бывший Солдат не утруждает себя подобными рамками этикета, обычно он просто оказывается за спиной, рискуя довести до инфаркта кого угодно. Тони молчит, а через несколько секунд Стив заходит в комнату. Плевать они все хотели на личное пространство. В туалет за ним не прутся, и на том спасибо. Стив, обнаружив хорошо початую бутылку виски, напускает на себя хмурый вид. Он вымораживает Тони одним своим существованием. — Давно не виделись, кэп, — он салютует той самой бутылкой, на которую так неприязненно косится Стив. — Выпьешь? Ну, как давно... Почти неделя миновала с поцелуя Барнса. После тех событий Тони не произносил ни слова. Вплоть до сегодняшнего дня. Особая дата. Особый повод. Да пошло оно всё. Стив качает головой, а Тони уже и не помнит, о чём спрашивал. Он лишь пожимает плечами и продолжает глотать алкоголь, упираясь затылком в бок кровати. Сидеть на полу не то чтобы супер комфортно, но... Идиотское желание забиться куда-нибудь в угол. Будь ему десять лет — и шкафом не побрезговал бы. Стив садится рядом, обдавая теплом. Пусть едва ощутимым, еле заметным, но пробирающим до костей. Это как увидеть оживший труп своей бывшей. Их рухнувшие отношения тянутся за стопами Стива окровавленной бороздой, Тони даже поглядывает на полуспортивные кеды, силясь увидеть алеющие подтеки. Сам он сверкает босыми пятками. Но на них, стоит отметить, нет ни единой капельки, ведь это не он, Тони, танцевал ёбаный канкан на подыхающих чувствах где-то там, в далекой Сибири. — Мне так жаль, — тихо произносит Стив, накрывая свободную ладонь Тони. Пиля тупой ножовкой по вспоротым шрамам. В ответ тишина. — Ты можешь ненавидеть меня, но... — Правда? Спасибо за разрешение. — ...но хотя бы не избегай, — он заканчивает предложение чуть громче и резче, чем начинал. — Пожалуйста. Это... больно. Брови Тони взлетают вверх и грозятся покинуть пределы лицевого пространства. «Больно? Это, мать твою, больно? Да что ты вообще знаешь о грёбаной боли, предатель?» В голове Тони орёт истеричным фальцетом. Недоумение, негодование и ненависть. Ёбаный Стив со своими ёбаными щенячьими глазами. Не хочется ругани. Трудно поверить, что этот день настал, но у Тони действительно нет ни сил, ни желания для пикировок. Все, что он может себе позволить — фырканье в ответ. — Если бы у меня был выбор... Невидимая стена окутывает Тони сразу же после этой фразы. Слова, что полепечет Стив дальше — херова ложь и блажь, в которую тот упрямо верит. Был выбор. Например, сесть и поговорить, а не грязнуть во вранье и решать ситуацию за двоих. Слезливая речь льётся и льётся. Как и виски по горлу Тони. Стив то ли не видит, что его не слушают, то ли просто хочет изрыгнуть из себя накопившиеся страдания. — Хватит, кэп, — устало произносит он, вытирая влажные губы закатанным рукавом. Блаженная тишина позволяет думать. Тони вертел эту ситуацию с разных сторон — и в разных позах — а толку ноль. Да, родителей не вернуть. Да, отчасти понять Стива можно. Но, твою мать, до чего же обидно. Стив ведь даже не дал шанса: сразу решил за двоих, оценив потенциальную реакцию на десять миль вперёд. Прикрыл зад Барнса, располосовав Тони всю грудь. Эта обида — слишком детская в своей яркости. Она сияет подобно сверхновой. И сотворённого не исправить, и с мёртвой точки не сдвинуться. — Когда я впервые увидел тебя... — произносит Тони и фыркает, качая головой из стороны в сторону: именно с этой фразы начинается слезливое дерьмо любой малобюджетной мелодрамы. Он выдерживает паузу, пытаясь собраться с мыслями. Алкоголь хорошо гуляет по кровотоку, ускоряет сердечный ритм и ломает фильтр между мозгом и языком. — Когда я впервые увидел тебя, то подумал: эй, а у Говарда и вправду были все поводы так гордиться. И это... казалось мне важным. Впервые за долгое время я мысленно согласился с ним, а детская зависть сменилась каким-то трепетом. Правда, стоило тебе открыть рот, как я тут же окрестил тебя придурком. Тони говорит о многом. О Пеппер, перед которой чувство вины лизало каждый орган. Об идеальном почерке, отразившемся на запястье именем Стива. О сомнениях и постоянных спорах внутри черепной коробки, которые зарождались всякий раз, когда Тони ощущал тепло и тягу к нему. Он говорит о многом, но умалчивает ещё больше. «Я едва не покраснел, как сопливая первокурсница, когда поймал твой ответный взгляд», — не говорит Тони. «Я убивался кофе и фастфудом с двойным упрямством, чтобы получить от тебя порцию заботы и внимания», — не говорит Тони. «Я пытался взять пару уроков по художественному мастерству, чтобы нарисовать для тебя какую-нибудь красивую хрень. Хрень, собственно, и вышла, но абсолютно некрасивая, прости», — не говорит Тони. Он не говорит ещё о многом. «Жаль, что я узнал тебя так поздно» «Просыпаться после кошмаров в твоих руках — лучше, чем заливаться коньяком» «Мне известен почти каждый шрам твоего тела. Регенерация не всесильна, по крайней мере, памятные призы у тебя остались» — Однажды чуть не купил художественную лавку, — смеётся Тони, не упоминая, что точно также чуть не купил кольцо. Что продумал гравировку. Просто не хотел торопить события. — Хэппи вовремя отговорил. И от первого, и от второго, кстати. Стив молча слушает, позволяя себе улыбаться уголками губ и фыркать в ответ на какие-то замечания. Его пальцы гладят пальцы Тони, ласкают кожу, слегка сжимают, будто приободряя. Начинают за здравие, а заканчивают за упокой. Этот вечер не нарушает традиций. — Я был почти счастлив, Стив. Веришь? А потом был почти счастлив ещё раз, когда кулак Барнса проехался по моей роже и от первого прикосновения появилась метка. В тот момент я ликовал. Догадываешься, почему? — Лицо прорезает улыбка. Ломаная, кривая и грубая — она больше походит на трещину в зеркале. — Это ведь чёртова справедливость, да? Ты выкинул меня за борт, как прохудившийся спасательный круг. А потом оказалось, что я нужен твоему Джимми. Ради него ты не только ушёл, но и вернулся. Какая ирония. Стив морщится, как ребёнок у порога дантиста. Тони не отнимает руки, тот делает это сам. Отстраняется за невидимой стеной, кусает нижнюю губу, сжимает кулаки до белизны костяшек. — Прости меня. Я должен был увидеть другие варианты. Тони то ли хмыкает, то ли фыркает. Пытается за насмешкой скрыть боль. Та бьёт под дых и вяжет сердце тугим узлом. Стив впервые признаёт свою неправоту. Без всяких «но», «если», «пришлось». Казалось бы, мелочь, но как же долго они к этому шли. Чудо, что не сдохли в процессе. Тони устало выдыхает, но ему немного лучше. Он на ощупь отыскивает пальцы Стива, избегая прикосновений взглядом. Чуть сжимает. — Можешь считать, извинения приняты. Но если честно, Кэп, в остальном всё остаётся по-прежнему. — То есть... — То есть не притворяйся, будто мы всё ещё вместе. Не надо этих романтических поползновений в мою сторону. Оба знают: отрицание связи и намеренное разделение попросту убьёт их (уж Тони наверняка). Но он рад, что боль уходит, если они втроём держатся на небольшом расстоянии друг от друга. Меньшее из зол, как говорится. Поэтому отношения — не вопрос жизни и смерти, слава всем небесным силам. А под одной крышей они живут около трёх месяцев, так что всё почти в порядке. Почти. Стив молчит долго, даже слишком долго, словно Тони и не говорил ничего, а вёл диалог внутри своей головы. — Мы могли бы попробовать... просто отмотать назад? — неуверенно тянет он. Ты и вправду в это веришь? Серьёзно? Тони закрывает глаза и качает головой из стороны в сторону. «Нет».***
Когда Стив и Барнс появляются на пороге Башни, хозяин их не встречает. Он немного занят: борется за жизнь под капельницами из концентрированного обезбола. Толку мало, но нагрузка на сердце выходит слишком большой, вынуждая Брюса хвататься за волосы при виде скачущей кардиограммы. Можно было бы обратиться к врачам, но в этом нет смысла. Всё ясно как дважды два: разрыв связи приводит к обширным инфарктам, и это вам не какая-то муть в виде тревожных дум и панических атак. Такое не заглушить адовой смесью из алкоголя и антидепрессантов. Тони плохо. Его организм отравляет себя изнутри, перешагивая относительно безобидное понятие «психосоматика», и приближается к рецидиву всей замершей хроники, которая только была. Желудок выворачивается наизнанку чаще, чем в него попадает пища. Кровь идёт носом от малейших нервов. Мигрень бьёт до отключки. Когда Стив и Барнс появляются на пороге, Тони чувствует пульсации в каждом запястье. Он вытягивает все чёртовы катетеры, которые в него с завидным упорством запихивает Брюс, и на подгибающихся ногах спускается вниз. Приходится держаться о стены, чтобы не потерять сознание по пути к этим двум уродам. Им движет одна небольшая цель, поэтому дойти до конечного места назначения очень и очень важно. Они смотрят на него как-то болезненно, будто сыворотка не помогает справляться с самодеструкцией. Но Тони плевать хотел на это. Он нетвёрдой походкой сокращает расстояние до Стива и, замахнувшись, от всей души врезает ему по челюсти. Тот, надо отдать ему должное, глушит свои бойцовские инстинкты и покорно сносит удар. Тони не замечает крови на костяшках — его руки стали тонкими и почти прозрачными, кожа там натянутая, нездорово-бледная, — он вглядывается в голубые радужки, раздражаясь от безвыходности ситуации. Стив трёт подбородок, по его нижней губе стекает алая капля. — Ненавижу тебя, — тихо припечатывает Тони, а запястье окатывает новой волной боли. Он не знает, кому принадлежит это чувство, потому что Стив морщится одновременно с ним самим. Барнсу, видимо, достаются отголоски: он сжимает губы в тонкую линию, слегка хмурится. Тони переводит на него взгляд... и замахивается. Но Барнс ловит руку и вдруг опускает её, не разжимая собственной ладони. — Нет, — говорит он спокойно, словно ищет подход к капризному ребёнку. — Нет. Его пальцы пытаются погладить кожу, тянутся к запястью, но Тони шарахается в сторону. Он смотрит на руки Барнса, а к горлу подкатывает тошнота. Сердце трепещет, как у кролика, страх разливается по венам и, видимо, отражается эхом в чужих ощущениях: Барнс в удивлении вскидывает брови, затем снова хмурится. — Мы... — начинает Стив, пытаясь подобрать слова. — Мы нужны... тебе. А ты нужен нам. Тони фыркает и болезненно улыбается. Он едва стоит на ногах, но язвит из последних сил: — Слишком много берёшь на себя, Роджерс. Впрочем, как и всегда. Стив открывает рот, но Барнс останавливает его поднятой ладонью. — Прекрати нести чушь, Старк. Мы в одной лодке, здесь нет победителей и проигравших. Прекрати делать всё назло. Нам опасаться не за что, сыворотка не позволит сдохнуть раньше времени. Но вот твоё слабое человеческое тельце не выдержит. — Какая трогательная забота! Знаешь, что? Пошёл ты, Солдат. И Роджерса с собой прихвати. Тони хочет сказать что-то ещё, но от ушей и до кончиков пальцев ввинчивается новая вспышка боли, и он теряет сознание.***
— Я знал, что ты заглянешь на огонёк, — усмехается Тони, когда дверь бесшумно открывается и на пороге возникает Барнс. На город давно опустилась ночь, календарь оставил позади ещё одну цифру — ту самую цифру декабря. Тони и не заметил бы появления гостя, не сиди он на полу прямо напротив двери. — Ты выпил всё это в одну рожу? — любезно интересуется Барнс, переводя взгляд на пустые бутылки. В ответ он издаёт какой-то гордый звук — то ли фырканье, то ли бульканье, — и резко решает прикорнуть. Затылок избегает поцелуя с полом только благодаря быстрой реакции Барнса. — Я ненавижу тебя, — тихо произносит Тони, не открывая глаз. — Знаю. Ты говорил уже. Раз сто или двести. Барнс перехватывает его поудобнее и за пару секунд доносит до кровати. Лицо утопает в простынях, не застланных покрывалом. — Дожили, — произносит себе под нос Барнс, стаскивая с висящей ноги Тони ботинок, который тот умудрился напялить на босую стопу, когда раздумывал, идти ему куда-то или всё же остаться квасить в спальне, — обхаживаю тебя, как заботливая жёнушка. И в страшном сне не приснится. Он переворачивает Тони на спину, явно не зная, чему удивляться больше: сочетанию спортивных штанов и уже снятого ботинка или тому, что Тони лежит с плотно сжатыми губами и вполне трезвым взглядом. — Выглядишь подозрительно бодрым. — Полезный лайфхак для утренних совещаний. Тони смотрит в потолок, стараясь дышать спокойно и размеренно. Алкоголь не отпустил его буйную голову, он кажется вменяемым только с виду. Завтрашнее похмелье не станет никаким сюрпризом. — Ты ни разу не извинился за... них, — медленно проговаривает Тони, будто беседует с самим собой. — Потому что я не виноват в их смерти. Жгучие слова рвутся с кончика языка, но Барнс словно чувствует это и не позволяет истерике разгуляться: — Ты знаешь, что я прав. Зимний дал осечку единожды за семьдесят лет, и этой осечкой был человек, которого я знал и оберегал всю свою жизнь. У твоих родителей... у них просто не было шансов. Как не было и у меня. Хочется подняться, потому что лежать перед возвышающимся Барнсом — нечто унизительное и выбивающее из зоны комфорта. Но тот не позволяет: толкает Тони в плечи, пригвождает к постели, а сам садится на край и упрямо смотрит в глаза: — Я сказал, что не виноват. Но это не значит... — он делает паузу, тихо сглатывает, — что мне не жаль. Твоя мать не заслуживала такой участи. Тони спрашивает раньше, чем успевает подумать: — А отец? Барнс качает головой: — Тоже. Но Говард был ублюдком. Он сломал тебя, а чинить обратно не посчитал нужным. Херовый из него механик, знаешь? Тони хочется язвить. Хочется сказать, мол, тебе-то что? Какого хера ты лезешь в эти дебри? Убирайся, тебе там нет места. — Мы связаны, — хмыкает Барнс и, освободив одну руку, проводит пальцами по запястью. — Я, конечно, мысли не читаю, но чувствую тебя. Помимо воли. Приятное тепло льётся по коже, позволяет сердцу биться размереннее, легче. — Это, — Тони поднимает руку, демонстрируя Барнсу его имя, частично скрытое под полоской браслета, — ничего не значит. Между мной и... вами не будет даже дружбы. — Чёрта с два, — рыкает Барнс, склоняясь ближе. Его дыхание гуляет по коже Тони, опаляет щёку. — Грёбаной Вселенной виднее. И я прожил почти сотню не самых лучших лет вовсе не для того, чтобы мой соулмейт послал меня куда подальше. — А я не думал, что мне предначертаны предатель и убийца. Не все мечты сбываются, Солдат. Тони усмехается пьяно и ядовито. Ему хочется довести Барнса до белого каления, будто чужая злость заберёт его собственную. — У меня не стоит на расстройства личности, уж прости, — произносит он, сплёвывая кислоту с кончика языка, облачая её в слова. — Поищи каких-нибудь грёбаных фетишистов. — Я уже нашёл. Тебя. Барнс опускает взгляд на губы Тони, а тот дышит всё тяжелее, прерывистее. В ста процентах случаев подобные гляделки оканчиваются поцелуями, а это ему нахер не упало. — Отодвинься. Ноль реакции. Опять. — Джеймс, ты слишком близко. Результат тот же. Тони старается не обращать внимания на дрожь, гуляющую по телу. Барнс склоняется ещё ниже, вынуждая вдавиться затылком в кровать. — Хватит, это уже не смешно. — Это никогда и не было смешным. Между их лицами не больше сантиметра. Тони хочется провалиться сквозь матрац, пол и тридцать этажей, пока он собственной головой не пробьёт огромную дыру в асфальте. — Остановись. Барнс спускается чуть ниже. Его губы проходятся по подбородку, мягко касаются скулы. — Нет, — шепчет едва различимо, но твёрдо. Холодная металлическая ладонь слегка сжимает основание шеи, почти гладит, ласкает бьющуюся под кожей вену. Та пульсирует, как сбившийся с ритма метроном, бешено гоняя кровь по телу. Сознание Тони машет ему ручкой и уверяет, что разбираться с происходящим дерьмом не намерено. Он хватает губами воздух, делает жадный вдох, словно там не кислород, а вся вода мира, что охладит его раскалённое горло. — Пожалуйста? — слабая попытка бегства, которая явно не увенчается успехом. — Нет, — отвечает Барнс, прикусывая его шею под линией челюсти. Кончик языка проводит влажную дорожку до самой яремной впадины, пальцы продолжают сжимать чуть сильнее с каждой секундой. Хватит одного движения — и Тони останется со сломанным позвоночником до конца дней своих, но страх, плюя на здравый смысл, не лижет загривок. Мурашки носятся нестройным табуном, а под сжатыми веками пляшут рябые пятна. Барнс — чёртов кот, поймавший добычу в когтистую лапу. Его победная улыбка ощущается в каждом прикосновении губ, а довольный смешок — на каждом тяжёлом выдохе. Когда бионика сжимает горло, словно ласковый убийца, Тони снова открывает рот, пытаясь сделать глоток спасительного кислорода. И в этот момент Барнс сдвигается и накрывает его губы своими. Тони надеется, что у него банально не встанет, но... Тело — живое, пусть искалеченное, потрёпанное нервными срывами и игнорируемое, как ненужный хлам, но всё же живое — откликается, поддаётся любому движению, ластится под руки и поцелуи. Языки сталкиваются друг с другом, влажные, горячие и терпкие — всё это не тянет на романтику, но тянет на бушующий голод. Барнс укладывается сверху, разводя ноги Тони своим коленом. Их тела подходят друг другу, словно детали одного пазла. Свободная рука Тони опускается на затылок, ерошит тёмные пряди, притягивает ближе. Между губами слишком жарко и мокро, слишком глубоко, словно секс начинается с растрахивания рта. Барнс чуть сильнее сжимает ладонь на шее, вынуждая Тони уступить, поддаться, открыться ещё больше. Он вылизывает нежное нёбо, будто выпивает всю чертову душу через поцелуй. — Херов дементор, — хрипло бросает Тони, когда ему дают отдышаться. Он чувствует эрекцию Барнса, ощущает и свой стояк, но происходящего допустить не может: — Каково это, Джеймс? Тот, предчувствуя подвох, лишь вопросительно изгибает бровь. — Каково это, — елейным голосом спрашивает Тони, — целоваться с парой твоего грёбаного лучшего друга? Если он и рассчитывал на пылающие щёки или потупленный взгляд, то сильно прогадал: в ответ лишь усмешка и прищур. — Даже не пытайся, всё равно не сможешь остановить меня. А касаемо Стива, о котором сейчас не время и не место говорить, то... Я имею на тебя прав ничуть не меньше. И этому есть ёбаное письменное доказательство на твоей руке. И на моей тоже. Не пытайся воззвать к совести там, где это бесполезно, Тони. Имя, впервые коснувшееся губ, прошибает чёртовым импульсом по всему телу. Тони прикрывает глаза, выдыхает, и эта реакция сдаёт его с потрохами. Барнс улыбается, словно мартовский кот, чуть склонив голову набок. Смотрит плутовато и жадно, напоминая того самого бруклинского мальчишку, в которого, по ностальгическим рассказам Стива, влюблялись все наперебой. Барнс тянется к уху Тони и бархатным голосом спрашивает: — Знаешь, чего тебе не хватало? Контроля извне. Стив... избаловал тебя. Я не стану повторять таких ошибок. Потому что я — не он. И ты скоро убедишься в этом. Тони пытается отрезвить мизерные кусочки разума, но тщетно. Он хочет думать о происходящем, как об измене, но не помнит, когда в последний раз целовал Роджерса или хотя бы притягивал в объятия. Воображение пытается нарисовать голубые глаза и светлые, словно пшеничные волосы, но всё идет прахом. Барнс ловит его подбородок в цепкую хватку и сжимает, причиняя боль. — Смотри на меня. Серая радужка, тёмные пряди и трехдневная щетина. Взгляд горячий, жадный, слишком подчиняющий. Не ровня мягким и нежным касаниям Стива, которые были так давно — будто и не были вовсе. Тони пытается думать о родителях (идеальнее момента не найти, да), об убийстве и событиях в Сибири, однако это не помогает. Перед глазами тянутся эфемерные кадры о нескольких миссиях. Там Барнс, прикрываясь насмешливыми фразами вроде «ты какой-то неубиваемый, Старк, хоть бы раз сделал всем приятно» весьма провально маскирует своё беспокойство после очередного ранения Тони. Эти воспоминания сменяются другими: он молчаливо и упрямо торчит в лаборатории, периодически подавая нужные инструменты (хотя его никто об этом не просит) или притаскивая из кухни еду. Калейдоскоп мыслей крутится и в обзор попадают пробуждения в собственной кровати, хотя засыпал Тони однозначно не там. Но самое важное — небрежно брошенная фраза. «У тебя ведь есть код, я уверен. Сделай это, Старк. Отомсти, отыграйся. Потому что я не знаю, как еще доказать тебе, что...» Барнс вовлекает его в поцелуй, обрывая вереницу тлеющих угольков-мыслей. Он плотнее вжимается в тело Тони, а тот, отпустив себя лишь на секунду, послушно подаётся бёдрами. Они могли бы утопить друг друга в сарказме на тему того, кто первый сдался, но... пошло оно всё. Барнс вновь толкается, проезжаясь выпуклой ширинкой по промежности, в благодарность звучит шумный выдох. Тони притягивает его за шею и сам целует приоткрытые губы, проникает языком, кружит по бархатным стенкам и позволяет углубить прикосновение, растянуть момент. Тёплая ладонь блуждает по телу Тони, быстро забирается под майку, оглаживает живот. Пальцы добираются до соска и слегка сдавливают, перекатывают, сжимают. Он прикусывает Барнса за нижнюю губу, следом же раздаётся приглушённый смешок. Это не позёрство и не любование самим собой, нет. Обещание: сейчас тебе хорошо, а потом станет ещё лучше. Рука прижимается плотнее, ведёт вниз, огибая контуры рёбер, минует пупок и останавливается у края резинки. Впору бы всем транспарантам с надписями «НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО» обрушиться на голову, но мир не переворачивается. Поцелуи дурманят разум, глушат беспокойные мысли, дарят иллюзию передышки в вечной ментальной войне. Пальцы Барнса оглаживают кожу под резинкой одежды, прикосновения губ становятся медленнее и оттого ярче. Он словно издевается: ведёт по животу, спускается к внутренней стороне бёдер то справа, то слева, лишь случайно задевая член ребром ладони. Натянутая ткань штанов неприятно давит. — Барнс, — рыкает Тони, сильнее сжимая волосы на его затылке, — хватит медлить. В ответ, как и следовало ожидать, усмешка: — Не терпится, да? — Пока что не вижу разницы между тобой и Стивом. И снова усмешка, но глаза сужаются, смотрят с недовольным прищуром. — Провоцируешь. — Моё кредо. Барнс улыбается ему в губы, а рука, наконец, проникает под ткань штанов и белья. Горячие пальцы оглаживают напряжённый член, а Тони облегчённо выдыхает. Ладонь медленно двигается вперёд и назад, оттягивает крайнюю плоть. — Долой твои тряпки, — раздаётся между поцелуями, и Тони лишается одежды. Футболка летит на пол, а через несколько секунд к ней присоединяется всё остальное. Он и рад бы отплатить тем же, но разум всё ещё пленён алкоголем, а движения выходят слишком размашистыми и неточными. Остаётся лишь сесть на кровати и понуро опустить руки. Барнс, позабавленно хмыкнув, раздевается сам. Первое, что понимает Тони: Барнс красив. Его кожа выглядит белой, как чёртов снег. Стив когда-то рассказывал о летнем золотистом загаре, которому сам яростно завидовал. Наверное, тот оттенок канул в небытие вместе с человеком по имени Баки. Сейчас перед Тони кто-то другой. Улыбка у Барнса — хищный оскал. Губы, алые от поцелуев, кажутся чёртовым грехопадением. Его не портит даже грубый, словно стёганый рубец вокруг протеза. Подтянутые мышцы груди и живота, редкая полоска тёмных волос от пупка и до самого... Господи. Тони зависает в прострации, глядя на член Барнса. Тот крупный, прямой, с выделяющимися венками и розовой головкой, на конце которой блестит капля смазки. Воздух пылает, подобно металлу под наковальней. Он становится густым, терпким — вдохнёшь, но не выдохнешь. Барнс стоит совсем близко. Его пальцы тянутся к подбородку Тони, заставляя невольно вздрогнуть. — Давай, Старк, — хрипло, опьяняюще произносит он, гладя подушечкой большого пальца по щеке, — ты ведь хочешь этого? — Он на секунду наклоняется, шепчет словом-выстрелом в самое ухо: — Возьми. Тони не отстраняется, когда Барнс подаётся бёдрами вперёд и проводит головкой по сомкнутым губам. Капля смазки мажет их, оставляя влажный отблеск. Он коротко облизывается, ощущает солоновато-горчащий привкус. Чужая рука опускается на затылок и чуть сжимает тёмные пряди. — Давай, — снова раздаётся сиплый голос. Барнс слегка толкается вперёд, а Тони позволяет ему, размыкает губы. Он и сам тянется, принимает, вбирает до половины. Проводит языком по всей длине, зализывает головку, чуть сжав губами, снова вбирает. Пытается опуститься ниже, ощущая плотный напор горячего члена в глотке. Манёвр даётся с трудом, а наградой служит первый стон Барнса. Тони, позволяя себе передышку, отстраняется и проходит влажными поцелуями от головки и до самого основания. Пальцы тянутся к члену, чуть сдавливают сомкнутым кольцом, а губы продолжают блуждать по всей длине, касаются мошонки и медленно втягивают, погружают в горячую влагу. Тони снова сосёт — туго, мокро, со стекающей из уголка рта ниточкой слюны. Он вертит головой, позволяя члену упираться то в щёки, то в нёбо, осторожно пропускает в глотку. Сейчас он пьян, а происходящее — прекрасно. Сейчас Барнс желанен, а боль заперта во дворце памяти. Металлическая рука опускается на его подбородок, заставляет открыть рот ещё шире. У Тони сводит челюсти, но он позволяет Барнсу двигаться внутри себя. Тот подаётся бёдрами в быстром и рваном темпе, хлюпающие звуки наполняют комнату. Так продолжается ещё несколько минут, прежде чем Барнс, низко простонав, изливается в горло. Тони послушно принимает всё до последней капли и утирает влажные губы пальцем. Взгляд Барнса становится слегка пьяным, а улыбка — сытой. Он толкает Тони на кровать и валится сверху. Стояк упирается ему в живот. — Тяжёлый, — хрипит Тони, но не пытается скинуть. — Слезь с меня. — Нет. Барнс ленно вылизывает его шею, трётся кончиком носа под ухом, как ластящийся кот. Тони хочет погладить его по волосам, но руки словно наливаются свинцом. Сытость после оргазма отражается и в нём самом, будто кончили оба. Он шумно зевает, не утруждаясь прикрыть рот ладонью. — Нашёл время для сна. — Я... — глаза плавно закрываются, веки тяжелеют, как под гипнозом, — да... Он ещё слышит смешки Барнса, но окружающую действительность едва ли воспринимает. Тяжесть придавившего тела пропадает, можно сделать вдох полной грудью. Неожиданно на него опускается плед — почти до самого носа — и Тони, вяло повернувшись, ложится на бок, наслаждаясь теплом. Видимо, Барнс воспринимает это как приглашение: он залезает на кровать и, обняв поперёк живота, утыкается Тони в изгиб между плечом и шеей. Уже через минуту они оба спят. За секунду до полной отключки Тони чувствует, как запястье с надписью «Стивен Грант Роджерс» пронзает болью.***
Утро, если таковым можно назвать три часа пополудни, начинается просто отвратительно. Головная боль ввинчивается острым штопором в самый висок, пульсирует и грозится раскроить череп, как орешек. Во рту амбре всех ведущих свалок мира, а в придачу ещё и сушняк. Перед глазами, стоит их открыть, плывут стены и потолок, будто Тони — хренова Элли, и вместе с Тотошкой-Пятницей его дом поднимает ветер, чтобы утащить в незримые дали. Похмелье распускается во всей красе, эдакий отравляющий бутон. Уже не двадцать — организм услужливо напоминает. Кое-как встав с кровати, Тони угрюмо плетётся в ванную, придерживаясь за стены. Он принимает быстрый контрастный душ, надеясь взбодриться. Разум отказывается в этом участвовать, и взгляд залипает на трёхцветной зубной пасте минут эдак шесть. Потом инстинкт выживания берет своё: Тони вспоминает о кофе. И следом о Барнсе. И метке Стива. Спасибо, алкоголь, за этот пиздец. Сил хватает доползти до кухни и щёлкнуть несколько кнопок на кофемашине, а затем упасть растекающейся кучей на ближайший стул. — Не нужны романтические поползновения, говоришь? — раздаётся металлический голос Стива, вынуждая сердце Тони чуть не выпрыгнуть от испуга. — Какого черта, Роджерс? — ворчит он, придерживаясь за грудь. — До инфаркта доведёшь. Взгляд нечитаем и слишком колок. Тони не идиот, он понимает: каким-то шестым чувством (или спасибо меткам) Стив знает, что происходило вчера ночью. Тони мог бы сказать: «Проблемы, кэп?» Тони мог бы сказать: «Сейчас такая мода: Барнс — хит сезона» Тони мог бы сказать: «А твоё какое дело? Прости, Роджерс, да только ты просрал все свои шансы в этой теме» Но он молчит. Ему не хочется новой ругани, чужой ревности и обид. Он слишком, слишком устал. В кухню вплывает Барнс — довольный, усмехающийся, будто выиграл какой-нибудь сраный кубок. Стив меряет его колючим взглядом и утыкается носом в свою чашку. Его желваки красноречиво напряжены. — Вкушаешь радости похмелья? — спрашивает Барнс, усаживаясь рядом с Тони. Металлическая рука по-хозяйски тянется к шее и гладит пальцами кожу, едва-едва касаясь. У Тони мурашки бегут по всему телу. Едва ли это удаётся скрыть, судя по смешку. — Вы можете хотя бы здесь этого не делать?! — рявкает Стив, со звоном опуская чашку на столешницу. — Люди завтракать пытаются. Они обмениваются хмурыми взглядами, лицо Барнса мгновенно мрачнеет. От беззаботности не остаётся и следа. — Стив. — Нет, Баки. Я не хочу этого видеть. Тони закипает, как не выключенный вовремя чайник. Он пытается скинуть металлическую руку, но тщетно. Всё же не сдерживается: — У тебя с этим проблемы, Роджерс? Его голос — кислота, разбавленная мёдом. — Зато у тебя, смотрю, их уже нет, — в тон отвечает Стив и сильнее сжимает ручку чашки. На самом деле его взгляд — молчаливый вопль смертника. Тони видит эту боль на дне голубых радужек, но толку? Ему такое дерьмо знакомо не понаслышке. — Обидно, да? — спрашивает Тони, зная, что каждое последующее слово оставит кровоточащую рану, которую не заклеить пластырем. — Обидно, когда из двух возможных вариантов выбирают не тебя. Стив резко встаёт, едва не опрокинув стул. Смерив взглядом сначала Тони, затем Барнса, он разворачивается и уходит прочь. Тони колотит. Ему херово и душой, и телом, бросает из холода в жар, а от мыслей хочется упасть в депрессию и не казать носа. Когда Барнс поднимается следом, Тони почти смеётся. Он и не рассчитывал, что тот будет рядом, а не побежит хвостом за своим Стивом, так что удивляться нечему. И все же, оставшись на кухне в полном одиночестве, хочется побиться головой о стол, стену и любую подходящую поверхность. Тони мог бы рассорить их этой темой на раз-два. Мог бы быть обольстительным, ласковым, мог бы липнуть то к Барнсу, то к Стиву. Проникать в их дружбу и потихоньку разрушать её изнутри. Потому что соулмейты — не та вещь, от которой можно легко отмахнуться. Они нужны друг другу, даже если от этого худо всей троице. Но Тони не стал лезть в дебри. Во-первых, ему было лень тратить столько времени на месть. Во-вторых, от любого прикосновения тянуло блевать. И в-третьих, какое бы мерзкое дерьмо ни выкинул когда-то Сти... Роджерс, Тони всё же не хотел такой участи для него. Ведь ему прекрасно известно: останешься в одиночестве — и просто загнёшься. Съедешь крышей в каком-нибудь увлечении и будешь бояться подпускать к сердцу. Да, он знает это не понаслышке. Тони был одиноким слишком долго. И продолжает им быть. С двумя-то соулмейтами в запасе. От такой иронии можно сдохнуть. — На твоём лице скорбь всего мира, — заявляет Барнс, проходя на кухню. — Будь добр, не отнимай хлеб у Стива. Он первым забил эту фишку. Тони не успевает удивиться, как на плечи вдруг опускается плед. Его брови поднимаются — одна чуть выше другой, — выражая немой вопрос. — Тебя знобит, — поясняет Барнс. — Я хотел принести свитер, но одному чёрту известно, сколько стоят твои тряпки. Решил не рисковать и взял из спальни плед. — Так ты... — голос получается слишком сиплым, будто он кричал несколько суток кряду. Приходится откашляться и попробовать снова. — Так ты за этим выходил? Тот не утруждает себя ответом, просто кивает. — Я думал... — Стив сам разберётся. В этом деле я ничем не смогу ему помочь. Мы все в одной лодке, повторюсь, и если он начнёт раскачивать её из стороны в сторону, риск потопления возрастёт. Тони не знает, что ответить. Он плотнее кутается в тепло, которое, к слову, всё ещё пахнет Барнсом. Недаром ночевали в одной постели. Тот подходит к кофемашине, по пути забрав чашку, о которой Тони умудрился забыть. — Остыл уже, — хмыкает Барнс. — Сиди, я новый сделаю. Какой, к чёрту, эспрессо, Тони? У тебя голова от него треснет. Будешь пить капучино, как послушный школьник. — Спасибо? — неуверенно-удивлённо произносит Тони. — Насчёт сахара... — Один кубик, да. Я помню. — Но я не говорил. — Иногда достаточно просто видеть. В голове хороводом проносятся другие слова, сказанные тем же человеком. «Сделай это, Старк. Отомсти, отыграйся. Потому что я не знаю, как еще доказать тебе, что...»***
Барнс не спрашивает разрешения, не кидает нам-нужно-поговорить взгляды, не выводит на душещипательные беседы. Он просто рядом. Молчаливым истуканом замирает посреди лаборатории или бродит вокруг столов и стеллажей, как бы между делом оставляя возле Тони пару бутербродов и чашку кофе. С одним кубиком сахара. Барнс не особо чтит здоровое питание, поэтому часто хрустит чипсами или попкорном (карамельным, кто бы мог подумать) и обкидывает им Тони, если становится совсем скучно. Не то чтобы Тони нуждался в компании (да), но Барнса он всё же не прогоняет (вряд ли б смог, даже если бы захотел). Они не разговаривают. Так, перекидываются мелкими фразами. Барнс оказывается острым на язык, а к Тони возвращается привычная любовь к пикировкам. Их общение похоже на что-то среднее между издевательством и фолом. Правда, порой мелькает и личное. Тони помимо воли запоминает, что Барнсу тоже нравятся Deep Purple и Pink Floyd. Однажды он просит включить Пятницу «Hey you» и не замечает, как начинает тихо-тихо напевать себе под нос. И, что удивительно, Барнс делает то же самое. Его голос подходит к этой песне: такой же глубокий и мрачноватый. — Неплохо, Адам, — усмехается Тони и ловит недоумевающий взгляд. — Ты похож на Адама из «Выживут только любовники». Тоже довольно... сумрачный. Названия и имена Барнсу не говорят ровным счетом ничего. — Не смотрел фильм? — Получив безразличный кивок в ответ, он ляпает раньше, чем успевает подумать: — Пошли. — Куда? — Исправлять эту оплошность. Он слабо понимает, что творит. Самое время костерить себя последними словами, потому что проявление инициативы приведёт к какой-то однозначной (или неоднозначной) херне. Но... в конце концов, это ведь просто фильм. Они устраиваются на диване — по разным углам — пока Тони ищет нужный файл. Он не просит об этом Пятницу, потому что хочет занять чем-нибудь руки. Абсолютно идиотская реакция, ведь он, на секундочку так, отсасывал Барнсу, хоть и по пьяни, но всё же. Сейчас прикрыть свою тягу нечем. Нечем оправдать колотящееся в горле сердце. На экране красавица Тильда в роли Евы поражает своей игрой, очаровывает зрителей. Когда появляется Хиддлстон, Тони тычет пультом: — Это про него я тебе говорил. — Я так и понял, — Барнс кивает. — Он, кстати, больше похож на брата Тора. Тони склоняет голову к плечу, словно с такого угла обзора будет лучше видно. — Возможно, ты прав, — соглашается он. — Я это, кстати, редко кому говорю. Цени. Барнс хмыкает, его поза становится расслабленной. К середине фильма они сидят на расстоянии десяти сантиметров друг от друга, а ближе к концу их плечи соприкасаются. Тони в кои-то веки спокойно. Медленно, но верно, его одолевает сон. — Это у тебя привычка такая? — тихим, глубоким голосом спрашивает Барнс, когда тот упирается головой ему в плечо, едва не сопя. — А?.. — Говорю, засыпать рядом со мной — твоя новая привычка? В сонливом состоянии язык Тони работает быстрее мозга: — А что ещё рядом с тобой можно делать? Барнс усмехается, и в этот момент от него не отвести глаз. Чёрт, до чего ж красив. Слишком красив. От него веет неприятностями за километр, но такому невозможно противиться. Барнс смотрит в ответ прямым взглядом. Он медленно подносит ладонь к лицу Тони, мягко обхватывает подбородок. Алкогольного дурмана нет: заткнуть орущую совесть будет нечем. Он неспешно склоняется вниз, давая возможность улизнуть. Но... Тони остаётся. Губы замирают на его собственных — осторожно, плавно. Бережно. Под закрытыми веками пляшут рябые пятна, Тони шумно вдыхает воздух через нос. Смешок Барнса щекочет его лицо. Тони подаётся вперёд, отвечая на поцелуй. Они двигаются нежно и ленно, хотя сердце изо всех сил долбится о рёбра и реактор. Их языки соприкасаются, скользят друг по другу. Рука Барнса отпускает подбородок и проводит по плечу, спускается ниже, переходит на спину и тянется к пояснице. Он уже нависает над Тони, вынуждая отклоняться назад, ближе и ближе к дивану. Сопротивления нет. Тони, в конце концов, не школьница на выпускном, чтоб ломаться. Он прекрасно отдавал себе отчёт, когда отвечал на поцелуй. Лучше жить по принципу «делаешь — не сомневайся, а сделав — не сожалей». Вес Барнса на собственном теле кажется чем-то неоспоримо нужным, пугающе правильным. Он укладывается меж разведённых ног и мягко толкается вперёд. Дежа вю. Тони плотно смыкает губы, пытаясь не выдать и звука, что Барнсу явно не нравится: он смотрит прищурено и немного зло. Запястье снова пронзает болью, а через несколько секунд громко хлопает дверь. Чёрт побери. Стив. Тони не успевает увидеть его затылок, но слышит удаляющиеся шаги. Поступь обычно бесшумного суперсолдата сейчас гулкая и резкая. — Не стоило... — произносит Тони, выбираясь из-под замершего Барнса. Он и сам не знает, что имеет в виду. Не стоило начинать это всё? Не стоило целоваться в гостевой? Не стоило проворачивать такое без литров спиртного? — Прекрати, — ровным голосом произносит тот и, ухватив за руку, почти волоком тянет в сторону своей спальни. — Нет, это ты прекрати, — невольно просит Тони, упираясь. Когда он ловит взгляд Барнса, у него в груди снова что-то крошится в чёртово стекло. — Мы делаем ему больно, тебя это не смущает? За-е-бись. Что ты несёшь, Старк? Стив ноги вытер о твоё доверие, а ты сейчас беспокоишься о чужих чувствах? Жизнь ничему не учит. — Каждый из нас делает больно другому. Мы можем либо вариться в этой групповой депрессии, либо брать от ситуации самое лучшее. Не знаю, как ты, а я за второе. Стив придёт к этому рано или поздно, но от моей промывки мозгов лучше не станет. Ты слушал советы Роуди, когда приключилась та хуйня в Сибири? Не думаю. — Барнс ерошит волосы, замирает на несколько секунд, уходя в лабиринты своих мыслей. Однако вскоре задумчивость сменяется азартом. — К тому же, не люблю оставаться в долгу. Тони не успевает спросить, но видит всё по лицу. Мартовский кот, не иначе. Барнс притаскивает его в свою комнату и, втолкнув внутрь, запирает дверь на замок — от греха и Стива подальше. Он не хочет тратить время на пустую болтовню. Это читается в каждом взгляде, прикосновении, жесте. Барнс снова целует и напирает, врывается в горячую влагу рта, сминает губы и чуть прикусывает. Его рука уже в волосах Тони: перебирает тёмные пряди, накручивает и тянет назад, вынуждая запрокинуть голову. Поцелуи смещаются на шею. Язык оставляет мокрую дорожку до самых ключиц, возвращается к адамову яблоку и широко лижет. Тони молчаливо принимает роль ведомого и шумно дышит от каждого прикосновения. Метка горит, полыхает, пульсирует — трепещущее сердце, что хочет оказаться в руках Барнса. — Джеймс, — он шепчет это имя впервые без насмешки или неприязни. На его зов откликаются, прижимают ближе, направляют в сторону кровати. — Джеймс, — почти жалобно на выдохе, когда Барнс роняет их обоих и устраивается сверху. Он снова стягивает одежду с Тони. Майка с эмблемой Black Sabbath отбрасывается в сторону, всё повторяется, как в прошлый раз. Но сейчас Тони не пьян. Он здесь по собственному согласию. И от этого, чёрт возьми, метки просто пылают. — Джеймс, — хриплым шепотом в самые губы. — Я здесь, — тот выцеловывает слова на коже шеи, проговаривает в ключицы, выдыхает на солнечное сплетение. — Я с тобой. Пальцы касаются губ Тони, следом раздается короткое: — Оближи. Тони вбирает их в рот, проводит языком по каждой фаланге, то приближаясь, то отстраняясь. Серые глаза жадно следят за каждым движением, а дыхание у Джеймса и вовсе, кажется, замирает. Подушечки касаются щёк, выводят круги на языке. Когда он решает, что слюны достаточно, то больше не медлит. Рука опускается и проходится по мошонке до самой промежности. Тони пытается лежать смирно, а не извиваться от нетерпения, как пятнадцатилетний юнец. Последний его секс был... со Стивом. Больше года назад. Раньше он не мог представить, что воздержание охватит такой длительный период времени (разве что по причине старческой импотенции или непредумышленной кастрации), а потом чёртова боль сожрала почти дюжину месяцев. Тело, может, и хотело чего-то, но Тони этого явно не замечал, блуждая между алкогольным угаром и апатией. Сейчас всё кажется острее и ярче. Джеймс только-только касается входа, мягко массирует кольцо сжатых мышц, а Тони уже хочется заскулить, как слюнявому щенку, лишь бы утолить жажду. — Не медли, — хрипло просит он в сжатый кулак, которым прикрывает рот. Джеймс усмехается: — Я где-то это уже слышал. Но нет, Тони, у тебя слишком давно никого не было, а я в насильники не записывался. Он пытается отмахнуться, мол, ерунда, хватит слов, я уже могу тебя принять, как в этот момент Джеймс медленно вводит палец на две фаланги. Тони рвано выдыхает, чуть прикусывает собственные костяшки. Он явно себя переоценил. Палец двигается внутри, касается стеночек. Взгляд серых глаз жаден и полон восторга. — Такой тугой, — шепчет Джеймс, целуя в согнутое колено. — Такой горячий, открывающийся. Для меня. Его голос — чёртова патока. Метка пульсирует, как отдельное сердце, жар разливается по телу, концентрируясь на запястье и внизу живота. Джеймс добавляет второй палец и продолжает свою сладкую пытку. Хочется выгнуться дугой, сжаться плотнее и туже, чтобы тот понял, наконец: сил нет терпеть. Смазка по капле сочится из члена, мажется о кожу живота. Тони и хотел бы прикоснуться к себе, но почему-то уверен, что ему этого не позволят. Когда к двум пальцам присоединяется ещё один, Джеймс склоняет голову, наблюдая, как медленно все три проникают в узкое отверстие и выходят обратно. Он растягивает Тони, разводит «ножницами», а металлической рукой с силой сжимает бедро. Тони не замечает боли в ноге, ему слишком, слишком нужно ощутить наполненность. Взгляд плывёт, как у пьяного, но почему-то верится: каждая буква на метке сияет белёсым маревом, как какой-нибудь чёртов диско-шар. И этот свет, вряд ли видимый глазу, пропитывает всё тело до самых корней волос. Джеймс отпускает его бедро и отнимает руку Тони от лица. В этом жесте приказ яснее ясного — «хочу слышать тебя». И стоны, выполняя молчаливую команду, мягко срываются с губ. Тони не привык смущаться, да и не понаслышке знает о сексе на одну ночь, но сейчас всё иначе. У него не только тело, но и душа нараспашку. Когда тебя касается твой соулмейт, это нельзя списать на что-то незначительное и неважное, даже если очень и очень хочется. Джеймс наклоняется к нему, проводит языком по губам — сначала по верхней, затем по нижней, — слегка прикусывает и втягивает в поцелуй. Его шёпот горячим выдохом проникает в рот Тони: — Потерпи... Хочется ответить со злой усмешкой, мол, не девственник уже, хватит нежностей. Но Джеймс приставляет головку ко входу, заставляя забыть все слова. Белокожие, молочные бёдра подаются вперёд. Член медленно проникает внутрь, наполняет восхитительно-тягучим движением. Подготовка сделала своё дело: Тони хоть и чувствует боль, но почти не отвлекается на неё. Когда Джеймс входит на всю длину, он задерживает дыхание, широко раскрывая глаза. — Потерпи, — снова повторяет Джеймс, целуя его в подбородок, в уголок губ и где-то за ухом. — Всё... — голос оказывается очень хриплым. — Всё хорошо... Давай... И возражений не следует. Джеймс начинает двигаться, то подаваясь вперёд, то выходя почти полностью. Чувствительную точку он находит почти сразу, но Тони не удивляется, потому что это — чёртов Джеймс. Язык его тела будто заявляет за самого хозяина, мол, я — отличный любовник, и только попробуй со мной поспорить: затрахаю насмерть. Тони подаётся навстречу. Они сливаются, переплетаются, как идеальная скульптура из белесого и золотистого воска. Джеймс ускоряет ритм, двигается глубоко и рвано, раз за разом касаясь простаты. Кажется, будто искры из глаз летят, но насколько же это всё прекрасно, что— Мысли обрываются, путаются. Они умирают внутри черепной коробки, не успевая оформиться. — Я ждал тебя почти век, — шепчет Джеймс в самые губы. Теперь он двигается размеренно и плавно, тягуче медленно, вынимая из лёгких Тони весь воздух и забирая сердце из рёберной клетки. — И теперь ты здесь, подо мной. Горячий, послушный, отзывчивый... Он сжимает рукой талию, переходит вверх к животу, поднимается по торсу и надавливает большим пальцем на сосок. Тони шумно выдыхает, льнёт под ласковые прикосновения. — Такой чувствительный, — восхищенно произносит Джеймс, погружаясь внутрь на всю длину и ловя рваные выдохи своими губами. — Мой хороший... Мой... «Мой хороший», — на подкорке памяти шепчет Стив, покрывая нежными поцелуями щёки Тони. Его образ вспыхивает и сгорает быстро, словно спичка. Промелькнувшая белая молния на сером грозовом небе. Больно. Слишком хорошо и слишком плохо одновременно, хочется сдохнуть. Видимо, ощущается пульсация в метке. Джеймс останавливается, притираясь бёдрами, и, сжав подбородок Тони двумя пальцами, произносит: — Мы справимся. Все мы. Я обещаю. Тони несколько раз моргает, ощущая влагу под веками. Он молча кивает и сам тянется за поцелуем. Джеймс нужен ему. Тот отвечает и продолжает движения. Они становятся резче, грубее, пальцы отпускают подбородок и перемещаются на шею. Несколько месяцев назад у Тони началась бы паническая атака от этого действия. Но сейчас он стонет, смотря в серые глаза, и невольно удивляется самому себе. Он никогда не был фанатом асфиксии, однако Джеймс что-то делает с его сознанием. Ощущения становятся ярче, острее, и причиной тому не перекрытие кислорода, а беспрекословное согласие и доверие. Доверять человеку, которому промывали мозги — своеобразное удовольствие. Но Тони доверяет. Джеймс возвышается, Джеймс контролирует, обещает защиту. Он — то самое плечо, на которое можно переложить часть своей ноши. Тони верит ему. И ненавидит себя за это. Но Джеймс движется, а напряжение внутри растёт по экспоненте. Сладостное, тягучее и вязкое, как марево или дурман — оно заставляет наполнять стонами комнату и вжимать пальцы в простынь. — Пожалуйста, — бездумно шепчет Тони, сам не зная, чего просит. — Пожалуйста, Джеймс... — Ты не виноват, — едва слышно отвечает тот, касаясь губами мочки уха. — Ты не виноват в том, что нужен нам обоим. Слова бьют в виски, трепещут, как и сердце, как и метка. Тони — сплошная безумная пульсация. Удовольствие грозится обрушиться на него, словно чёртова прорванная плотина, снося всё на своём пути. — Нужен... — вторит эхом Тони, изо всех сил сжимая чужие плечи, подаваясь бёдрами навстречу, выгибаясь ломанной дугой. — Нужен, — Джеймс кивает, упираясь лбом в изгиб шеи. И от этого короткого слова Тони взрывается, как сверхновая. Оргазм глушит звуки и топит краски, смазывая реальность непонятным пятном. Он кончает долго и громко, выплёскивая сперму на живот. Джеймс прижимается, пачкаясь в чужом семени. Ему хватает нескольких быстрых толчков, чтобы догнать и излиться в горячее нутро. Тони, чувствуя это, позволяет себе мягкий, слишком нежный поцелуй в щёку. Он перебирает потяжелевшей рукой тёмные пряди, пока тот загнанно дышит ему в висок. «Мой хороший»***
Метки болят. Та, на которой написано имя Джеймса, тянет слабой, но надоедливой резью. Тони знает: как бы тот ни прикидывался, заявляя, мол, Стив справится, надо просто ждать, на самом деле переживает за друга так же, как и до войны. Тони не единожды замечал, что Джеймс пытается разговорить Стива. Ходит с ним на вечерние тренировки, а по утрам, костеря под нос весь белый свет, составляет дуэт в пробежке. Стратегия, по сути, проста. Как и в ситуации с Тони, он не лезет к Роджерсу с советами, нравоучениями или просьбами. Он просто... рядом. И иногда это важнее, чем любительские сеансы психотерапии. Метка с именем Стива болит до ярких искр из глаз. Порой ощущения становятся настолько невыносимыми, что Тони хватается за стены, боясь навернуться с высоты собственного роста. В очередной, особенно сильный приход он не выдерживает и, обратившись к Пятнице, находит Стива. Тот сидит на кровати в своей спальне, теребя чёрный спортивный напульсник, который теперь прикрывает метку. Увиденное оставляет в груди Тони ещё одну незаживающую дыру. — Не помню, чтобы моё имя тебя смущало, — произносит он грубее, чем изначально планировал. Стив, вздрогнув, поднимает голову и встречается с ним взглядом. Должно быть, завяз в своих мыслях очень глубоко, раз получилось застать врасплох. — Я... Нет, это не... — начинает Стив, а затем его голубые радужки замирают на том запястье, где сокрыто имя Джеймса. Меж бровей залегают две глубокие морщины, а желваки становятся напряжёнными. — Не думаю, что это теперь имеет значение. Тони знает, что одним своим появлением давит на больную мозоль. Не то что давит — отбивает чечётку лакированными каблуками. Но иначе Стив продолжит шарахаться от него исчезающей тенью, никак не улучшая ситуацию. — Ты счастлив с ним? — не выдержав, спрашивает Стив, сверля Тони обиженным взглядом. — С Баки лучше, чем со мной, да? Тони выдыхает, устало сжимает переносицу. Он проходит в комнату и садится на кровать, отказывая себе в постыдном желании положить между собой и Стивом какую-нибудь громадную подушку, превращая её в своеобразную баррикаду. — Стив... — Прости, — вдруг выдыхает тот и трёт прикрытое запястье. Он словно сдувается, становится меньше, раздавленный своей болью. Их болью. — Прости. Я... Я надеялся, что этого никогда не случится. Что... не появится второй соулмейт. Стив выглядит виноватым, а Тони только возводит глаза к потолку. Практически любой на их месте мечтал бы о таком. Кроме, наверное, сторонников полиамории. — Баки не хотел вмешиваться. Он просил, чтобы я вернулся к тебе один. Что, мол, тогда ты всё-таки поймёшь, как я дорожу тобой, несмотря на Сибирь. Баки не знал тебя так, как знает сейчас, думал, ты простишь, — Стив горько усмехается, качая головой из стороны в сторону. — Я уговаривал его, буквально упрашивал. Хоть и чувствовал, что всё закончится... этим. Понимал, что Баки не сможет от тебя отказаться, когда мы будем рядом. Я ведь... Я поступил точно так же. Ты встречался с Пеппер, а я просто не смог уйти в сторону. Портил ваши отношения своим присутствием, флиртовал с тобой. Тони присвистывает: — Это ты называешь флиртом? Стив слабо улыбается в ответ на шутку, но боль в запястье на пару секунд отпускает. — Я обещал ему и себе, что втроём мы справимся. Если, конечно, удастся заслужить твоё расположение. Мы ведь... — он прерывается, шумно втягивает воздух. Его плечи опускаются, словно тело лишилось мышц, а кости тянут к земле. — Я всё испортил. Пытался держать ситуацию под контролем, когда нашёлся Баки — и потерял тебя. Пытался держать ситуацию под контролем, когда мы поселились здесь — и снова потерял тебя. Мне казалось... Мне казалось, что разговоры помогут. Что я смогу достучаться. Знал ведь, что ты совсем другой человек, но почему-то упрямо верил, что мои методы сработают. Баки в этом плане... лучше. Он умеет подходить с нужной стороны, а не переть напролом. Тони не знает, что ответить. И стоит ли вообще что-то отвечать. Он смотрит в пол, словно узор древесины невероятно интересный, а метка начинает пульсировать, выплёвывая ядовитую боль с каждым ударом. — Мне бы... Мне бы хотелось всё вернуть. Тебя. Нас. И чтобы... Не возникало третьих лиц. Будь я смертельно болен, я бы попросил Баки позаботиться о тебе после моей смерти, но... Тони красноречиво хмыкает на это замечание. — ...но я не болен, хотя порой хочется сдохнуть, видя вас вдвоём. Я не знаю, что мне делать, Тони, — голос Стива становится каким-то сиплым. Тони, повернув голову, замечает, что глаза у него покраснели. По телу проносятся мурашки, а во рту растёт тугой ком. — Я не могу быть счастлив без тебя. И не могу быть счастлив за тебя, когда ты не рядом. Прости. Серьёзные разговоры — причина ментальной импотенции Тони. Он их просто не переваривает, но позволяет Стиву высказать всё, что накипело. Тот сейчас похож на побитую, брошенную собаку. От подобного сравнения Тони морщится, пристыжая самого себя. — Мы хотели завтра фильм посмотреть, — произносит он бодрым, абсолютно фальшивым голосом, — присоединишься? Это максимум, на который Тони сейчас способен. Он и сам понимает: на данном этапе злость на Стива абсолютно иррациональна, ведь даже Джеймс был... прощён, если можно так выразиться. Но на Роджерса будто поставлен блок. Тони просто не может переломить себя и хотя бы обнять. Ощутить ладонями сильное и до боли родное тело. По которому, несмотря на всё чёртово дерьмо, он скучает. Стив откашливается и неловко утирает глаза. Тони отворачивается в другую сторону, словно замечает что-то интересное. Он не хочет смущать. — Да, — произносит Стив, сжимая собственные колени и избегая смотреть на Тони. — Неплохая идея. Я приду.***
Тони выжидает, пока Джеймс уснёт, а затем на цыпочках выбирается из чужой спальни. Сделать это не просто: у того огромные руки (одна к тому же бионическая), которые сгребают в охапку так, что становится трудно дышать. И всё же Тони удаётся выползти из объятий и опрометью броситься в лабораторию. Нет-нет, он вовсе не сбегает. Это стратегическое отступление, а не постыдная капитуляция, как могло показаться со стороны. Тони абсолютно не понимает, что делать дальше. Как общаться с Джеймсом. Тони любит сложности в микросхемах и процессорах, но ненавидит таковые в отношениях. Быть может, гены берут своё, Говард ведь тоже не как хороший семьянин славился. Окончательно запутавшись в дерьмовых хитросплетениях своей судьбы, он поступает так, как и подобает взрослому и адекватному человеку: начинает избегать Джеймса и шарахаться в любую подсобку, едва приметив впереди мужскую тень. Тони не знает, смеяться ему или биться головой о стены, устроив очередное уединённое алкопати. Работа, которая всегда была спасательным кругом, не помогает: детали валятся из рук, возникают ошибки в элементарных расчётах, Дубина четырежды за день тушит не-пожар около Тони, обдавая пеной от макушки до самых пят. Остаётся просто бродить, словно сомнамбула, перемещаясь от спальни до кухни и обратно. Джеймс, видимо, даёт ему время. Когда параноидальные мысли немного укладываются в голове — эдакий херов тетрис — Тони понимает, что того нигде не видно. Он явно не ищет встреч, разговоров и «случайных» прикосновений. Даже если они ненамеренно сталкиваются на кухне, Джеймс просто кивает в знак приветствия, забирает еду и уходит. Так продолжается около пяти дней, и за это время Тони успевает пройти демо-версию всех стадий: от отрицания до принятия. На шестой день Джеймс просто приносит ему коробку пончиков, предварительно её ополовинив. Кто б знал, что это устрашающее лохматое чудище помешано на сладком. Да, Джеймс приходит. И остаётся. Тони несколько странно лежать на одной кровати, даже если между ними находится пресловутая коробка. Диктор на экране ТВ мирно жужжит о новостях в мире спорта. За окном плавно расцветает ночь. Напряжение можно потрогать руками или разрезать на пласты, как желейный торт. Тони шумно выдыхает. Он чувствует, что Джеймс переводит на него вопросительный взгляд, а затем слышит его смешок: — У тебя сахарная пудра. Вот здесь. Он не успевает опомниться, а Джеймс уже склоняется и самым наглым образом лижет его в щеку. Хочется возмутиться или приложить его чем-нибудь потяжелее, но... вместо этого Тони весело фыркает. И дело вовсе не в дурацкой пудре, нет. Он просто осознаёт: касаться Джеймса — легко. Метка не болит, не пульсирует, зубы не сводит от скрежета, а спазмы не тревожат мышцы лица. В ладонях, правда, немного зудит, но не от желания врезать. Тони смотрит в серые радужки и слегка качает головой из стороны в сторону, будто ведёт какой-то немой монолог. Через несколько секунд он позволяет себе запустить пятерню в тёмные волосы, поглаживая Джеймса по макушке. Тот расслабленно выдыхает, прикрывает глаза. Они оба не выносят тяжёлые разговоры, от которых легче застрелиться, чем дальше жить. Поэтому ленивый вечер мягко и спокойно перерастает в ленивую ночь. По телевизору крутят какие-то идиотские сериалы, тупости которых Джеймс не устаёт удивляться. Они валяются на кровати в обнимку, пока темнота за окном окутывает безопасностью и умиротворением. В комнате никто не зажигает свет, единственный его источник — экран ТВ. Джеймс нарушает негласный уговор лишь единожды. — Каждый раз, когда я приходил в себя, — произносит он спокойным голосом, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от сериала, — там, у Гидры. Когда мне давали хоть немного побыть мыслящим человеком... Именно чёрная полоса на запястье заставляла держаться. Я не помнил Стива, не помнил прошлую жизнь, но, смотря на руку, твёрдо знал: где-то есть тот, кому я всё ещё нужен. Нужен, наверное, сильнее, чем людям, оставшимся в забытье. Эти мысли помогали не свихнуться окончательно. Он говорит таким тоном, словно комментирует действия героев на экране. Тони не знает, есть ли смысл отвечать. Он продолжает касаться волос, думая, что Джеймс всё же очень похож на кота. И что ничего, кроме молчаливой ласки, здесь не поможет. В этом плане они похожи. Говорить о чём-то серьезном — всё равно, что гладить против шерсти: в ответ лишь шипение-сарказм и агрессивные взгляды. Тони не хочет пропускать песок через сито. Их ситуация изучена со всех сторон, а перетирать одно и то же лишний раз... К чёрту. Мазохизм никогда не казался привлекательным. Тони не замечает, что леность и спокойствие Джеймса усыпляют их обоих.***
К тому моменту, как идея совместного просмотра воплощается в жизнь, Тони отвыкает спать один. Каждую ночь Джеймс с непоколебимой уверенностью ложится на свою — а раньше это была сторона Стива, ха-ха, какая охуенная ирония — часть кровати. Поначалу Тони пытается его вежливо (и не очень) выпроводить, а потом просто машет рукой. Джеймс тёплый, как печка. Огромный и заслоняющий собой всё вокруг. Кошмары... не исчезают, но приходят намного реже. — Что будем смотреть? — наигранно-бодро спрашивает Стив, вырывая Тони из клубка мыслей. Роджерс сидит по правую сторону, Барнс — по левую. Тони перелистывает каналы, пока не натыкается на какой-то фильм. Судя по информационной полоске внизу экрана, от начала прошло около пяти минут. — В сердце моря? — спрашивает Джеймс, видя название. — Звучит немного сопливо. — Это о китах, — вставляет свои пять копеек Стив. — Я смотрел его. Очень трогательный фильм. Тони чувствует каждым рецептором, как Джеймс закатывает глаза. Однако тот слегка приободряется, увидев одного из главных героев. — Гляньте, на Тора похож. На экране здоровяк Хэмсворт беседует о чём-то с симпатичной девушкой. — Да, есть немного, — соглашается Стив, — но до асгардской стати ему пока далеко. Тони фыркает и просит Пятницу подобрать что-нибудь на свой вкус. — Умница, — хвалит он её, когда на экране появляется надпись «Мизери». — Моё любимое из Кинга. Брови Стива взлетают вверх: — Не знал, что ты его читаешь. Тони не успевает и рта открыть, как Джеймс произносит: — Он им буквально болел, когда подростком был. — Откуда ты... — Наблюдательность, — Джеймс звучно потягивается, майка слегка задирается, обнажая кожу живота. Тони против воли залипает на этом зрелище. «Точно чёртов кот». — В лаборатории между научными томами и журналами есть несколько книг. Корешки потрёпанные, обложки несовременные, да и год издания не тянет на наше десятилетие. Значит, книги старые. Не выкинуты на помойку, не заменены электронными аналогами — хранятся как память. Тони криво усмехается уголком губ, пока тот шумно зевает, а Стив напрягает желваки. Остаётся благодарно молчать. Ведь в лаборатории Тони нет книг Кинга. Там вообще никаких книг нет, нужную информацию Пятница ставит на поток и за секунду ломает любые полезные библиотеки и архивы. Пыльные научные сборники хранятся как память, да, но не в лаборатории, а в спальне. Там же стоят несколько произведений Кинга, которым Тони зачитывался в далекой юности, если не сказать в детстве. Он отвлекался слогом Короля ужасов, когда в его собственной жизни начинал твориться невообразимый пиздец. Собственно, только это его и спасало — Кинг и комиксы. Тем временем Пол Шелдон упрямо борется за жизнь, глотая таблетки обезбола. Ладонь Стива замирает аккурат возле ладони Тони. Они соприкасаются кожей. — Почему ты стал носить напульсник? — не выдерживает Тони. Вся троица, кажется, замирает. Стив пожимает плечами и отводит взгляд, но этот трюк не прокатывает. — Сними его, — заставляет Тони, неосознанно сжимая руку Стива. — Сейчас же. Тот, странно фыркнув, всё же тянется к эластичной ткани. Когда запястье оказывается оголённым, сложно поверить своим глазам. Воспалённая и покрасневшая кожа треснута в нескольких местах, из повреждённых мест сочится сукровица вперемешку с капельками крови. Всё выглядит настолько знакомо, что Тони громко сглатывает. Его рука была такой же. Когда он пытался срезать метки вырванным из станка лезвием. — Это совсем не то, о чём ты думаешь, — уверяет Стив, а тот только криво усмехается. То же самое он сказал Роуди, когда друг нашёл Тони на полу ванной с лезвием и кровавыми разводами. Он в тот вечер очень взбесился, потому что никаких суицидальных мыслей у него не было, это во-первых, а во-вторых, он же не идиот, чтобы вены резать поперёк, в конце-то концов. Ему лишь хотелось убрать со своих рук эти чёртовы буквы. Да и потом, он был пьян... (не был) ...разгневан... (опустошён) ...но абсолютно адекватен. (и близко нет) — Думаю, найдёте, о чём поговорить, — произносит Джеймс, поднимаясь с дивана. Тони понимает, что всё это время пялится на руку Стива и сжимает его предплечье. Он срывается помимо воли: — Джеймс? Тот выглядит расслабленным, спокойным. В уголках губ — усталая улыбка. — Всё в порядке. Я знаю, этот разговор не для лишних ушей. Он усмехается и уходит, оставляя Тони и Стива наедине. — Я не трогал метку, — произносит Стив, рассматривая чужие пальцы на своей коже. Любуясь ими. — Просто... С каждым днём ты отдаляешься от меня. Тони осторожно гладит огромную руку, почему-то думая, что Роджерсу не пошла бы бионика. Зато на Джеймсе сидит отлично. Как родная. Тони едва заметно качает головой, надеясь избавиться от лишних мыслей. Он знает, что нужен Стиву. Что Стив нужен ему. Но не может даже обнять. Слишком... слишком больно и как-то противоестественно. Организм будто врубает инстинкт самосохранения, не позволяя приблизиться. Тело, уставшее от алкоголя и эмоционального раздрая, помнит, как опасно быть рядом. Не физически, нет — морально. — Я теряю тебя, — едва слышно произносит Стив, кутая руку Тони в свои ладони и слегка сжимая. Блядь. Ну что, что он должен ответить? Почему всё не может быть... легко, просто. Хотя бы терпимо. Хотя бы приемлемо. С языка рвётся банальное «прости», но он не хочет извиняться. Это будто.... избивать самого себя. — Можем завтра снова посмотреть фильм, — говорит Тони, усилием воли не отнимая руки. — И послезавтра. Знаешь, сделать небольшой традицией. Стив не дурак, он должен понять этот молчаливый позыв. Тони нужно время. Ни за какие блага этого мира он не кинется в объятия тех рук, которые однажды вспороли ему грудь. И Роджерсу, в отличие от Джеймса, мозги не промывали. — Хорошая идея, — устало, почти вымученно говорит Стив, прикрывая глаза и наслаждаясь близостью. — Дай мне пару минут... вот так. Просто пару минут. Они продолжают сидеть, переплетаясь пальцами. Метка с именем Джеймса начинает гореть и пульсировать, но Тони старается не задумываться об этом. Иначе его просто разорвёт на кучу мини-Старков и каждый, захлебываясь кровью, сдохнет от разрыва сердца. Аминь, блядь.***
Их посиделки действительно становятся традицией. Тони замечает, что Стив перестал носить напульсник. Кожа на запястье всё ещё красная и воспалённая, но крови больше нет. Он рад и такой небольшой победе. Они смотрят разные фильмы, обходя стороной военную тематику. Обычно выбор Тони мечется между классическими боевиками-драмами и научной фантастикой. «Интерстеллар» он критикует в пух и прах, брызжа слюной и просыпая половину попкорна на пол. Стив влюбляется в старые французские комедии, и нельзя не пошутить на этот счёт. Однако в душе Тони признаёт, что фильмы неплохи. Отдыхающие, лёгкие. Этого порой не хватает. Джеймса привлекает пара работ Кубрика, после чего Тони знакомит их с творчеством Гильермо дель Торо. Джеймс пропадает в мрачной и убийственной красоте картин и некоторые фильмы пересматривает по несколько раз. Они пытаются сделать вечер... мягче. На кофейном столике толпятся стаканы с колой и бутылки бельгийского пива, валяются пакеты начос и яблочных чипсов (яблочных? серьёзно, Стив? какая гадость), упаковки с кисло-сладким жевательным мармеладом, который Тони поглощает горстями, по-хомячьи набивая щеки. Они пытаются не касаться друг друга. Джеймс не выносит отношения за пределы спальни, чтобы не провоцировать Стива. Стив, в свою очередь, изо всех сил старается не ревновать. А Тони просто бродит меж молотом и наковальней. — Удиви меня, Снежинка, — усмехается он. Сегодня очередь Джеймса выбирать фильм. — «Форма воды», — отвечает тот. Уже через секунду Пятница выводит на экран первые кадры. Работа оказывается менее мрачной, чем, например, «Багровый пик», но это не портит. Любовь между теми, кто не может быть вместе, кто быть вместе просто не должен — наверное, банально, но дель Торо знает своё дело. Цветовая гамма, музыка и щепотка безысходности. Красиво. Знакомо. Больно. Финал хороший, но у Тони внутри всё пылает. Он чувствует на себе взгляд Стива: тот мысленно касается виска, переходит на щёку, опускается к линии челюсти. Прилипает к губам. Сердце затягивается тугим узлом, надорвано громыхает. Джеймс молча встаёт и так же молча выходит. Они никогда не включают свет, а за окном давно стемнело, поэтому атмосфера кажется слишком интимной: полумрак, уединение и однозначный настрой Стива. — Пожалуйста, — шепчет он, касаясь пальцами лица Тони, разворачивая к себе. — Пожалуйста... Тони замирает, застывает, задерживает дыхание. Он вынуждает себя усидеть на месте, когда знакомые, когда-то родные губы касаются его собственных. Мягко, плавно, нежно до дрожи где-то в груди. Слишком прекрасно. Слишком больно. И просто — слишком. Тони выжидает десять ударов сердца, чтобы подарить касание в ответ. Но это — максимум. Он отстраняется. Метка с именем Джеймса горит так, словно по венам течёт не кровь, а херова лава. Раскалённая, огненная и пылающая. Тони с недоумением косится на надпись. Снаружи никаких изменений, но внутри — самый настоящий пиздец. Как и с Джеймсом, наверное. Он даже бровью не поведёт, если увидит эти лобызания, но соврать своему соулмейту у него не получится. — Баки... очень ревнив, — усмехается Стив, переводя взгляд на ужасно интересные обои. — В юности он не знал отказов и конкуренции, так что это ему в новинку. Стив вдруг смотрит на Тони, и от самой ситуации хочется выть. — Прости меня, — шепчет он. — Я всё равно не смогу тебя оставить. «Да что ты? Память подсказывает иное», — Тони глотает колкость, которая так и рвётся с языка. Вместо этого он произносит: — Ты предлагал отмотать всё назад. Тони кусает губу, прикрывает глаза. Ему нужна защита. Осознавать подобное мерзко, но реальности не меняет. Ему чертовски нужны крепкие объятия, в которых одна рука холоднее другой. — Может, однажды, — едва слышно говорит он. «...но не сейчас» — Может, однажды, — вторит эхом Стив и кивает. Тони хочется отрезать руку с именем Джеймса к чертям собачьим, потому что эфемерный огонь грозится разорвать все сосуды, нервы и мышцы. — Завтра посмотрим фильм? — с надеждой спрашивает Стив, наблюдая, как Тони поднимается и идёт в сторону выхода. Он на секунду замирает, затем фальшиво усмехается: — Только не твоих лягушатников. — Я что-нибудь придумаю, — мягко отвечает Стив, всеми силами удерживая себя на месте. Не сорваться. Не пойти за соулмейтом. Не испортить всё ещё сильнее, чем уже есть. Тони бурчит в ответ что-то неразборчивое. Спустя несколько минут он проходит мимо своей спальни, потому что уверен: Джеймса там нет. Тот действительно обнаруживается в собственной комнате. Обнаженный по пояс, он собирает и разбирает какой-то пистолет. — Эй, Снежинка. И ухом не ведёт. Поза расслабленная, движения уверенные и плавные, будто играет на грёбаном пианино, а не возится с оружием. — Джеймс. Тони подходит ближе. Его не провести показушным спокойствием. Чертов горящий Ад под кожей говорит сам за себя. Тони забирается на кровать и, придвинувшись, обнимает со спины. Он меньше, и делать это не совсем удобно. — У меня кое-что есть для тебя, — произносит Тони в самую шею и, просунув руки по бокам от Джеймса, вкладывает кожаный браслет в протянутую ладонь. Тот смотрит на оголённое запястье. На буквы, складывающиеся в «Джеймс Бьюкенен Барнс». — И что это значит? Тони пожимает плечами и тихо фыркает. Мол, не идиот, сам всё поймёшь. Джеймс молчит несколько невыносимо долгих минут. Затем спрашивает: — А второе? Второе запястье. Чёрная полоска, прячущая имя Стива. Тони не собирается врать, давать громких обещаний. Он знает: в их истории грёбаных утаек было слишком много, и сейчас нужно не это. — Может, однажды, — честно произносит он, опуская голову и утыкаясь лбом меж обнажённых лопаток. И вслух договаривает то, о чём недавно мыслил: — Но не сейчас. Джеймс кивает. Выдыхает медленно, размеренно, отпуская напряжение. Тони хочется забрать это всё, унести с собой и выкинуть на свалку, как ненужный мусор. И выкинуться следом. Но сейчас Джеймс кладёт ладони на руки Тони — тепло соседствует с холодом. Всё правильно. Теперь всё правильно. — Ты нужен мне, — произносит Тони, касаясь губами белокожей спины. У него нет другого признания, да оно и ни к чему. — Поэтому я рядом, — отвечает Джеймс, гладя пальцем собственное имя на запястье. Кожаный браслет падает на пол, чтобы к утру оказаться в металлической лапе робота-уборщика. В нём больше нет никакого смысла.