***
Дофламинго вальяжно (и от этого хочется рассмеяться) усаживается напротив Крокодайла на скрипящий под его весом стул, руки складывает на хлипкой спинке и кладет на них подбородок. Смотрит, разглядывает, а лицо его становится восковой маской с искривленными недовольством губами. Между ними повисает тягучая нить молчания, неправильная до неловкости. Дофламинго всегда говорил много, чертовски много, а затыкался, бывало, разве что во время секса, потому что даже во сне он периодически бормотал и будил Крокодайла, отчего ему приходилось расталкивать своего любовника или же самому уходить, не способному вновь заснуть. Но все это было давно, кажется, что в прошлой жизни. Поэтому сейчас молчание Дофламинго нервирует до дергающегося века. Крокодайл думает, чем заполнить тишину, но мысли разбегаются от него стайками хитрых рыбешек, не собираясь облачаться в слова. — Тебе даже нечего сказать мне, Крокодайл? — его голос теряет былые нотки веселья, что недавно проскакивали в каждой фразе, и от этого изменения становится не по себе. Таким он Крокодайлу никогда не нравился: отстраненным, чужим, без привычного оскала-улыбки. Таким Дофламинго был для врагов, а они с ним не были врагами, наверное, дольше, чем половину жизни. Впрочем, союзниками тоже никогда не являлись. — А что ты хочешь от меня услышать? — вопрос на вопрос, старая как мир игра, раньше она была одной из их любимых. — Все… В дверь стучат, а после кок осторожно заглядывает внутрь, сглатывает нервно и, оставив поднос со всем необходимым на столе, быстро покидает каюту. Крокодайл тихо выдыхает и тушит сигару в пепельнице. Пальцы почему-то подрагивают. И Дофламинго конечно же это подмечает. Тянет руку к кружке и перед тем как сделать глоток, вдыхает терпкий аромат напитка. — Не дурно, но все равно не так вкусно, как делали в Алабасте, да? — Ко всему можно привыкнуть, — эта крошечная отсрочка помогает собраться. Крокодайл тоже берет обжигающую чашку, медленно согреваясь изнутри от смеси чая с ромом. Дождь стучит по стеклу иллюминатора, ничуть не успокаивая своим монотонным ритмом. — Но ты всегда стремишься к самому лучшему, и со временем даже добиваешься этого, — Дофламинго салютует ему чашкой как бокалом. — Так что не нужно этих отговорок. На его лицо набегает тень улыбки, настоящей улыбки, из-за чего Крокодайл чувствует собственный учащающийся пульс. — Ты прав, — согласиться получается легко. Крокодайл пытается разглядеть его глаза сквозь стекла, но это как всегда оказывается бесполезно. Дофламинго редко снимал очки, но с ним он позволял себе подобное чаще, чем с другими. Эдакая грань доверия, которую они пересекали мучительно долго, кружа вокруг друг друга как стервятники в поисках больных мест, чтобы, нет, не ударить, а знать… спрятав это знание глубоко в чертогах разума. Знание в их случае значило все. — Именно поэтому мне не нужна ничья помощь. — Ты убегаешь от меня половину жизни, Крокодайл, — тянет Дофламинго, делая еще один глоток. — Неужели тебе так противна мысль стать семьей? — И превратиться в еще одну твою шахматную фигуру? Оказаться под тобой? Не смеши, птиц. Я уже давал ответ на этот вопрос много лет назад. — Фу-фу-фу, ты и так достаточно часто оказываешься подо мной, — смеется Дофламинго довольно. Крокодайлу хочется его придушить или… как когда-то давно дернуть за волосы и поставить на колени, чтобы его гадливый рот был занят чем-то помимо болтовни. Он прикусывает губу от воспоминания мимолетно, и это становится ошибкой — Дофламинго растягивает рот в подстрекающей ухмылке и касается собственных тонких — а при поцелуях, помнится, всегда грубых и требовательных — губ пальцами в хорошо известном Крокодайлу жесте. Они читают друг друга в такие моменты как открытую книгу, составляя из фрагментов фраз, движений, взглядов цельную картинку понимания ситуации оппонентом. — Вспомнил что-то хорошее, Крокодайл? Знаешь, если продолжить сравнение с шахматами — ты был бы королевой в моих руках. — Как избито, Дофламинго, я знал, что ты так скажешь. — И все же… — он прикусывает ноготь на большом пальце, один из признаков его нервозности. — Я нашел тебя, а значит так просто не отпущу. Теперь смеется Крокодайл, тихо и хрипло, прикрывая крюком рот, чтобы не выдать неприемлемые для него подрагивающие в улыбке уголки губ. Мальчишка, в свои сорок ведет себя как будто ему все еще двадцать. Иногда Дофламинго поражал своей настойчивостью и внезапной открытостью в щекотливых вопросах, вот как сейчас. Он завуалированно говорит о своем желании вновь быть рядом — в странном и извращенном значении этого слова, но все же рядом. И Крокодайлу это не нравится… потому что подобная откровенность слишком подкупала, а это было опасно. Дофламинго умел прорастать шипастыми побегами терновника под кожей и быть для него слабостью подобно дождю. Но если последнему Крокодайлу нечего было противопоставить, то мужчине (изученному им до самой последней черты), сидящему напротив и покусывающему напряженно ноготь в ожидании ответа, он может сказать в конце концов нет. Может, и он должен. Крокодайл прекращает смеяться, ощущая, как былая уверенность возвращается, а желание взволновать Дофламинго еще больше нарастает в нем с каждым новым вдохом. Дразнить зверя опасно, но, черт побери, ему всегда нравилось это делать. Крокодайл отставляет чашку с чаем на стол и поднимается с кресла, нависая над своим самым незваным гостем. Да, вот так намного лучше. Дофламинго выпрямляется и наверняка прищуривается за стеклами очков, как он всегда делает, когда не знает, чего ожидать. Крокодайл небрежно касается его жестких светлых волос, обводит ушную раковину и мочку уха с поблескивающим кольцом-серьгой, разглаживает подушечками пальцев морщину на лбу, ощутимо надавливая на горячую кожу. Щеку гладит почти невесомо, отмечая, что даже тень от очков и золотистый загар не могут скрыть зарождающегося румянца. А ведь он действительно скучал, это были не просто пустые слова, думает Крокодайл с неким удовлетворенным удивлением. Прикрыв глаза, он вдыхает глубже, наполняя легкие ароматом еле ощутимого одеколона и пряного жаркого солнца Дресс Роуз. Все-таки потрясающее сочетание, оно ему всегда нравилось, слишком нравилось. — Какая сентиментальность, Кроки. — Да, отвратительная. Дофламинго тихо посмеивается, расслабляясь, пусть и не до конца, но все же ощутимо: осанка его королевская становится не такой ровной, да и сам он весь больше не похож на опасно натянутую стрелу, готовую выстрелить точно в цель при малейшей угрозе. — Значит, ты не собираешься вышвыривать меня вон? — голос звучит весело, но они оба знают, что ответ на этот вопрос может перекроить их мир, а может наоборот расставить все по местам, позволив почти угасшей зависимости пробраться в тело-кровь-кости (сердце) словно наркотику с новой, еще более страшной, чем в прошлом, силой. На последнем слове Крокодайл накрывает ладонью чужой рот — холодный металл колец касается теплых чуть влажных губ — и произносит снисходительно: — Все может быть, Дофламинго. В теории сказать «нет» было просто, а в реальности же это слово не находит своего нужного и правильного применения. Впрочем, каким бы верным ни казалось это решение, оно рассыпалось песком перед лицом Дофламинго, потому что Крокодайл так и не научился ему отказывать. Он пытался, много-много раз, но в последний момент всегда шел на попятную. Это была сладкая манящая слабость, которой он всякий раз поддавался не в силах противиться. Крокодайл подцепляет ненавистные очки, обжигая холодом крюка переносицу Дофламинго и откладывает их в сторону, куда-то к полупустым чашкам остывшего чая, наконец-то встречаясь взглядом с карими глазами, слишком живыми, говорящими одним своим выражением больше, чем было позволено произносить вслух. Зрачки Дофламинго расширяются, отчего радужка утопает в черном почти до краев. Крокодайл поднимает его за подбородок, слыша, как тот шумно сглатывает, и приникает к его тонким губам в коротком поцелуе, ощущая их полузабытый вкус. Дофламинго выдыхает через нос и привычным движением запускает руку в его черные волосы, растрепывая аккуратную прическу и притягивая ближе, целуя крепче, но в то же время мягче. Они целуются медленно, словно заново изучают друг друга. Крупные мозолистые пальцы Дофламинго уверенно массируют затылок и шею Крокодайла, посылая вниз по позвоночнику приятную дрожь. Только он так умеет: в несколько точных движений превратить Крокодайла в податливую глину, заставить его сердце стучать быстрее, а тело — желать близости и наслаждения до неистовства глупого подростка, но никак не взрослого мужчины. Это всегда пугало, но в то же время будоражило и чудовищно манило. Дофламинго вдруг усмехается и прикусывает нижнюю губу Крокодайла, углубляя поцелуй. Пропускает сквозь пальцы его волосы и спустя мгновение властно тянет их назад, открывая себе доступ к бледной шее. Впивается в нее поцелуем-укусом, оставляя первый яркий след. — Как быстро ты вошел во вкус, — выдыхает Крокодайл. Кадык дергается и Дофламинго влажно проводит по нему языком, носом задевает подбородок, и ощутимо прикусывает возле линии челюсти. — Я очень долго этого ждал, — отвечает он тихо, встречается взглядом с золотом глаз Крокодайла, позволяя тому увидеть в нем некий трепет и почти ничем не скрытое желание, смешанное с удовольствием. Действительно, чудовищные сентименты, как они до такого дошли, оба? И почему показывать их больше не равно ни для одного из них чему-то неправильному, недопустимому? — Ты слишком много думаешь, Кроки, хватит, — Дофламинго накручивает смоляную прядь на палец, а потом снова целует сразу глубоко и требовательно, проталкивая язык в горячее нутро рта в умелой ласке. Крокодайл ведет рукой по его шее вниз, подцепляет пальцами шубу — это перьевое розовое недоразумение — и тянет, заставляя скинуть ее к черту. — Пол грязный, испачкается. — Хуже все равно быть уже не может. — Опять оскорбляешь, — смеется Дофламинго, и сам избавляет от верхней одежды Крокодайла, расстегивает пять пуговиц черного жилета, снимая и его вместе с зеленым шарфом. — Пойдем в кровать, — говорит Крокодайл, но потом хмурится как-то задумчиво и продолжает: — только будь осторожнее, не хочу, чтобы она под нами рухнула. Дофламинго смотрит в дальний угол каюты и начинает смеяться: кровать была большой, как для обычного человека, нормальной что до Крокодайла, но, если они лягут на нее вдвоем… к тому же ее не слишком широкие пусть и железные ножки не внушали особого доверия. — Тц, хватит ржать, не ждал я тебя. — Зря, Кроки, ой зря. Знал же, что я рано или поздно прилечу, нужно было подготовиться, фу-фу-фу. Крокодайл дергает бровью, наблюдая за развеселившимся любовником, и подцепляет острием крюка его рубашку, заставляя встать со стула. Дофламинго послушно следует за ним, как на поводке, к кровати, и опускается на нее первым, когда на его плечо уверенно надавливают правой рукой. — Я предупредил, — снова говорит Крокодайл, недовольно сверля взглядом бесстыжее лицо с широкой усмешкой. — Я это учту, но ничего не могу обещать, — продолжает посмеиваться Дофламинго и его приходиться перервать очередным поцелуем. Крокодайл кусает его в усмехающиеся губы и слизывает выступившую капельку крови. Смотрит во все еще смеющиеся глаза, обхватывая крюком шею, и острым кончиком задевает точку быстро бьющегося пульса. Если надавит сильнее — он сможет легко вспороть ему горло, испачкав золото в алом. — Как же ты любишь это делать, — выдыхает Дофламинго ему в губы. Его глаза больше не смеются — они насторожены. Секс для них — как поле боя. Они могли бы убить друг друга множество раз, если бы только захотели. Когда-то давно они говорили на эту тему, рассказывая о способах, которыми было бы лучше всего лишить жизни: нити вокруг влажной от пота шее, крюк под ребра, отрезанные конечности и иссушенное до ломких костей тело. О, изумительный был разговор, Крокодайл помнил его отчетливо, наверное, так же хорошо, как и сам Дофламинго. Они одновременно вспоминали о нем в моменты, когда ровно одно крошечное движение могло скинуть любого из них за грань. Крокодайл чувствует твердую жесткую руку на своей спине и расползающиеся с кончиков пальцев нити, которые разрезали его рубашку в клочья. — Для этого есть пуговицы, — рычит он. — Их слишком много, Кроки, и я ненавижу их расстегивать, ты же знаешь, — с ехидной усмешкой. Рубашка лоскутами летит на пол, и теперь Дофламинго без преград гладит его широкую мускулистую спину. Но его рука замирает, когда касается первого продолговатого рваного шрама на лопатке: одного из многих подарков, оставленных Крокодайлу как вечное напоминание про его заточение в Импел Дауне. Дофламинго надавливает на шрам, пытаясь что-то прочитать в спокойном и даже немного отстраненном лице своего любовника. — Плеть с шипами, да? — выговаривает он, ведет рукой ниже и натыкается на грубую, рубцеватую и все еще чувствительную кожу от ожога, что когда-то не хотел заживать и гноился много недель подряд. — Огонь? — Раскаленное масло, — поправляет Крокодайл. Дофламинго скалит рот в злой усмешке, и в ней как никогда раньше читается жажда убийства. — Тебя хотели там съесть, а? Интересно, какие на вкус крокодилы? — Ты и так это знаешь, разве нет? Дофламинго выдыхает сквозь сжатые зубы, пытаясь взять себя в руки, но все новые и новые следы от пыток на спине Крокодайла, которая всего два года назад была гладкой и чистой, не позволяют ему это сделать так просто. — Ты слишком много думаешь, займись делом, Доффи, — последнее он выдыхает ему в искривленный рот, целуя почти мягко, отчего Дофламинго смешно моргает и лишь спустя секунду отвечает, прикрыв глаза, и, обхватив широкими ладонями за бедра, толкает любовника на себя. Привычная тяжесть чужого тела на коленях успокаивает почти также, как и собственное сокращенное имя. — Шестой раз, — глубоко вдыхая после поцелуя, говорит Дофламинго. Его гнев почти растворился, а в глазах отражается недоумение, смешанное с детским восторгом. Как же легко им иногда манипулировать. — М? — Ты назвал меня Доффи шестой раз за все то время, что мы знакомы, — поясняет он. — Даже так? Слишком много, больше не повторится. — Жаль, мне нравится. — Потому и не повторится. — А в особые случаи? — Хватит ребячиться. Плечи Дофламинго перестают казаться каменными, Крокодайл скользит ладонью по белой ткани, отмечая, как расслабляется его рука от предплечья до кисти, еще недавно сжатая в кулак, и расстегивает манжеты на левом и правом запястьях, помогая снять рубашку. Потом отстраняется, царапая крюком кожу загорелой шеи. Дофламинго морщится и перехватывает его локоть, самостоятельно избавляя любовника от металлического протеза, помня о сложном креплении. Для Крокодайла крюк значит то же, что и для Дофламинго — его очки. Когда он снимает протез — он лишается одной части своей защиты и ощущает себя не-целым, куда более обнаженным, открытым перед Дофламинго, чем когда высвобождается из одежды под пристальным взглядом карих глаз. Разница в этих двух вещах для него колоссальна. И поэтому, когда Дофламинго, отложив крюк, приникает губами к культе, проводя языком по грубому старому шраму, он невольно вздрагивает и напрягает левую руку, медленно выдыхая, прикрыв глаза. Возбуждение, горящее до этого тихим согревающим огнем, разрастается в жаркое пламя, охватывая все тело. — Я помню, как тебе это нравится, — шепчет Дофламинго, обдавая влажную кожу теплым дыханием. Раскрытую ладонь прислоняет к груди, задевая твердый сосок, и ощущает отчетливые удары чужого сердца. — Ты невыносим, — хмыкает Крокодайл, секундой позднее осознавая, что повторяется — он уже говорил это не так давно. — Все для тебя, — улыбается Дофламинго, и ведет рукой ниже, к пряжке штанов, но не расстегивает ее, двигается дальше, сжимая твердый член через плотную ткань, потирая его. Слышит сиплый приглушенный выдох через сжатые зубы и улыбается шире. Снова проводит языком по шраму отсеченной когда-то давно кисти. Он еще помнил то время, когда его не было, и руки Крокодайла — крупные, с длинными ловкими сухими пальцами — были везде: изучали, царапали, заставляли выгибаться и стонать. Он помнил его руки властными и мягкими, почти что осторожными, помнил, как они раскрывали его в первый раз, доставляя куда больше удовольствия, чем казалось возможным. Да, он все же отчетливо все помнил, и иногда жалел, что не мог собственноручно прикончить того, по чьей милости Крокодайл лишился кисти, ведь тот был уже мертв. Но, если бы у него была такая возможность, он бы убил его снова, отрезая палец за пальцем, мучая до последнего. О, он бы сделал это с радостью. — Хватит витать в облаках, Дофламинго, — зовет Крокодайл, толкаясь в его ладонь. Он отнимает левую руку от его лица, обхватывая его за шею, и смотрит прямо в глаза, прислонившись лбом ко лбу. Правой же он расстегивает штаны Дофламинго, приспускает их вместе с бельем, царапая поджатый живот перстнями, и обхватывает пульсирующий чувствительный член ладонью. Контраст горячей кожи, грубых пальцев и холодного металла делают свое дело слишком хорошо. Все же не зря когда-то он дарил Крокодайлу все эти кольца… Дофламинго стонет, совершенно бесстыдно, довольно, но его затыкают крепким поцелуем, забираются в рот языком, сплетаясь там с его. — Будь тише, — просит Крокодайл, отстраняясь. — Иначе того, кто решит проверить, не перегрызли ли мы друг другу глотки, придется убивать тебе. — И что будет, если я это сделаю? — в карих глазах откровенно пляшут черти. — Я сочту это за личное оскорбление и выкину тебя за борт. — Фу-фу-фу, тогда я постараюсь, — слишком послушно для такого, как он, отвечает Дофламинго. Он толкает Крокодайла на кровать и скалится довольно, нависая сверху. — Какой ты покорный, — говорит он, убирая с лица любовника черную прядь. — Меня это даже заводит. Коленом прилетает в живот неожиданно, Дофламинго сгибается пополам от резкой боли и кашляет, отчего сам оказывается подмятым под Крокодайлом. — Ку-ха-ха, хороший мальчик, вот так намного лучше, — Крокодайл придавливает его бедра к кровати своим весом, скользит прохладной как у рептилии ладонью по животу, снова обхватывает член, сжимая его до боли, отчего Дофламинго тихо ругается, зло сверкая глазами. Крокодайл склоняется над ним, кусает тонкие губы, оттягивая нижнюю, а после ртом приникает к месту, где шея переходит в плечо, оставляя крупный красный след от зубов. — Ты потерял бдительность, значит проиграл, — говорит он с фальшивым спокойствием и снова целует, отчего Дофламинго рычит ему в губы и дергает за волосы одной рукой, а другой наконец-то расстегивает пряжку ремня, избавляясь от последней преграды. Он делает нити не острыми, и с их помощью в несколько коротких движений полностью лишает их обоих оставшейся одежды. Приподнимает бедра и толкается собственным членом в возбужденную плоть Крокодайла, за шею притягивая его ближе. Дофламинго знал, как извлечь максимальную выгоду даже из такого положения, к тому же у него появился план, очень хороший план. — Мы еще посмотрим, — усмехается он, перекатывая между пальцев твердый розовый сосок любовника, пока Крокодайл медленно надрачивал им обоим. Он прикрыл глаза, его тонкие брови больше не хмурились, а глубокие морщины как будто бы разгладились, и от этого он казался моложе чем являлся на самом деле. Волосы падали ему на лицо и щекотали Дофламинго щеки. В этот момент он выглядел столь искренним в своем удовольствии, что в голову лезли совершенно неподходящие слова: очаровательный, восхитительный, о, даже красивый. Скажи Дофламинго это вслух, его бы определенно окинули свирепым взглядом, а потом иссушили бы в пыль, даже костей не осталось бы. Дофламинго снова касается его изуродованной спины большими ладонями, гладит почти мягко, осторожно, хотя желание как можно быстрее вжать Крокодайла в матрас и взять его уже стучало в висках так же громко, как и собственное сердце. Но в это раз у них не будет быстрого грубого секса, каким бы любимым он ни был для обоих, потому что из-за двухлетней разлуки казалось правильным все сделать постепенно, оттягивать момент до последнего, заставить Крокодайла умолять… или хотя бы попытаться. — Иди сюда… — Что ты хочешь? — хрипло. — Вспомнить, какие на вкус крокодилы. Крокодайл открывает глаза и скалится в предвкушении. — Решил занять свой болтливый рот? Похвально, — он приподнимается, опираясь о стену, позволяя Дофламинго опуститься ниже, поцеловать вначале твердый плоский живот, кончиком носа потереться о паховые черные волоски, а потом вобрать член почти сразу на всю длину, отчего сдержать громкого стона практически не получается. Дофламинго нравилась эта поза, нравилось смотреть на любовника снизу вверх, встречаться с золотом глаз и со вкусом облизывать член, проводить руками по бедрам и ягодицам, сжимать их до синяков и царапать короткими ногтями. Он обожал, когда Крокодайл позволял себе не сдерживаться, кусая губы до крови, раскрываться, расставляя ноги шире и прогибаясь в пояснице. Великолепное зрелище. Он надавливает языком на уздечку, чувствуя привкус естественной смазки, слышит тихие стоны и громкие вдохи. Обхватывает ладонью мошонку, перекатывая между пальцев крупные яички, и начинает сосать сильнее, проталкивая пульсирующую плоть глубже в рот, расслабляя горло. Дофламинго тянется свободной рукой вверх, открывает глаза, встречая плывущий от наслаждения взгляд Крокодайла, и проводит по его губам. Тот понимает все без слов, прикусывает его пальцы, облизывает их, медленно, влажно, отчего самому Дофламинго кажется, что он может кончить без единого прикосновения к собственному члену. Он снова зажмуривается, выдыхает через нос медленно, и сжимает горло, когда Крокодайл насаживает его рот на себя особенно глубоко, до невольно выступающих слез в уголках глаз. Раньше у него хорошо получался глубокий минет, но сейчас он почти давится спустя несколько особенно сильных толчков, и Крокодайл это замечает, внимательная сволочь, улыбается снисходительно, больше не задавая собственный темп, а позволяет своему любовнику выбирать самому. Дофламинго вытаскивает мокрые от чужой слюны пальцы и выпускает член изо рта с громким влажным звуком, понимая, что иначе все закончится слишком быстро. Вдыхает глубоко, пока его сердце бьется сильно и гулко, разгоняя по крови неудержимое возбуждение. Он касается головки теперь только языком, дразня, а влажными пальцами обводит тугой вход, надавливает и проникает медленно, с интересом наблюдая за лицом Крокодайла, который хмурит тонкие брови, облизывая губы. Дофламинго знает, что за все прошедшее время у его любовника не было других мужчин. Женщины — да, и наверняка много, но женщины — это совершенно иное. Отношения с ними, секс — та вещь, о которой они никогда не упоминали, потому что это было не важно. Пусть иногда, Дофламинго все же был вынужден признаться в этом хотя бы себе, он ревновал Крокодайла к особенным женщинам в его жизни. Он хорошо помнил мрачное очарование Мисс Оллсандей: ее тысячи цветочных рук, загадочные улыбки, словно она знала все тайны этого мира, и многозначительные редкие фразы, что она произносила как бы невзначай, но которые почему-то задевали слишком сильно. Мисс Оллсандей была королевой, лучшей и сильнейшей фигурой в руках Крокодайла хотя бы потому, что была ему ровней. Они вместе составляли самый харизматичный дует, который когда-либо видел Дофламинго. И да, он отчетливо замечал, что Крокодайл был к ней не равнодушен. Ведь к такой женщине невозможно было остаться безразличным. И понимание этого факта задевало, пусть и не должно было. Ведь мужчин, кроме него самого, у Крокодайла больше не было, и Дофламинго постарается, чтобы так оставалось и впредь. — Какой ты медленный, невыносимо, — рычит Крокодайл спустя всего несколько движений, отвлекая от ненужных мыслей, насаживается сам, отчего Дофламинго с усмешкой разводит в глубине двумя пальцами, растягивая сильнее, грубее, царапая мягкие стенки. Затем добавляет третий, замечая капельку пота, скатывающуюся по виску любовника вниз, к линии челюсти, а после к шее. Он бы слизнул ее, если бы мог. — Как ты хочешь? — О, ты научился спрашивать, гх… — Крокодайл зажмуривается, когда чужие пальцы наконец-то задевают чувствительную точку и давят почти до боли. — Я сегодня послушный, Кроки. В первый и последний раз, пользуйся, — Дофламинго убирает пальцы, когда понимает, что их достаточно. Упирается локтями в матрас, успев очертить несколько кругов языком вокруг пупка до того, как Крокодайл отодвинулся от него, вновь оседлав бедра. — Тогда лежи, птиц, и может быть в конце я позволю тебе немного свободы действий, — он скалится, а после обхватывает член Дофламинго ладонью, размазывая выступившую смазку, и направляет в себя. Крокодайл ловит взгляд карих глаз и удерживает его долгих несколько мгновений. Толстый член входит медленно, но он не чувствует боли, только знакомое давление и наполненность. Дофламинго перемещает руки ему на ягодицы, сдавливает там, где уже начали появляться отметины от его пальцев, насаживая на себя. Когда член входит полностью, Крокодайл выдыхает и отводит взгляд, опираясь рукой о горячую грудь любовника. Двигаться начинает почти сразу, выходя на половину, потом резко заполняя себя снова, а правильный угол находит спустя всего несколько толчков. Он закусывает губу, когда член проезжается по простате, чтобы снова не застонать слишком громко, и сжимается, заставляя Дофламинго рычаще выдохнуть. Усмехается криво, вновь повторяя это действие, наслаждаясь игрой эмоций на лице своего любовника: экстаз, смешанный с азартом и некой звериной похотью, но в то же время чувством, таким глубоким и сильным, что хочется отдаться ему с головой, раствориться в нем даже самыми крошечными своими песчинками… Дофламинго вдруг дергает Крокодайла за предплечье правой руки, впиваясь требовательным поцелуем, выскальзывает из него и переворачивает на живот, отчего кровать опасно скрипит, но ни один из них не слышит этого. Кусает за загривок, вдыхая запах влажных от пота черных волос, и, когда Крокодайл выгибается, широко расставляя ноги, входит резко, начиная вбиваться сильно и жестко. Дофламинго всасывает кожу шеи, смыкая на ней зубы, оставляя алеющие кровью метки, метки принадлежности, которые долго не сходили с тела его любовника. Крокодайл ругается, срываясь в хриплые стоны, и сам подается назад. Дофламинго спускается поцелуями-укусами ниже, к ярким отметинам на белой спине и обводит их языком, чувствуя солоноватый вкус кожи. Ни один шрам не остается без внимания, ведь Дофламинго хочет коснуться всех. Рваные, длинные и уродливые, где глубокие, а где почти незаметные — он отмечает своим вниманием каждый, уделяя особое двум грубым рубцам-ожогам, где кожа была потрескавшейся, сухой и болезненно чувствительной. И, когда он заканчивает, снова возвращается к шее и плечам, целует их, и выдыхает что-то неправильно-правильное Крокодайлу на ухо, что-то, что можно было сказать только в такой момент. Дофламинго кажется, что их яростное, пылающее безумство длится вечность. Он перехватывает любовника поперек груди, вжимаясь в него всем телом, а другой рукой сдавливает пульсирующий член у основания, не давая Крокодайлу кончить. Тот зло шипит что-то, наверняка проклиная его, но Дофламинго плевать, он чувствует, что и сам на грани, но не допустит, чтобы его любовник кончил раньше. Он хочет, чтобы они сделали это одновременно. — Вместе, — выдыхает Дофламинго ему на ухо, прикусывая мочку. И начинает надрачивать Крокодайлу, ощущая, как его собственный член грозит взорваться в оргазме. Тела охватывает сладостной судорогой, и в этот момент обоим кажется, что они — одно существо, потерявшее контроль. Стоны, рычание и обжигающее пожарище удовольствия смешиваются, выплескиваются лавой, заставляя задыхаться и почти умирать… Они обессилено падают на кровать: Дофламинго наваливается на Крокодайла всем весом, прижимая к своей груди. Они дышат загнанно и сорвано, почти также громко, как и стучат их сердца. Дофламинго находит расслабленную руку своего любовника и в каком-то до неправильности странном порыве переплетает с ним пальцы. Крокодайл лишь хмыкает тихо, позволяя ему подобную сентиментальную вольность. Сегодня, в виде исключения, можно…***
— Слезь с меня, — спустя какое-то время говорит Крокодайл. — И хватит сопеть мне в плечо, я знаю, что ты не спишь, птиц. Дофламинго же только крепче прижимается к любовнику, забрасывая на него ногу. От его теплого дыхания было щекотно, а еще одурманивающе хорошо. Крокодайла охватила странная несерьезность: хотелось совершать нелепые глупости и не думать о последствиях. Он высвобождает руку из хватки чужих пальцев и лениво тянется назад, не глядя зажимая Дофламинго нос. Тот мычит что-то протестующее, но все же убирает хотя бы ногу. — Убить меня хочешь, — смешным голосом бормочет он. Крокодайл фыркает и отпускает его, после оборачиваясь к Дофламинго и разглядывая его спокойное и слишком довольное лицо. — Курить я хочу больше, — просто говорит он. Правда вставать было до ужаса лениво. Крокодайл выгибает бровь, заставив своего любовника закатить глаза. Все-то он понимает. — Опять меня эксплуатируешь, Кроки, — Дофламинго делает несколько движений пальцами, отчего его нити медленно поползи змеями по телу Крокодайла, а после по кровати и добрались до сброшенной где-то на полу шубы, легко отыскав портсигар, каттер и зажигалку в небольшом внутреннем кармане. Когда все эти вещи оказываются в руках Дофламинго, он отдает портсигар Крокодайлу, а сам чиркает колесиком зажигалки, высекая искру. Крокодайл зажимает сигару в губах, отрезает кончик и наклоняется, прикуривая от крошечного трепещущего огонька. — Ты куришь все такую же крепкую дрянь, — произносит Дофламинго, морщась, когда его любовник с усмешкой выдыхает дым ему в лицо. Он тянется к сигаре и Крокодайл позволяет забрать ее и сделать затяжку самому. Во рту горчит, а легкие словно царапает множество крошечных игл. Дофламинго никогда не понимал в чем был кайф этих сигар, к которым его любовник пристрастился настолько давно, что, наверное, и сам не помнил, когда и как именно это произошло. Он кашляет, а Крокодайл возвращает себе сигару, тихо, но на удивление не злорадно посмеиваясь. Делает еще одну затяжку, глубокую, прикрыв глаза. А потом смотрит долгую секунду из-под коротких черных ресниц, и наклоняется, целуя и выдыхая дым Дофламинго в рот. Дымные поцелуи, да неужели, думает Дофламинго, поддаваясь горячим губам. Он вдыхает, улавливая и другие оттенки медленно раскрывающегося аромата тлеющей сигары. Когда Крокодайл отстраняется — Дофламинго облизывается и улыбается. Подобное поведение для его любовника — редкость, но все-таки чертовски приятная редкость. — Чувствую себя мальчишкой, — говорит Дофламинго и потягивается, похрустывая шеей. — В первый раз меня так поцеловали лет в семнадцать, если не ошибаюсь. Мерзкий привкус от дешевых вишневых сигарет я запомнил надолго. — А во второй? — Крокодайл стряхивает пепел куда-то за кровать, наверняка у него там стоит третья или пятая по счету пепельница. Он был слишком педантичен, чтобы позволить себе мусорить, особенно в собственной каюте. — Во второй раз меня целовал очень наглый юноша. Ему явно не понравилось то, что за время, что мы не виделись, я стал выше, поэтому дернул за галстук и чуть не удушил. С тех пор я перестал их носить, кстати. Он тогда еще курил сигареты, и мне они даже нравились. Он выдыхал сладковатый дым мне в рот и кусал губы так, что после ранки еще долго кровоточили, не заживая. — Ку-ха-ха, я помню это, — Крокодайл усмехается и проводит пальцами по шее Дофламинго, надавливая на свежий и яркий след от собственных зубов. — Жаль, что ты больше не носил галстуки, я бы наверняка исправил ту оплошность. Он делает очередную затяжку и, когда Дофламинго приподнимается на локте, приближая свое лицо к его, выдыхает терпкий дым в его полуоткрытый рот практически не соприкасаясь губами. Они смотрят друг другу в глаза, не произнося ни слова, а после отстраняются с одинаковыми оскалами-усмешками на лицах. — Кроки, и все-таки, — начинает Дофламинго, вновь неосознанно покусывая ноготь. — Чем ты занимаешься теперь, в Новом Мире? — Зачем тебе? — Крокодайл пытается поймать рассеянный взгляд карих глаз, что устремлен сквозь стекло иллюминатора, но вместо этого отмечает, что дождь почти кончился. — Интересно, как ты умудрялся проворачивать свои делишки так, что до недавнего момента даже мои пешки не могли выйти на твой след. — Твои пешки, Дофламинго, как всегда оказались слишком заметными, — отвечает Крокодайл с насмешкой в голосе. — Значит это ты убрал их? — Сомневался? — Ублюдок, — улыбается Дофламинго. — В следующий раз не будешь мелочиться. — Следующий раз уже наступил, если ты не заметил, — Дофламинго переводит взгляд на расслабленное лицо своего любовника, ехидно поблескивая глазами. — И я послал к королеве короля, фу-фу-фу. Бровь Крокодайла дергается, он выдыхает как-то обреченно и устало, и окидывает Дофламинго взглядом, в котором раздражение смешалось пополам со смирением. — Приелась же тебе эта метафора, птиц. Услышу ее еще раз — удушу. — Как заманчиво. Мне отыскать галстук? — Справлюсь и без него, — отмахивается он вяло и зевает. Дофламинго протягивает руку и касается его плеча, ведет ниже кончиками пальцев, и считает размеренные удары чужого сердца. Слишком уютно, слишком, до неправильности. Но менять все равно ничего не хотелось. Наоборот появилось желание впитать все до капли, запомнить каждую деталь. Еще до того, как Дофламинго смог раздобыть хоть крупицу информации о Крокодайле, он думал, что их встреча закончится иначе. Он предполагал все: от нежелания даже разговаривать, до пинка под зад после быстрого грубого секса. Но никак не подобной умиротворенности и безмятежности… — Перестань смотреть на меня с таким выражением лица. — Дофламинго думает отшутиться, но на его рот ложится чужая рука, не давая вымолвить ни слова. — А если ляпнешь что-то не то — можешь выметаться. Он щурится, наблюдая, как меняется взгляд Крокодайла, из которого пропадают былые расслабленные нотки. Вечно с ним так: стоит подумать о чем-то хорошем, учует и подберется весь настороженно, опасно, зубы острые крокодильи ощерит, что и не подберешься к нему, мелькает в мыслях Дофламинго. Он хмыкает и улыбается, кончиком языка касается прохладной кожи, провоцируя. Крокодайл хмурится, но руку не убирает, и Дофламинго продолжает влажно и горячо чертить линии жизни, судьбы, ума и сердца на его ладони. — Хватит, — произносит Крокодайл хрипло и отстраняется, кончики его пальцев подрагивают, и он поспешно сжимает в них сигару. Вдыхает белесый дым, отчего его лицо на миг становится размытым. Дофламинго замечает, что сумел, пусть и немного, но все же смутить его — язык тела никогда не врет. Вдруг раздается приглушенный вызов по ден-ден муши и Дофламинго понимает, что это его. Диаманте наверняка забеспокоился или Требол решил в мягкой форме поведать о своем недовольстве, думая, что тем самым сможет хоть как-то повлиять на капитана. Ни одного из них не хотелось слышать, но он сам сказал, что не задержится надолго. Дела не ждали, к огромному сожалению, а встреча с Крокодайлом не была главной причиной, по которой Дофламинго и несколько членов его команды покинули Дресс Роуз. — Что случилось? — спокойно спрашивает он, когда ден-ден муши оказывается в его руках благодаря нитям. — Доффи, — гнусавый голос Требола бесит даже Крокодайла. Он морщится и начинает постукивать пальцами по кровати. Он всегда так делает в ожидании. — Доффи, мы отстаем от графика уже на два часа, ты же говорил, что этот твой визит будет коротким, — последние слова он выговаривает с такой досадой, что Дофламинго кажется, что его отчитывают как ребенка. Крокодайл рядом насмешливо выгибает бровь, но молчит. — Времени у нас еще достаточно, — стараясь, чтобы голос звучал не слишком грубо, отвечает Дофламинго. Он трет переносицу и откидывает голову резко, ударяясь о железную спинку кровати, и шипит как змея недовольно от пульсирующей боли в затылке. — Но, Доффи, помнишь, что было в прошлый раз, когда мы опоздали? — сварливо продолжает собеседник. От вспышки гнева Дофламинго удерживает то, что кто-то отбирает ден-ден муши у Требола. Пару минут они с Крокодайлом слышат лишь недовольные возгласы и неразборчивые причитания. — Молодой Господин, я все улажу, так что можешь не волноваться, Требол-сана я постараюсь отвлекать всеми силами, — Детка 5 кажется подозрительно довольной, она хихикает, а потом начинает тараторить своим прокуренным, но все еще звонким голосом: — И пусть ты и убиваешь всех моих женихов, но я понимаю, насколько прекрасно осознание собственной важности не только для семьи. А так же то, как здорово, когда в тебе нуждаются, ах, это так трогательно! Настоящая любовь! Крокодайл рядом давится дымом и кашляет, а Дофламинго чувствует, как начинает краснеть от раздражения и смущения разом. — О, Сэр Крокодайл, здравствуйте! — иногда Детка 5 была чересчур проницательна. — Вы так давно не навещали Дресс Роуз, что я уже подумала, что вы бросили Молодого Господина. Не делаете так больше, вы ведь даже не представляете, каким он невыносимым бывает, когда хандрит. — Хандрит? Хм, — Крокодайл перестает кашлять и теперь его лицо выражает крайнюю степень коварства и заинтересованности. — Именно, понимаете, муки разбитого сердца ужасны, по себе знаю… — Детка, — рычит Дофламинго, когда Крокодайл начинает беззвучно смеяться, поглядывая на него насмешливо золотыми глазами. — Делай то, что я тебе поручил, хватит болтать попусту. — Но я ведь стараюсь помочь! Кто, кроме меня? — Прекращай нести чушь и займись Треболом. — Ох, конечно, ты ведь так нуждаешься во мне, — бормочет Детка 5 и, когда ден-ден муши отключается, Дофламинго прикрывает ладонью горящее лицо. — Ку-ха-ха, я и не предполагал, что все настолько плохо, что даже твоя подопечная начала меня упрекать, — больше не сдерживается Крокодайл и смеется в полный голос. — Но все же это занимательно, такие подробности. — Просто заткнись, Крокодайл, — Дофламинго стремительно нависает над своим любовником, опасно усмехаясь. Нити обвивают шею Крокодайла, но тот только вопросительно приподнимает бровь, не выказывая ни толики страха или нервозности. Сигара тлеет в его пальцах и Дофламинго забирает ее и тушит в пепельнице, стоящей на полу. Смотрит секунду в глаза — Крокодайл хмыкает, а нити сжимаются чуть сильнее — и целует укусом в искривленный рот. На зубах после скрипит песок, Дофламинго царапает ногтями бледную шею со следами ярких отметин и первые капли крови полосами проступают на коже. Он слизывает их языком, ощущая, как Крокодайл кладет ладонь на его затылок и начинает перебирать его волосы в успокаивающем жесте. — Не бесись, — спокойно произносит Крокодайл, укрощая внутреннего зверя Дофламинго. Нити исчезают и Дофламинго отстраняется, нахмурившись. Все-таки до чего обидчивая птичка, если задеть ее самолюбие, думает Крокодайл, хотя это был не первый раз, когда в их отношения так вмешивались. Семья Донкихот все же слишком много знала из-за болтливости их капитана, а некоторые ее члены любили сунуть свои носы куда не следует. Это часто бесило Крокодайла, потому что в его окружении почти никто ни о чем не догадывался. А та, кто знала (от Нико Робин ничего нельзя было скрыть), в свое время практически не доставляла проблем. Иногда конечно же бросала что-то острое и двусмысленное невзначай, но Дофламинго никогда не мог использовать ее слова против Крокодайла. В то время же как некоторые комментарии подчиненных Дофламинго бывало ставили того в неловкое положение. Вот как сейчас… Крокодайл усмехается и касается тонких порезов на шее, что пульсируют незначительной, но неприятной болью. Дофламинго следит за его действиями и поджимает губы, отчего Крокодайлу снова становится весело. Если перед ним решат извиниться, он не удержится и точно рассмеется пуще прежнего. — Спишем твое буйство на муки разбитого сердца, так и быть. — Кроки, ты сейчас дошутишься, — бровь Дофламинго дергается, но он больше не выглядит столь угрожающе, как прежде. — Может быть, — Крокодайл обхватывает его подбородок двумя пальцами и приближает к своему лицу. — А может быть и нет… Целует крепко, сминая чужой рот, посасывает тонкую нижнюю губу и оттягивает, легко прикусывая ее. Дофламинго издает полустон-полурык и Крокодайл отстраняет его от себя, поглаживает подушечкой большого пальца зацелованные губы и хмыкает, смотря в пьяные от новой волны возбуждения глаза. — У тебя вроде бы времени мало, не так ли? — И кто из нас теперь невыносим? Умеешь же ты портить момент, — Дофламинго отодвигается и встает с кровати, выгибаясь в спине как кот. Он ощущает на себе пристальный взгляд Крокодайла, зная, что вызывает у того своей наготой одну единственную, однозначную реакцию. Но, как бы ему не хотелось остаться на еще один раунд, Крокодайл был прав — времени больше не было. Одевается он медленно, с неохотой, как будто пытается продлить еще на немного совместные минуты, что ускользали слишком поспешно. Пару раз поглядывает на своего любовника хмуро, но упорно молчит. Крокодайл цыкает, закатывая глаза, и проводит рукой по растрепанным волосам, убирая черные пряди с лица. — Говори уже, что хочешь, птиц, хватит строить из себя оскорбленную невинность. — Я много чего хочу, — Дофламинго забирает со стола очки и прячет глаза за фиолетовыми стеклами. — Например того, чтобы в следующий раз мне не пришлось искать тебя так чертовски долго. Это, знаешь ли, утомительно. Мы вроде бы выросли из игр в кошки-мышки, ты не находишь? Крокодайл лишь хмыкает и сам поднимается с кровати, начиная одеваться как всегда быстро, ловко управляясь одной рукой. Он подходит к шкафу, чувствуя спиной обжигающий взгляд. Находит новую рубашку, облачается в нее, а после достает из небольшой, незаметной на первый взгляд, шкатулки сложенный лист бумаги и отрывает от нее кусочек. Он чувствует, что еще пожалеет об этом, но не может остановить свой внезапный порыв. К тому же Дофламинго был прав — игры в кошки-мышки для них устарели. — Вивр-карта? — Дофламинго недоверчиво принимает клочок бумаги, разглядывая ее так, словно видит впервые. — Прямо хочется сострить про новую ступень в наших отношениях. — Думай, что хочешь, — Крокодайл привычно закрепляет протез, наконец-то снова ощущая себя целым. Острие крюка опасно поблескивает — идеально. Дофламинго прячет вивр-карту в карман и улыбается, щелкает пальцами — и на его плечи опускается розовая шуба. Он выглядит настолько довольным, что Крокодайлу хочется поморщится, но он сдерживается, понимая, что это не поможет. Теперь уж его настроение наверняка ничто не испортит. — Это больше, чем я рассчитывал от тебя получить, — говорит Дофламинго. — Надеюсь следующая наша встреча не заставит себя долго ждать. — Посмотрим, возможно вскоре и остров Дресс Роуз окажется на моем пути, — отвечает Крокодайл, отчего улыбка Дофламинго делается еще шире. Он снова щелкает пальцами — и Крокодайл ощущает знакомый вес собственной шубы на плечах. Дождевые капли больше не стучат по иллюминатору, а значит непогода закончилась. Крокодайл думает о всех тех правильных в своей неправильности решениях, которые он вновь принял, руководствуясь совершенно не разумом, и качает головой. Что ж, оправдывало его лишь то, что дождь никогда не проходил для него без последствий. Он мог его пережить, переждать, но он никуда не мог от него деться, как, впрочем, и от Дофламинго. Они покидают каюту, и Крокодайл в молчании следует за Дофламинго к носовой фигуре корабля. Палуба практически пуста, только Даз Бонс стоит неподалеку от мачты, провожая фигуру их незваного гостя угрюмым взглядом. Дофламинго вглядывается в расчищающееся небо, и шевелит пальцами, цепляя своими нитями ближайшие облака. — До встречи, Кроки, — он оборачивается через плечо с многозначительной усмешкой на лице. Крокодайлу хочется напоследок сцеловать укусом эту усмешку с его губ, поэтому он делает шаг назад, чтобы не сорваться. — Улетай уже, птиц, — говорит он хрипло и Дофламинго все конечно же понимает. Он тихо смеется, а после резко взмывает в небо, выделяясь в нем слишком ярким розовым пятном. — Отвратительная сентиментальность, — тихо выдыхает Крокодайл. И лишь когда Дофламинго добирается до своего корабля, он позволяет себе отвернуться.