What Happened to Me?

— Сколько ещё коробок? — спрашивает меня отец, выходя из дома с одной из таких, что мы уже погрузили в багажник машины.       Я стою рядом, прикидывая, через сколько в машине закончится место, и переминаюсь с ноги на ногу. — Четыре, — отзываюсь я.       Голос выходит глухим, будто я не говорила неделями, как и всегда в последнее время. Я не знаю, что произошло именно с ним, но вроде бы такое бывает из-за посттравматического эффекта.       Кажется, я до сих пор не особо представляю, что произошло и со мной.       После случившегося прошло три месяца, и многое изменилось. Но не больше, чем за время до них.       Я видела смерть своей мамы, убила человека и ранила ещё неопределённое количество людей — не то, что подростки загадывают на Рождество однако.       Я улыбаюсь краешком губ и в боковом зеркале машины вижу, как по-психопатски у меня это выходит.       Раньше я боялась даже думать о смерти. Каждый раз, когда подобное приходило в мою голову, я крепко зажмуривалась и дрожала точно осиновый лист, сейчас же — улыбаюсь.       Мне больше не страшно. Я больше вообще ничего не чувствую.       Два месяца я безвылазно лежала в психушке и посещала доктора Олсен, но ничего внятного мне сказать не смогли кроме того, что шок мог затянуться, и происходящее все ещё не доходит до меня всерьёз.       Спорить было трудно — я будто наблюдала за всем со стороны.       Меня привезли в больницу в ужасном психологическом состоянии. Позже мне сказали, что я была в ступоре и бормотала одну и ту же фразу раз за разом.       Если идёшь через Ад, не останавливайся.       И хотя врачам не пришлось ни вытаскивать из моего бренного тела пули, ни выводить меня из комы, они не знали, смогу ли я ли полностью восстановиться.       Мозг, чисто с физиологической точки зрения, тоже не пострадал.       Мама умерла ещё до приезда в больницу, хотя доктора до последнего боролись за её жизнь и старались спасти её. После того количества введённого ей наркотика у неё не было и шанса.       Мне не удалось с ней даже попрощаться — как мама и хотела, её тело сожгли ещё до того, как я пришла в себя. Я не была против, так как все равно не смогла бы смотреть на труп некогда самого близкого мне человека.       Я попрощалась с ней ещё тогда.       Стива, насколько мне было известно, тоже забрали на скорой и спасли. Но не успел он полностью прийти в себя и выйти из больницы, как покончил с собой, как только узнал о смерти моей мамы — это я знала со слов Кевина, которому это доложил отец. На этот раз это было точно по-настоящему. Я не пришла с ним попрощаться.       Отец, вопреки всему, что я о нем думала, приехал сразу же, как ему позвонил шериф и описал ситуацию.       Он всеми силами старался наладить со мной контакт и взял на себя все бумажные вопросы, касаемые произошедшего. Бюрократия не была бы бюрократией, если бы не обязывала после смерти даже самого близкого тебе человека заполнять все формы и документы. — Сидни? — отец зовёт меня, потому что я застыла у багажника, не давая ему упаковать в него оставшиеся коробки.       Я отхожу в сторону, и он ставит их на свободное место.       Мы выкинули все вещи тёти, которые она привезла с собой, кроме её ноутбука и путеводителя по Франции. Мне просто некуда было их деть, а у неё не было других родственников, которым можно было бы их передать.       С вещами мамы я так и не смогла попрощаться — добрую половину коробок наполняли её фотоальбомы и одежда, книги и памятные побрякушки.       Не знаю, когда я смогу с ними попрощаться. И смогу ли вообще.       Отец захлопывает дверцу багажника и отряхивает с джинсов налипшую пыль.       Около недели назад он закончил все неотложные дела — похороны тёти, документы о передаче родительских прав, оплату услуг крематория. Больше ни его, ни меня в Ривердэйле ничего не держало.       Смотреть на самого дорогого человека, обратившегося в пепел, даже в драгоценной шкатулке с кремниевым замочком было невыносимо.       Но отец каждый день смотрел на неё, и я видела, как слезы собирались у него в глазах и как аккуратно он проводил пальцами по гравировке. Даже сейчас эта шкатулка была где-то у него.       Отец идёт к водительскому сидению, а я последний раз смотрю на опустевший дом.       Он выглядит точно также, как и раньше, но теперь я понимаю, что больше никогда в него не вернусь. Никогда не поверну ключи в замочной скважине и никогда не услышу шум радио. — Сидни! — меня внезапно зовут, и это не отец. — Сидни!       Я оборачиваюсь и вижу, как Джагхед бежит в мою сторону.       Я нервно дёргаю себя за карманы джинсов — мои руки теперь все время дрожат, а взгляд бегает. Как мне сказали, это тоже может быть последствием шока. — Нам пора ехать, — мягко говорит отец, открывая дверцу на водительское сидение. — Я быстро.       Я уже давно лично попрощалась с Кевином и шерифом, а с Джагхедом… Я не смогла. Я боялась, что только увижу его и никогда не смогу сделать то, что должна. — Сид… — Джагхед выдыхает моё имя, а я не могу заставить себя посмотреть на его лицо. — Я получил твоё сообщение.       С утра я отправила ему всего несколько слов. «Я уезжаю, Джагхед. Спасибо за всё».       Да, я предпочла попрощаться по смс, хотя прекрасно понимала, как это выглядит со стороны. — Так значит… — Джагхед с трудом подбирает слова. Мне больше чем знакомо это чувство комка в горле, который мешает говорить. — Ты уезжаешь?       Я молча киваю. — И… Это всё? Конец?       Дует мартовский ветер — и впервые после зимы он тёплый, а не колет словно иголками. — Прости меня… — всё, на что меня хватает.       Джагхед за пару шагов сокращает расстояние между нами и берет моё лицо в свои ладони.       Отец уже сел за водительское сидение, и мы остались вне его поля зрения. Он не может слышать, о чем мы говорим, а видеть нас может только в зеркало бокового вида, но мне все равно.       Я поднимаю взгляд и впервые за долгое время сталкиваюсь с глазами Джагхеда. Этими светло-серыми глазами, в которые я влюбилась. — Ты ни в чем не виновата. — Я… Всё испортилось.       Мы зачем-то шепчем, хотя нас никто не слышит. Не могу говорить за Джагхеда, но я будто хочу сохранить эти слова только между нами. — Послушай меня, — его голос звучит твёрдо, хотя в глазах собираются слезы. — Ты все сделала правильно.       Я убила Веронику.       Она скончалась ещё на месте преступления, а вот Хирама Лоджа вылечили, а позже забрали в тюрьму. Я отказалась присутствовать в зале суда. — Теперь я никогда не подружусь с Арчи или Бетти, — шучу я.       Джагхед прислоняется своим лбом к моему и смеётся сквозь слёзы.       Мне уже надо ехать, отец не торопит, но я запросто могу представить, как он постукивает пальцами по рулю.       Я не говорю Джагхеду о причине своего отъезда, а он и не спрашивает, и я за это ему безмерно благодарна. — Спасибо тебе за всё, — выдыхаю я.       Джагхед наклоняется ко мне ближе и целует в губы — и в этот раз наш поцелуй влажный от наших слёз. — Я люблю тебя, Сидни Мур.       Я вижу, как он хочет сказать что-то ещё, но, видимо, считает это неправильным, поэтому молчит.       Джагхед говорил мне, что никогда меня не оставит и что всегда будет со мной. Ирония заключается в том, что бросаю его я.       Я целую его ещё раз — в этот раз быстро и спешно, а потом подбегаю к машине и сажусь на переднее сидение рядом с отцом. Тот мне улыбается поджатыми губами и нажимает на газ.       Какое-то время я ещё вижу Джагхеда в зеркале заднего вида, а потом откидываюсь на спинку сидения и смотрю перед собой на дорогу, пока мы не проезжаем знак «Вы покидаете Ривердэйл».       Отец включает какую-то музыку на местной радиостанции и говорит, что мы едем в новую жизнь.       Он ещё не знает, что пистолет, который я давно нашла у мамы в кабинете, теперь лежит у меня в рюкзаке и будет лежать в ящике комода в новом доме до тех пор, пока я не решусь им воспользоваться.