Mortuus sunflowers

      Больно.       Он сорвал холст с мольберта, пальцами начал разрывать полотно, словно рвет не хитро сплетенные нити, а раздирает собственное тело, в бестолковых попытках изгнать из него опухоль, но — вот беда! — она уже просочилась в каждую частицу его плоти. Срезанные до корня ногти, пальцы, перепачканные в еще не застывшей краске, осколки разбитого зеркала впивающиеся в его босые ступни, адский треск деревянной рамы, брошенной об стену, и гул, падающих с нее картин, оставленные на полке, слева от окна, надежды.       Невыносимо.       Что он рисовал в этот раз? Ах, кажется, это был бессмертный полуголый мужчина, распятый на кресте, что-то из западной религии. «Бог мой, Бог мой, почему ты бросил меня?» — сказал он во время своей мнимой смерти, эти слова слишком сильно засели в голове Изуку.       Несносно.       Деку свернулся в позу эмбриона на полу, судорожно дрожал, заплакал бы, да не может. Из открытого окна дул ветер, в комнату залетал снег, но юноша совсем не чувствовал холода, наоборот, был не против, чтобы он заволок Изуку в свои сети, сделав очередным снежным сугробом, что напомнит о себе только весной.       Бессмысленно.       В комнате, в его маленькой студии пусто, как и в нем самом. На улицу он не выходил уже больше месяца, за «чистым, белым миром» наблюдал исключительно с окна, и то, только когда выкуривал очередную сигарету. Он уже и не помнил, почему начал курить, просто в один момент понял, что ему это нужно; ему обещали, что это облегчает, но они соврали: легче не стало. Он даже не пытался бросить. Зачем надевать дождевик, когда уже промок? Зачем заботиться о здоровье, когда его уже нет? Сломанные, изувеченные бесцельным стремлением всех спасти руки, пальцы, суставы — года реабилитации после того случая шесть лет назад, а они до сих пор дрожат. Разбитая посуда, неспособность самостоятельно воспользоваться туалетом, приготовить пищу и навсегда забытая мечта стать героем. Стал бы злодеем — да что он сейчас может? Разве что, портить жизнь другим людям, особенно своей матери, которая всю себя посвятила больному сыну. И что в итоге? Скоропостижно скончалась, окончательно оставив его одного.       ...оу, а когда он в последний раз ел? Знать бы вообще жив ли он, не умер ли еще тогда, шесть лет назад, а то уж больно мир похож на ад. «Ад — это жизнь с этим телом, которая все же лучше, чем небытие» — сказал еще один бессмертный человек, который пусть и познал смерть, но вечно будет жив в сердцах других. Слова Альбера Камю, после того, как единственный инструмент влияния на этот мир — его тело — окончательно сломался, Мидория Изуку уже не мог воспринимать не иначе, как буквально. И в бесконечной борьбе с самим собой, со своими трясущимися руками он находил рай только в рисовании, его старом позабытом увлечении, но... все снова пошло не так.       Стук в дверь.       Изуку даже не шевельнулся, но его усилия и не понадобились: замок счелкнул, и дверь отворилась. — Откуда ты взял ключ? — спросил Изуку, когда вошедший человек прошел в его комнату, он даже не повернул к нему головы. — Это я вообще-то плачу и снимаю тебе квартиру, забыл? — ответил Шото, опуская на пол пакеты с консервами и закрывая окно. — М-м, съехал бы давно, да у меня нет денег, — простонал Мидория, упираясь ладонями в ламинат и пытаясь подняться. — Ты принес?       Тодороки полез в карман, достал небольшую коробочку и бросил на пол, возле Деку. — Ты что, совсем? — взвыл он, рассмотрев брошенное. — Ты же знаешь, как мне больно. Почему здесь только морфий? И не говори мне, что такой про-герой как ты не смог достать героин! — он снова упал на пол, закрывая голову руками и судорожно всхлипывая. — Не ври мне. Я знаю, что твои руки не болят. Пройденная тобой многолетняя реабилитация не предусматривает ни дискомфорта в верхних конечностях, ни возвращения к геройству. Наша медицина достигла много, но если ты продолжишь лезть, куда не просят, уже ничего твоим рукам не поможет. А уж точно станешь пропащим, подсев на наркотики. — Легко тебе говорить, Герой-номер-один, великий и замечательный Шото! — саркастически ответил Изуку, продолжая лежать на полу. — Ты предлагал свою помощь, и я честно просил тебя доставать мне героин. И что делаешь ты? Сунешь мне под нос дешёвый морфий! — он подорвался с места и со всей накопившейся злобой бросил коробку об стену, та жалобно звякнула и упала в купу остального мусора. — Не могу рисовать без героина... — Это увлечение тебя погубит.       Шото стоял у окна, наблюдая, как верхушки токийских небоскребов медленно, но интенсивно, покрывались снегом. — Рисование единственное, что мне помогает. Помогало, — его голос резко оборвался, а сам он задрожал ещё сильнее. — Я больше не могу рисовать... я больше ничего не могу...       Безысходно.       Тодороки достал из кармана сигарету, подпалил ее касанием собственных пальцев и сделал затяжку. Изуку не возражал, что он курит в его комнате, только сидел в кучке своего мусора, подперев стену и обхватив колени руками, совершенно не обращал на половинчатого внимания, видимо, думал о чем-то своем. Шото ему тоже не мешал, хотя прекрасно понимал, что подобные походы-внутрь-себя ни к чему хорошему не приводят.       Он начал курить почти в тоже время, что и Изуку. Когда моральное состояние зеленоволосого окончательно ухудшилось, он осознал, что может спасти кого угодно, будь то обычный гражданин или союзник, но только не Мидорию Изуку.       Выдох. Шото курил только в присутствии Деку, ну, или когда думал о нем; рука сама тянулась за сигаретой.       Его буйный друг сейчас выглядел особенно спокойным: сидел в своей кучке мусора, опустив голову на сложенные на коленях руки, — видимо, опять сегодня не спал. Шото всегда приходил в ранее время, приносил еду, одежду, краски, холсты, он не хотел лишний раз тревожить Изуку, обычно спящего до обеда. Обычно. Пришел, оставил, ушел — все просто. Но не сегодня. Слишком больно было видеть его, бодрствующего, измученного, лишенного здорового сна и рассудка. Тодороки не выдерживал и в такие дни выкуривал до трех пачек сигар. Ему было легче его видеть, когда Деку спал: его лицо было спокойным, умиротворенным, будто к Шото возвращался его старый-добрый Изуку из подростковых лет.       Тодороки не особо изменился: вытянулся, помужнел, старый шрам сгладился, лицо оставалось таким же безразличным и красивым, только взгляд отяжелел, стал более глубоким и болючим. Изуку же совсем себя запустил: оброс щетиной, отрастил волосы до плечей, исхудал, а глаза и вовсе стали пустыми. Он не помнил при каких обстоятельствах утратил возможность стать героем, как лишился причуды — все-таки героиновая терапия сделала свое дело.       Шото затушил сигарету, взял спящего Изуку на руки и отнес в кровать. — Зачем ты это делаешь? — прошептал Деку с закрытыми глазами, сквозь сон. — Зачем заботишься обо мне? Все еще надеешься со мной переспать? — Ты полный дурак, Изуку.       Он выдавил из себя короткий горький смешок. — Зачем медлишь? Можешь сделать это прямо сейчас, разве я в силах сопротивляться? Я бесполезен, я ничего не могу... Сделай уже то, что хочешь и уходи, другого шанса не будет, да оставь меня в покое, хочу спокойно умереть, — прошептал и провалился в крепкий сон.       А Тодороки готов был разрушить эту квартиру, дом, весь город, сравнять с землей, раздробить до состояния песка, сжечь до тла, устроить криокамеру всей Япронии — всё лишь бы прекратить это чувствовать.       Гадко.       Он не может выразить свои чуства, не может найти им места, и они, в свою очередь, пожирают его заживо. Шото приволок из кухни огромный мусорный мешок и начал складывать испорченные вещи: мольберт, зеркало, стулья, полки, цветы, палитры, — собирать куски последнего разодранного полотна. Что это было? Похоже на человека. Неужели опять рисовал его — Бога из западной религии? Тодороки собрал все куски, что нашел, положил в карман куртки.       На часах было «9:38», когда он отмыл краску от пола и вынес пакеты с мусором к себе в машину. Три часа возился с уборкой, да и ещё на интервью для журнала «Supero» опоздал, но разве это важно? — Вы на месяц пропали из общественной деятельности, геройское общество уже начало волноваться, — скажет молоденькая журналистка позже. — Могу я поинтересоваться, почему вы пропали? — Мне очень жаль, но я должен был помочь одному человеку, — ответит Шото. — Целый месяц? О, кажется, я поняла: помощь требовалась кому-то особенному? — она понимающе ему подморгнет. — Можно и так сказать. — Ну и как, у вас вышло? — Боюсь: нет. Я опоздал...       Непривычно.       Через полтора часа Шото был уже глубоко в лесу, на одном из скалистых обрывов с видом на лес и гору Фудзияма, наблюдая, как горит мусор, привезенный из квартиры Изуку. Языки пламени были настолько интенсивными, что подымались на высоту с рост Шото, и настолько близкими к парню, что обжигали его кожу.       Здесь было красиво. И одиноко. В прошлый раз Шото был здесь с ним, а сейчас — с бестолковыми мусорными пакетами. — Здесь так прекрасно, — сказал Деку тогда, любуясь видом. — Я бы хотел здесь умереть. — Ты говоришь о смерти, как о чем-то обычном, да с такой улыбкой, что мне становится страшно, — сказал Шото, вглядываясь в его затылок, лелея надежды, что он вот-вот обернется, засмеётся и скажет, мол: шучу! — Вспомни, хотя бы о людях, любящих тебя.       Он засмеялся. — Ну и о ком, а? — он обернулся и снисходительно, с лёгкой тоскливой улыбкой, взглянул на Шото, застывшего с открытым ртом, готовым вот-вот опровергнуть его слова. — Только не говори, что о тебе, — Шото побледнел и насупил брови. — Не понимаю, зачем ты ещё возишься со мной. Ушел бы, как все остальные, и проблем не было б. Уделял бы Момо столько времени, как мне, — не разошлись бы. — Мы расстались по другой причине, — грубо заявил Тодороки и подошёл ближе к Деку, застыл в нескольких сантиметрах от него и ткнул пальцем тому в грудь, чуть ли не рыча: — Ты, наверное, забыл, но это ты просил меня не говорить никому твой новый адрес и всем сказать, что ты уехал в Бразилию отрываться под местное самбо. — А какой смысл в этих людях, скажи мне? Я просто облегчил их и мою участь. Они не будут напрягать меня и заставлять вспоминать о прошлой жизни и мечтах — а я не буду мучать их геройскую совесть тем, что им ровным счетов плевать на своего бывшего одноклассника, но они ведь герои, должны, — нет! — обязаны помнить обо мне. — А меня ты почему не отшил? — Ты единственный, кто держал со мной крепкую связь во время реабилитации, и единственный, кто после возвращения в Японию и смерти матери предложил мне пожить у себя, пусть ты и находился в отношениях и строил карьеру. — Ты слишком жесток к Урараке и Теньи, они тебя любили, — сказал Шото, отходя и пряча взгляд. — А я больше не могу любить, — сердце Тодороки ушло в пятки. — Даже Всемогущего? — он сглотнул ком в горле. — Особенно его. Разве ты так и не понял? — его голос задрожал, а сам он упал на колени, обхватив руками голову. — Это все его вина! То, что со мной произошло! Он вселил в меня глупую надежду стать героем... Если бы он не появился в моей жизни, я бы точно не засорял голову глупостями, а сосредоточился на чем-то действительно важном — на рисовании! Вот, где я бы точно чего смог достичь! Я просто просрал эти года, просрал и в итоге я у корыта со сломанными, напрочь убитыми, руками! За что мне, Шото?! За что?! Почему я просто тогда не умер?! — А как же спасенные тобою люди? Разве они ничего не значат? Живы только благодаря тебе! — кричал он, труся того за плечи. — Тебе самому не смешно: «бесполезный» спасает бесполезных?       Только тогда Шото наконец признал: это не тот Мидория Изуку, которого он знал во время обучения в Юэй. Совершенно иной человек — без стремления, желаний, без внутреннего стержня, сломленный и жалкий, но даже сосуд от души бывшего Деку он не мог оставить. И сам долгое время не понимал почему.       Он смотрел, как догорает мусор: переломанные надвое кисти из шерсти пони, борсука, козы, разодранные холсты из хлопка, сломанный итальянский мачтовый мольберт, тюбики с краской, содержимое которых отдирал с пола. Он знал все о художественных принадлежностях, пусть сам ничего не умел. — Я так счастлив, — Шото вдруг вспомнил слова Деку сразу после того, как тот вернулся в Японию после четырехлетнего курса реабилитации. Тогда они вместе ходили в картинную галерею, — Сначала я думал: все, жизнь кончена, но потом я понял, что есть еще вещь, на которую я способен, — рисование! Знаешь, я всегда рисовал, всю свою жизнь, — он взглянул на Шото, проверяя слушает ли тот, и к своему удивлению заметил легкую улыбку на его лице. Сложно придумать момент, когда Тодорок счастлив больше, чем сейчас. — Если я не могу стать героем — стану хотя бы художником! Я, конечно, поздно начал, но это не значит, что я ничего не смогу добиться! Буду усердно работать! Мне не впервой ведь! — он улыбался так лучезарно и протяжно, что Шото, глядя на него, не смог сдержать слезу, таившуюся в уголке глаза. — Ха, ты почему плачешь? — в его голосе проскочила непонятная для Шото горечь, он наклонился и вытер слезу. — А? Прости, — Тодороки накрыл своей ладонью ладонь Изуку. — Глупости, Шото-кун, — он снова улыбулся. — Я так рад, что вернулся, мне вас не хватало... тебя не хватало, — он осекся, отдернул руку и прикрыл ей рот. — Пойдем-ка дальше, — он отвернулся, не хотел, чтобы Шото видел румянец, и в тоже время не заметил точно такой же на щеках Тодороки. — Когда я рисую, — начал он, проходя вдоль картин, — я чувствую такое умиротворение, спокойствие, кажется, что только в такие моменты я могу быть самим собой, что только карандаш, да бумага знают меня настоящего. Да и на бумаге я могу сделать все то, чего лишен в реальности, например, полетов в космос, — улыбнулся, — или возможности быть с любимым человеком... — его улыбка стала грустной, а Шото вдруг резко захотелось научиться рисовать. — Знаешь, способность создавать — рисовать, лепить, красиво писать — самая прекрасная данная человеку. Я очень хочу стать частью искусства, если не смогу вдохновлять людей, будучи героем, — буду вдохновлять их как творец, как человек, поднявшийся с колен после пребывания на грани смерти! — Я никогда не умел рисовать, — заметил Тодороки. — Сочувствую, — ответил Изуку, и Шото так и не понял, что он имел в виду. — О, смотри, это ведь картина того замечательного человека! — вскрикнул он, подорвавшись с места и побежав в другой конец зала, а Тодороки застыл в нелепой позе, выпростав вперед руку, пытаясь ухватиться за Изуку на месте, где он только что стоял. — Винсент Ван Гог, «Подсолнухи», всего лишь репродукция, но она такая прекрасная! — он прямо светился от радости, что даже подошедшему секунду назад Шото захотелось смотреть на полотно вечно. — Красиво, — ответил он, пытаясь придать голосу оттенок восхищения. — Недавно я услышал такую прекрасную вещь: этот мужчина был безмерно печальным человеком, но то, что он делал буяло яркими красками, жизнью и счастьем; он отрезал себе ухо, но сумел сделать свою боль прекрасной, благодаря творчеству; ему было так плохо, что он пытался есть жёлтую краску, представляешь? А все, чтобы сделать себя счастливым внутри! Хочу быть таким же сильным, как он! — Но ведь Ван Гог завершил жизнь самоубийсвом, Изуку. Разве это признак силы? — Он творил прекрасное, даже не смотря на беспросветную пустоту внутри — вот, что для меня теперь значит сила, — он улыбался, а из глаз градом лились слезы. Шото был настолько обескуражен происходящим, что не понимал, что нужно сделать, но... но это лицо... такое заплаканное, пропитанное болью, горечью, нежностью... кажется, он запомнит его навсегда.       В руках догорала девятая сигарета, он бросил ее на землю, растоптал и полез в карман за новой.       Тоскливо.       Он никогда не верил в утверждение о лучших годах жизни, ему казалось, что соотношение приятного и болезненного всегда равно, на каком бы отрезке жизни он ни был. Но, видимо, он ошибался, ведь золотая эра его существования ушла вместе с окончанием Юэй и фатальным ранением Изуку. Да, в итоге он стал Героем-номер-один, исполнил желание отца, но какой от этого прок, если все, что он может сделать для родного человека, — купить пару тюбиков краски?        Сплошные несчастья: жизнь избила Деку, состояние Деку отравляло рассудок Шото, а он, в свою очередь, срывался на Момо. Мидория был прав, когда говорил, что для Тодороки она лишь замена.       После очередных приливов воспоминаний, самоубийство больше не казалось ему появлением слабости, скорее, проявлением высшей осознанности и силы духа. Взять и перерезать себе вены, серьезно, не для показухи, спрыгнуть вниз с высотки не так легко как кажется. Сколько же сил нужно, чтобы окончательно решить прервать жизнь?       Он был готов стереть себе все воспоминания, лишь бы забыть одно-единственное событие, что сейчас так навязчиво лезло в его рассудок, это произошло уже после переезда Изуку к нему и расставания с Момо, но до поезки к Фудзияме. — Изуку? — спрашивает Шото, разуваясь и проходя в глубь пустой, на первый взгляд, квартиры. Обычно Изуку всегда встречал того, когда он возвращался с работы. — Завтра придет Момо, заберёт оставшиеся вещи. Изуку, ты где? — он на цыпочках проходил от комнаты к комнате, осторожно открывал двери и украдкой заглядывал внутрь.       Тихие, еле слышные всхлипы, вот, что выбило землю у Шото из-под ног.       Он не сразу заметил еле дрожащее одеяло в своей комнате, а когда заметил — сердце предательски пропустило удар. Он аккуратно присел на кровать и еле живым голосом спросил: — Изуку? Ты что, плачешь?       Всхлипы резко прекратились, а из-под одеяла показались сначала руки, прижимающие ткань к телу, а потом заплаканное убитое горем лицо, и губы, что в тусклом свете, доносившемся из улицы, шептали: «Уходи». — Я, я... — он сглотнул ком в горле, — с-слышал, что ты уже два месяца не ходил к тому мужчине, с которым я договорился о занятиях рисованием с тобой... он т-тебе не понравился? Изуку? — прошептал он, чуть касаясь его плеча, и будто нажав невидимую кнопку «старт», Деку вдруг резко подорвался и бросил подушку в лицо Тодороки, который застыл с гримасой ещё большего непонимания. — Зачем она родила меня — беспричудного уродца? Себе на потеху? — он припал к Тодороки и начал бить обезкураженого юношу в грудь. — Это так жестоко! Дефективный! Бездарный! Я был никем до встречи с Всемогущим — и сейчас ничего не изменилось. Без него я никто. — кричал Деку, и Тодороки не мог понять, о чем он. — Всемогущий украл слишком много моего времени, подкармливая надежды стать героем; чего бы я достиг, бросив изначально все силы в нужное русло — рисование... Я так много упустил, так много не знаю. Пошла уже треть жизни и куда вот я собрался, а, скажи мне?! Проснулся, называется, учиться рисовать захотел он! Вот какой! Гадко! Гадко! Гадко! — Изуку поник, опустил голову ему на грудь. — Я уже ничего не смогу поделать. Я не смогу рисовать... — Но ведь ты мне сам говорил тогда, в галерее, что ещё ничего не потеряно, — вскрикнул Шото после того, как наконец пришел в себя. — Неужели тот мужчина сказал, что ты бездарен?       Изуку сильнее сжал ткань его рубашки. — Он был так лицемерен, — сквозь слезы простонал он, — говорил, что у меня все получится, что мне только нужно разрисоваться, хвалил за построение композиции... Но ведь только потому, что ты платишь ему, верно? Он верил в меня, но я не мог это сделать. Кажется, он правда лелеял определенные надежды о мне, кажется, я ему правда нравился... и мне нравились его уроки, но... В определенный момент я просто не смог пойти на занятия, ответить на его звонки, только прятался в парке, как последний трус. Но ведь так глупо, да? Я такой глупый, — он ещё крепче сжал Тодороки в своих объятиях. — Я думал, что многое знаю о рисовании, но, как оказалось, мои знания были равны чашке воды в отношении к океану. И понял, что пропал, что это конец, что я не смогу. Мне очень стыдно перед тобой, перед ним, что я так быстро сдался, наверное, вы очень разочарованы мной. В погоне за геройством, кажется, я потерял слишком много сил... — Ты не можешь сдаться! — кричал Шото, дергая того за плечи. — Ты ведь сам Мидория Изуку! Это ведь ты такие вдохновляющие речи толкал в Юэй, именно ты заставил меня принять себя, ты ведь никогда не сдавался, раненый, измученный ты всегда шел вперёд, в бой, несмотря на то, что в тебя никто не верил, что над тобой смеялись, — кричал он, срывая голос, пытаясь рассмотреть в этих измученных глазах хоть каплю отклика на свои слова. — Ты так и не понял, Шото? — он улыбнулся самой бессильной улыбкой, на которую только был способен. — Прости, я фальшивил. И в Юэй, и тогда в галерее. Я врал вам и себе, в первую очередь. Всегда. Я так и не смог убедить себя в том, что на что-то способен, — он отстранился от ошарашенного Шото и лег в кровать, с головой зарывшись в одеяле. — Раньше, когда я рисовал, то чувствовал спокойствие и умиротворение — сейчас же, беря в руки карандаш, я только ярче осознаю свою беспомощность и бездарность.       Тем вечером у них обоих внутри что-то умерло.        После этого Изуку решил съехать от Шото, он не возражал, пусть и понимал, что если позволит, если оставить его в одиночестве — Деку уже ничего не сможет помочь, но ведь... на него так больно смотреть, наблюдать за угасанием, лицезреть окончание чего-то прекрасного. Пусть лучше в его памяти останется лживый, но чудесный, образ его героя.       Шото не был сильным, пусть его и звали Героем-номер-один, разве все, что может сильный, это купить пару чистых холстов? Он не может спасти даже самых близких, хотя — куда там! — его бы кто спас. Ему ведь плевать на людей, и какой из него герой? Выдрессировал себя так, что уже на автомате, сломя голову, мчится к страждущим. Ну и где обещанное счастье за спасенную жизнь? Только усталость, адская усталость, и боль. Он такой же бесполезный.       Возвращался Тодороки уже, когда сверкало.       И зачем он опять накупил для Изуку разных кистей, красок, холстов? Тот же ясно дал понять: «Я не могу больше рисовать». И сколько продержаться эти вещи, — неделю, может, две? — пока в очередном творческом порыве они не будут сломаны. Жалкие попытки Шото через рисование снова вдохнуть жизнь в Деку, только усугубляли ситуацию.       Ещё подымаясь в лифте, Тодороки почувствовал что-то неладное: чем ближе к их квартире, тем сильнее воняло. Он уже и забыл о пакетах с красками, оставленных в лифте, только мчался, как умалишённый, к открытой двери квартиры Изуку.       Поражение.       Шок.       Отчаянье.       Непонимание. — Я был так вдохновлен тобой, — прошептал Шото и упал на колени, закрывая лицо, отказываясь верить, осознавать, принимать эту бредовую действительность. — За что мне... Ну за что... Что я сделал не так?       Подсолнух, выведенный черными и коричневыми красками, расцвел в центре его комнаты. Изуку, не имея чистого полотна, нарисовал его на полу, а рядом красным вывел:

Так и не смог им стань; не смог превратить дерьмо внутри в нечто прекрасное.

      Открытое настежь окно — холод, проникающий внутрь.       Только не выглядывай, Шото, только не смотри вниз. Не смотри. Пожалуйста. Мальчик мой, не смотри... ты ведь не хочешь терять последнюю надежду, последний, пусть и блеклый, луч света? Просто уйди. Забудь. И дальше живи своими фантазиями.