В темноте

      — Почему так больно? — в темноте его глаза горят ядовито-зеленым огнем.       — Потому что мы — живые, — на полу-выдохе шепчет Анджелина, по-матерински ласково гладя макушку Грелля, — живым всегда больно. Это то, чем всем и всегда приходится расплачиваться.       — Я мёртв, но мне все равно больно, — когда он устраивается под её грудью, его светящиеся зрачки внезапно гаснут, и Анджелина с судорожным стоном проваливается в удушливую темноту летней ночи.       — Мертвые разлагаются в своих могилах, а ты — здесь, со мной. — Анджелина откидывается на подушки, надеясь хотя бы подремать, но сна ни в одном глазу. Грелль находит её холодную руку и подносит к своим накрашенным красным губам, легким поцелуем согревая онемевшие кончики пальцев. — В любом случае, мне так кажется.       — И зачем вы это сказали? Мне так хотелось верить в непогрешимость ваших слов.       Баронесса грустно улыбается: «А мне-то как хотелось». И в груди снова растет глубокое чувство уныния и слабости: почему Грелль так часто задает ей вопросы, на которые она не в силах ответить? Все чаще Сатклифф напоминает ей маленького ребенка, только-только начинающего познавать мир и самого себя.       Он настолько заигрался, что совсем забыл, каково это — жить. Грелль видит себя артистом, а окружающий мир — театром одного актера, в котором всё происходит понарошку. Любят здесь не по-настоящему, умирают — тоже. И ему даже невдомек, как сильно он погряз в болоте собственных мечт, что утягивает его в самые глубины зловонного одиночества.       — Грелль… — её голос эхом скользит по голым стенам спальни и ныряет в раскрытое настежь окно. Жнец приподнимает голову, внимательно прислушиваясь: что-то в её тоне невольно настораживает его. — А почему тебе больно?       Ядовито-зеленые глаза фонарями вспыхивают во тьме. Грелль медлит, громко сглатывает и нехотя отвечает:       — Потому что вы смертны, мадам. И рано или поздно оставите меня.