***
«Пик, пик, пик» Эти тихие, одномерные звуки, исходящие от кардиомонитора, почти что противны. «Пик, пик, пик». Они горько неприятны, но одновременно и горько необходимы. Станет еще хуже, если их не будет. Роджерс даже не хочет представлять, что эти звуки стихнут, это означало бы смерть, но не только того, кто находится сейчас в больнице. Генри сидит у больничной койки Ника поникший, разбитый и почти что мертвый внутри. Он находится здесь уже не один день, не один час, с тех пор, как Роджерс рассказал про произошедшее: про слабый пробивающийся пульс, про то, что Ника почти что сразу же увезли с полицейского участка в больницу. «Чудо, что он все еще жив» — сказал тогда Уивер, когда в тот же день увезли Ника в больницу, и Роджерс не может не согласиться. Это слишком чудо, что Ник все еще борется за жизнь с таким жестоким поворотом судьбы, с условиями, несовместимыми с жизнью. Единственное «но» — одно слово, которое Генри не позволяет произносить вслух при нем, даже самому себе. К-о-м-а. Жуткое, страшное положение, которое заставляет Роджерса еще сильнее беспокоиться за Генри, даже не только за него. За их адвоката тоже. Внутри — облегчение, что он и Уивер успели тогда войти к еле живому Нику и вызвать скорую. Оно еще теплится, но слабо-слабо, как и надежда на лучшее. А в глубине души безмолвная мольба, чтобы Ник Брэнсон жил. Рядом же плетется вдалеке закопанная симпатия с привязанностью и разумным, должностным «психопат, маньяк, убийца». У Роджерса до сих пор в голове тот первый день, когда они после больницы поехали вместе с Генри в квартиру Ника за ответами на все вопросы. И как оказалось позднее, еще и за доказательством того, что Генри — отец Люси, и последствия этого произошли плачевными с грустным «Джасинда выгнала из квартиры, ничего не желая слушать». Тогда, в тот день Генри бурно лгал, что с ним все в порядке, все хорошо, но за его напускными словами Роджерс понял чувства, к сожалению, хорошо ему знакомые. Он замечает их остро, когда после разговора с их случайным гостем вернулся в квартиру и застал там Генри, сидящим на полу, ничего не видевшим перед собой, со взглядом куда-то задумчиво вперед. На его беспокойство снова сказалось отрицание, снова сказалась ложь, а на лице «ничего не в порядке, не хорошо, я не уберег, не смог уберечь». Роджерс не может так оставить Генри — не сейчас, не в этот момент, когда ему нужна поддержка. Генри больно, у Генри что-то внутри сломалось в душе, и он сидит, неморгающим взглядом смотрит на бессознательного, беспробудного, впавшим в кому Ника; глаза мокрые, с болью, возрастающим отчаянием. У Генри к Нику не дружеские чувства, беспокойство за него слишком сильное, и Роджерс знает, как это называется. Генри Миллс по уши влюблен. Это было известно давно, еще до той поры, как он увидел их безмолвные обмены теплыми многозначительными взглядами, их странные прикосновения друг к другу и как позже Генри и Ник провожали этими же самыми взглядами друг друга, когда пришло время расходится по домам после их неплохой посиделки в баре. Любовь продолжает прослеживаться даже сейчас, пусть даже в душе Генри она насквозь сшибаема, разрываемая, саднящая безнадежной печалью и тоской. К Роджерсу присоединяется Рони, стоит рядом с ним тяжело, и он чувствует на спине прикосновение ее руки. — Как он? Ее вопрос о Генри, но в ее карих глазах Роджерс видит: она приходит не только для того, чтобы узнать о его состоянии. — Ничего не изменилось к лучшему, все только хуже и хуже, — сообщает в ответ тихо, мрачно, потому что не хватает моральных сил, чтобы наблюдать за обвиняющим самого себя Генри, осознавая, что не может ничего сделать, чтобы спасти его и Ника. Это невозможное вынужденное бездействие, за которое он не может не ненавидеть самого себя. Она продолжает понимающе стоять просто рядом с ним, выражая одно общее чувство на двоих, именуемое беспокойством за Генри. Только здесь Роджерс не может смотреть так просто не только на Генри. В глазах Рони не беспричинный страх, более глубокий, такой, что на секунду Роджерс думает про себя, что она знает больше, чем нужно, только не говорит ему. Она беспокоится также, как и он. Она кажется такой беззащитной, почему-то загнанной в угол, уязвленной, что хочется быть просто с ней, поддерживать ее и знать ее тревоги целиком и полностью. За это время что-то странно поменялось не только между Генри и Ником. Между ними тоже.***
По Генри видно и внешне, и внутренне – ему плохо. Реджина знает, она должна что-то сделать, чтобы помочь и своему сыну, и человеку, для которого Генри очень многое значит. Ее сын в ловушке не только заклятья. Генри в ловушке внутренней, железно обволакивающей, разделяющей пополам. «И что делать?» — в глазах его этот вопрос, и Реджина видит: ее сын старается внутренне держаться, как может. Генри сжимает руку Ника, сжимает крепко, переплетая пальцы. Пытается держаться кремнем, а не может: в одну из тех редких ночей, когда Генри не посещает больницу, Реджина застает его у бара с пустыми стаканами, в которых остаются маленькие капли алкоголя, а он сам полулежит у барной стойки, положа руку под голову. Как оказалось, он вовсе не спал, а отрешенно смотрел в никуда. Во всем этом уже ощущалось что-то сломанное по кусочкам, не склеенное, разбитое, треснутое. Она сочувственно касается рукой его плеча, и тишину в баре прерывает один вопрос: — Ты в порядке, Генри? Не оборачиваясь, не поднимая головы, он отвечает искренне, явно не собираясь ей лгать. — Нет. —Не хочешь поговорить об этом? Он снова повторяет это «нет» твердо, печально и горько. Уже в одном и том же ответе, этом отстранении, этой невидимой стене Реджина чувствует: в глубине души хочет высказаться, но не может, мучают сомнения. Не желая оставлять его одного пьяного, уничтоженного, долго уговаривает хотя бы переночевать у нее, отдохнуть, не быть в таком состоянии здесь, заставляя самого себя страдать еще больше. Генри соглашается, и Реджина просто обнимает его, даря ему на какое-то время душевный покой, утешает, обещает, что все будет хорошо и прибавляет шепотом «я об этом позабочусь». Она не обращается за помощью к Фасилье, не хочет, ей противно. Фасилье мертвенно-холодный, в нем ничего нет живого, лишь одна смерть, безмолвные пустые тени. В ушах еще звенит их последний разговор, в котором она не говорит, что Джек еще жив, лжет, что он мертв. Ей до сих пор страшно, неприятно, отвратительно от его уверток, лжи, мерзких слов «Но ты же не будешь плакать по серийному убийце?», от которых она едва не ударила его кулаком по носу, хоть убежать удалось, скрыться от него мертвого подальше, на светлую, многолюдную улицу и там избавится от чувства, что ее пытаются контролировать. Магия Фасилье неожиданно промахнулась, не убила Джека, но шансы на его спасение все равно медленно-медленно утихают, а Генри от этого становится хуже с каждым днем. Реджина наблюдает за ним, ей невыносимо видеть эти мучения. Генри ведь не сдержится, он ведь все равно рано или поздно попытается сделать это (а надежды на то, что будет иначе, нет никакой, они ведь предназначенные, предначертанны, она видела этому подтверждение) и сам же активирует в себе яд. Сам того не подозревая, обменяет свою жизнь на его. Но и так понятно было еще до заклятья, что они в любой момент ради друг друга будут жертвовать собой. Ее сын, Генри Миллс, давно и крепко влюбился в своего лучшего единственного друга, не может представить себя без него. Несмотря на то, что у него есть семья, не любимая, родная лишь по фактам, Генри все равно не мог не пересекаться с ним и не смотреть на него тепло-тепло не по-дружески, часто совершая вместе тайные прогулки по ночам, о которых Реджина зналаи молчала. Их не разрываемая связь протянулась вне заклятья, вне времени, вне обстоятельств, стала незабытой и только сильнее пробуждалась с каждыми словами, встречами, взглядами. «Ты дал ему второй шанс, Генри. Он был так счастлив», — думает Реджина про себя, а перед ней, за стеклом больничной палаты замечает, как ее сын читает книгу сказок Джеку и задумчиво смотрит, что-то осознавая внутри себя. Уже шел пятый дождливый день без выходящего с темных облаков солнца, безнадежная пустота и слово к-о-м-а еще суетится в больнице среди запаха медикаментов, белых халатов и людей сломанных, раненых и спящих беспробудно. Среди этого Реджина не может понять одного. — Как он еще все может быть жив? Рядом с ней стоит Роджерс, также обеспокоенный, угрюмо-печальный. — Я не знаю. Надолго ли это… — Она позволяет себе сказать одну толику сомнения, висящего тяжким грузом. Дальнейшие слова Роджерса шокируют, вызывают неподдельный ужас. — Как говорят врачи, укол изнутри, несовместимый с жизнью. Никто не знает, что могло послужить причиной и никто не понимает, почему наш адвокат все еще жив. — Остается надеяться на чудо. — Ее голос проносится в стенах больницы гулко, устало, подобно талой воде. На ее глазах появляются слезы, и их Реджина мгновенно стирает с щек,слабой быть нельзя, не нужно, и почти что угасает надежда на лучшее. Вдруг без Фасилье она не найдет лекарство от отравленного сердца, и Генри нанесет себе неотвратимый удар, приняв на себя яд внутри? — Да… хоть шансов мало на чудо, но нам только и остается, что верить в лучшее, — его слова произносятся с фальшивым оптимизмом, сам Роджерс уже почти не верит в лучшее. Он смотрит на нее с каким-то вниманием, чуткостью, согласный с ее словами. В его голубых глазах — немая просьба о доверии. Реджина не может, не сейчас, когда вспомнит все, тогда они и смогут поговорить о многом. Она должна попытаться найти лекарство, без уютного Роджерса, не с холодным, чуть ли не проникающим сквозь кожу Фасилье. Она должна найти лекарство, пока не стало слишком поздно. Пока Генри и Джека еще можно спасти.***
«Ты дал мне второй шанс, Генри» «Ты веришь мне? Веришь, что все это по-настоящему?» Эти воспоминания мучительно врезаются, сливаются в целое, и Генри внутренне готов снова разбить свои костяшки пальцев в кровь, бить так, чтобы остались синяки, и больше ощущалась эта физическая боль, не моральная. Он. Ничем. Не. Может. Помочь. Генри судьбой разрешается только сидеть возле койки Ника и думать, что ему скоро нечего будет терять. Его глаза безжизненно закрыты, он бледен, и эти слабые звуки, которые ежедневно, 24/7, доносятся от кардиомонитора, кажется, в любой момент вот-вот могут навсегда прекратиться. Вера Генри нестабильно возвращается и срывается, надежды нет, есть лишь одна вина, разрезающая на части. Генри вернуться бы туда снова, вернуться бы в эту квартиру, снова сидеть связанным на холодном полу и сделать бы все по-другому. С самим собой. С Ником. С ними. С Люси и Джасиндой ничего бы не поменялось — Джасинда и так бы выгнала из съемной квартиры, не поверив ни ему, ни этой злосчастной бумажке, автоматически подтверждающая отцовство Генри. В любом случае потом запретит Люси пересекаться с ним (как сейчас). С Ником ничего бы не потерялось, все могло быть исправленным: вспомнить его, поверить ему, но не так поздно, не до холодной вязкой едва балансирующей грани жизни и смерти. Чтобы он жил, чтобы он не лежал на этой проклятой больничной койке с уколом в сердце, медленно его убивающим. К-о-м-а. Невысказанное вслух слово висит мертвым камнем уже шестой день, до сих пор промозглый и дождливый, не давая шанс на выздоровление. Генри сидит неустанно у его больничной койки (там даже ночуя), лишь изредка отлучаясь или не приходя вовсе в больницу по определенным причинам. Они связанные с не греющими нисколько душу походами в бар, из которого уже вытаскивали дважды: сначала бескомпромиссными Роджерсом и Уивером, утащившими его в полицейский участок, а чуть позже и заботливойРони, уговорившей его переночевать у нее в квартире, обнимая так ласково, словно родная мать, которой у него никогда не было. После потери семьи он думал, что вряд ли сможет быть счастливым, любимым, снова полюбить кого-то, но все изменилось. Роджерс и Рони —дорогие ему люди, с ними чувствуется родственная связь, им можно довериться без оглядки, рассказывать им почти все сокровенное, будто так и должно быть, как… как с родными, как с Уивером. Джасинда и Люси —лишь прозрачные тени, что-то чужое, далекое, с ними нет той родной близости (ради Люси он общался с ними, теперь все оборвано, разорвано, и Генри чувствует странное облегчение). Айви — перекрытое, потерянное, отравленное насквозь, но видеть ее, говорить с ней было таким необходимым, с ней близость отдаленная, разъедающая кислотой в сердце, не уйти, не догнать, не вернуть обратно, как бы этого и не хотелось. А Ник… Генри смотрит на него,внутренне умирает и снова касается его холодных, безжизненных пальцев. Ник — это другое, сказать даже самому близкому кругу лиц язык не поворачивается, слишком личное ведь. Ник сразу расположил к себе, с ним теплота, накрывающая омутом, не так как с Роджерсом и Рони, все гораздо глубже и теплее. Генри знает его как будто всю жизнь, это отрицать нельзя, не выйдет — бессмысленно, не назовешь его психом и маньяком, потому что это не так. В сердце не эти мысли, не то, что должно было быть, когда он его похитил. Тут наоборот перманентное «Не бросить, помочь, не дать попасть ему в тюрьму». Ник слишком классный, слишком крутой, слишком сильный, чтобы отдаться вот так в руки смерти без борьбы. Его Ник этого не может, он не умрет, думает Генри, он вот-вот проснется, улыбнется ему, назовет придурком, как-то пошутит. Генри извинится перед ним и… сделает то, о чем раньше думал, но не признавался, сдерживая эту мысль вовсю, полагая, что Ник не может его принять, отвергнет, оттолкнет. Эта гипотеза глушится, потому что Генри чувствует теперь — не так все это, Ник не оттолкнет, примет его чувства. На шестой день, когда Генри читает Нику книгу, которую ему тайком от Джасинды дала Люси в третий день, его перед глазами странно накрывает какой-то странной завесой. Воспоминания раскраиваются надвое, и в Генри словно бьются две личности: Генри-верующий и Генри-циник, и от этого немудрено попасть в психушку. В этой завесе воспоминаний слишком многое: Рони, Роджерс, Уивер, женщина из книги по имени Эмма, неизвестный Нил, Сабина, Джасинда, Люси, Белоснежка, Дэвид, много людей, странных миров, Нью-Йорк, в котором он, оказывается, жив. Болезненнее всего Генри накрывает Ником, который в одни и те же минуты и Джек, и Гензель. Накрывает слишком сильно, вышибая опору под ногами, заставляя беспамятно терять сознание, ронять его раскрытую книгу на пол, а вокруг обеспокоенные крики Роджерса и Рони, ворвавшихся в палату. Ником накрывает сильно, насыщенно ярко, и Генри погружается в эти воспоминания, жадно их ловит, они проходят снами вне сознания. Неразрываемой связью жаркие ночи в палатке, в таверне «Красный ворон», у деревьев. Светлые, с солнечными бликами, дождливые дни в лесах, различных мирах и они же вместе, это так реально, так осязаемо... Слишком явственно чувствуются его прикосновения, жадные поцелуи, расчерченные отметины, мягкие, порой даже грубоватые следы прошедших лет на коже, так странно ощущаемые в настоящем под рубашкой.Ощущение близости в моментах, настигнувших его разум, такое, что на этот раз больше не вырезать из памяти, сводит с ума, потому что остатки другой жизни говорят, что это неправильно. Но нет, это не неправильно. Чувствуются у шеи, у ключиц его губы, а руки самого Генри как-то горят, как будто он совсем недавно прикасался к этим шрамам на руках Ника, прикасался у его щекам.И эти три слова с отметкой «люблю» летят невесомо, их Генри не может сказать в настоящем, для этого нужно взглянуть в его теплые карие глаза и увидеть его взаимность в ответ, а его Гензель не в состоянии, не может проснуться. Очнувшись все в той же больничной палате, в которой потерял сознание, Генри уезжает домой только под уговорами подозрительно сблизившихся друг с другом Роджерсом и Рони не без попыток возразить им, остаться здесь. «Я не хочу уезжать, не хочу оставлять его, вдруг что-то произойдет сейчас» терпит поражение против «Нет, Генри, так ты ему не поможешь, мы съездим в кафе, там поужинаем, а после этого уезжай домой, отдохни, на ногах еле стоишь». Поддавшись уговорам, Генри в сопровождении Рони и Роджерса выходит из больницы, ужинает с ними в небольшом уютном кафе, правда с небольшими странностями: их заказ принесли через полчаса и заказанное им какао с корицей оказалось со странным вкусом, но все же одного этого какао было достаточно, чтобы ненадолго почувствовать себя лучше. Вернувшись в свою квартиру, Генри все равно упорно не спит допоздна. Вместо этого в гостиной, на стенах, на доске, находящейся у его компьютерной стола,вешает запутанные скрепляющиеся кнопками, собирающиеся по крупицам схемы с различными рисунками и фотографиями не только своих фактически родственников, но и жителей Гиперион Хайтса, не исключая даже тех, кто пропал без вести. В некоторых схемах пути одинаковые, пересекающиеся друг с другом сумасшедшими вереницами, порой доходящими до полного абсурда. Генри чашками пьет кофе без сахара, разбираясь с потоками новой информации, в которой появляется слово, не впервые им услышанное за всю его сознательную жизнь. М-а-г-и-я. Слово, меняющее все на корню, объясняющее некоторые странности.К Генри приходит лихорадочная мысль, что раз магия и виновата во всем произошедшем, то она и же поможет все восстановить. Нужно ее правильно понять, знать ответ на вопрос, если ли она вообще. Как ни странно, в нем пробуждается вера в магию, и он начинает верить, что она есть, готов в нее верить. Когда Генри под утро заканчивает разбираться со схемами, устанавливать все связи, родственные и не родственные, измотанный и уставший идет спать на диван, не доходя до своей кровати. Генри снова тонет в воспоминаниях, едва его голова успевает коснуться подушки. Они преследуют его даже во сне, мелькают вокруг Генри, который пытается не сойти с ума и в воспоминаниях не задохнуться. Он оказывается рядом с Генри неожиданно, все в тех же обтягивающих джинсах, в той же белой майке, протягивая ему руку. — Генри… Позволь мне помочь тебе. Это сон, приходит сразу горькое осознание. Он в коме, он белесый призрак. Но у Генри перехватывает дыхание, как рядом с ним бывает, улыбка появляется сама по себе и за все те безнадежные дни, проведенные в больнице, он впервые счастлив и ему хорошо до такой степени,пустота временно отступает. Генри принимает руку его потерянного грустного Гензеля, и он тянет вперед, увлекает его за собой. Генри идет шаг в шаг, не сопротивляясь. Гензель его безумие видит, не позволяет падать, держит его, призывает не бояться, говоря это безмолвным взглядом теплых карих глаз. Между ними все равно во сне расстояние электризованным, что не уйти, Генри этого не хочет, лишь молчит, а слова застряли в горле, он их сказать не может. — Не отпускай мою руку, смотри только на меня. Генри внимает ведомо, держится, а рядом с ними собираются нити перманентно-прозрачные, ярко-радужными вспышками захватывают. Их не разрезать, они окружают Гензеля и Генри вместе, поглощают их, соединяя в единое целое... заканчивая этим сон, обрывая его так, что ничего дальше не видно. Генри просыпается слишком резко, поспешно обувается, хватает куртку, пулей бежит на улицу, садится в свою машину и едет в больницу, никуда по пути не сворачивая. Седьмой день для Генри едкий, вытягивающий из него отчаяние во всех смыслах. Он приходит к нему, полный надежды, что вот-вот может все измениться. «Пик, пик, пик» Показатели жизни разочаровывающе, без изменений идут, пытаясь вытянуть всю оставшуюся надежду. Генри внутренне бушует, крича про себя, нет, не должно так быть. Не все воспоминания еще на месте, но благодаря Нику… благодаря его Гензелю он не сходит с ума. Генри снова садится на свой уже привычный, стоящий на одном и том же месте стул. Он снова смотрит на него безжизненного, на его несобранные темные волосы, на его шрам, находящийся возле глаза, касается его рукой, проводит по щеке. Что-то внутри переворачивается, взвывая ранено «я ошибался, я был не прав, вернись ко мне». Недавно появившиеся, ныне существующие воспоминания перевешивают, а Генри-верующий подавляет Генри-скептика, и сейчас все в его руках. Он верит в магию, верит, все, что говорил его Ник, его Джек, его Гензель— все правда. Он накрывает ладонью до сих пор холодные пальцы, которые хочется согреть все сильнее и сильнее, и идея проделать все тот же самый путь, который не получился тогда с Люси, прилетает внезапно, но с полной уверенностью, гоняя прочь все сомнения разом. Генри наклоняется к нему, проводит рукой по лбу, и тяжело вздыхая, шепчет со внутренней мольбой: — Пожалуйста… пусть это сработает. Я готов. Я верю. Я действительно верю. Не умирай. Прости меня... Если ты все еще здесь, если ты еще там. Я люблю тебя… Гензель. Он прижимается губами к его губам с надеждой, целует с верой, уверенно, с мыслью, что на этот раз все будет хорошо. В больничную палату врывается легкое дуновение ветра с радужными всплесками, а вслед с восстановившимся сознанием приходит осознание: он не отравлен, он без яда внутри собственного сердца, вышедшего явно не без чьей-то помощи в том гадком прошедшем шестом дне.***
Он открывает глаза мгновенно, чуть-чуть прокашлявшись. Он слишком долго спал, беспощадно утопая в огненной тьме без шанса выбраться самому, помня лишь отрывками его голос, ясные дороги и его руку, которую он сжимал до последнего, пока снова не оказался в огненном аду. Просыпается он с ярким светом, и первое, что чувствует так остро и растворимо — снова его руки, обнимающие, притягивающие его к себе настолько крепко, что, кажется, вот-вот хрустнут ребра. Гензелю не требуется понимать, чьи руки обвивают, он знает это и так. — Генри… В его сердце нет того самого яда, содержащем внутри погибель, грозившей постоянно, и Гензель улыбается, смеется хрипло, повторяя одно слово, как заговоренное: — Живой… Живой… — Все хорошо, Гензель, все хорошо. Слезы появляются сами собой, уже не от отчаяния, не от страшной мысли, что его Генри ничего не помнит. Теперь все по-другому. — Давно я не слышал своего настоящего имени. Повторяй его почаще. Он сильно прижимает Генри к себе, не веря, что кошмар закончился. — Определенно буду делать это почаще. Они не размыкают объятий, и, кажется, вокруг них, никого нет, лишь они вместе, а в памяти Гензеля призрачным миражом мгновенно врезается еще кое-что важное. Образ его самого бестелесного стоящего в стороне возле плеча Генри, без возможности коснуться, лишь способного ощущать его прикосновения, безучастно смотря на себя умирающего. И этот умоляющий шепот Генри, его отчаянные слова, которые Гензель теперь никогда не забудет, думая про себя, нельзя его оставлять, нельзя его покидать. «Если ты все еще здесь, если ты еще там. Я люблю тебя… Гензель» На этот раз он уверен крепко: они друг друга больше никогда не забудут. — Я тоже люблю тебя, Генри. Подавшись вперед, целует смело его в губы, сильнее выражая эти три слова, и Генри, принимая это, отвечает тем же самым. А в больничной палате впервые за долгое дождливое время наконец-то появляются лучи яркого солнца, прорвавшегося сквозь темные тучи.