Падение; подъем

— Все в порядке, — говорит Коннор. Только голос ломается, совсем как у человека, и ясно совершенно и бесповоротно, что ни хрена он не в порядке, даже не близко. От андроида на полу медленно расползается лужа синей дряни, и Коннор — это тот, который в рот и не такую хрень тянул, «лейтенант, я могу проанализировать все образцы на месте» — отодвигается, чтобы не наступить. Диод на виске заходится красным, неправильным. Хэнк растерян: не было такого раньше никогда, ни разу не случалось, это же машина, у которой эмоции — программная ошибка, за пару мгновений устраняющаяся. С другой стороны, раньше еще никто не пытался вышибить себе мозги, пока Коннор в них копался. — Ничего, — говорит себе Хэнк, отводя взгляд. Это не человек, как иногда против воли кажется, буквально минуту назад, когда этот ненормальный под пули бросился, и сердце в пятки бухнулось, чуть приступ не хватил. Хренов андроид — ну что ему сделается? Все нормально будет. Вот прямо сейчас, да. Только Коннор, Киберлайф его побери вместе со всеми искусственными потрохами, дрожит, сам того не замечая. Вдруг застывает посреди осмотра, пялится в пустоту — не по-привычному, проводя анализ, Хэнк уже научился различать — по-другому. Говорит неуверенно: — Лейтенант, мне необходимо покинуть место расследования, — неровно так, словно вовсе не уверен. И моргает часто. Сам не знает, что с ним не так. — Мне нужна срочная диагностика в Киберлайф. Я не справляюсь. И у Хэнка сводит что-то болезненно внутри — допереживался за кусок пластика, собственный мотор начал барахлить. Непрошеная мысль, неприятная — а вдруг и впрямь поджарилось что-то в электронных мозгах? Гонит прочь, ну ему-то какая разница, в самом деле. — Тогда вали к чертям, пока улики мне не попортил, — ворчит он с деланым равнодушием. Коннор кивает; что-то среднее между благодарностью и потерянностью. А потом снова выпадает на десяток минут, позабыв вызвать себе такси. Хренова отстраненность идет отвратительными ломаными трещинами. — Ну и какого черта ты еще здесь? Коннор вздрагивает, выныривая из своего марева, пытается улыбнуться — правильный жест, губы изогнуты, да только в глазах все тот же отвратительно-липкий ужас. — С сигналом что-то не то, — он прикрывает глаза, устанавливая соединение. Хмурится все так же ломко. — Не понимаю. Подключиться не получается, — рассеянно обращает взгляд на Хэнка. Будто ждет, что тот объяснит, поможет. Как ребенок совсем. — Наверное, глушат из-за той трансляции. Хэнк вопросительно наклоняет голову — мол, а теперь-то что? — Попробую вызвать снизу. Он прикидывает: семьдесят девять этажей, подвисающий андроид. Спрашивает, не удержав под ребрами тревожное, болезненное почти: — Сам-то доберешься? И ждет «конечно, лейтенант» или «само собой» или даже ироничное, проскальзывающее изредка, никак поймать не получается «моя модель RK800 способна к выполнению такой функции». А вместо этого Коннор по-человечески совсем ведет плечами. — Я, — индикатор желтым бьется, — не знаю. И сразу ясно, что доверяет ведь, паршивец, кому попало бы такого не сказал. И все — не получается больше собачье это внутри утрамбовывать; лезет, будто Сумо, когда он после рабочих суток возвращается. Хэнк крепко берет его за плечо — ладони тут же становятся мокрыми от налипшего снега. И тянет за собой вниз. Коннор даже не сопротивляется, покорно следом тащится, хотя мог бы на каком-нибудь повороте в косяк вцепиться, черт бы он его отодрал. Но у того оказывается занятие поинтереснее — хмуро пялиться в пустоту. Диод вновь болезненно желтеет. — Садись, — тяжело бросает Хэнк уже на парковке. — На пассажирское, еще чего не хватало! Угробишь нас обоих. Коннор улыбается с дежурным извинением. И опускается на сиденье, привычно складывая руки на коленях, ни дать ни взять, механическая кукла. Хэнк дыхание не успевает перевести, что, кажется, обошлось, начало налаживаться — он рвано скрещивает руки на груди. Как будто там действительно может что-то болеть. — Ну и стоило оно того? — бормочет Хэнк себе под нос. Собственная беспомощность злит. Он крепче вцепляется пальцами в руль, чувствуя, что начинает заводиться. Коннор ожидаемо принимает на свой счет. — Мы выяснили важную для расследования деталь, — механически отзывается он, и Хэнк закатывает глаза. — Если… — Да не про это я, — обрывает, сам не замечая, что повышает голос. — Про ту хрень, что с тобой. Шок или типа того. Пауза. — У андроидов не бывает шока. Предсказуемо до последней интонации. Хэнк не удерживается: — А с тобой-то тогда что? Коннор молчит, и он скашивает глаза, чтобы лицо видеть. Как рыба — открывает рот, только слова не выходят. — Я… — между бровей резкие линии; диода не разглядеть, но тот наверняка сейчас заходится тревожным. — Я не знаю. Колет под ребрами — до чего похоже на то, что было тогда в клубе «Рай». Тянет сказать: все ты знаешь, Коннор, только признавать не хочешь. Экспериментальный андроид RK800 выстрелил бы не задумываясь. Только девиант отвел бы оружие потому, что мог увидеть в машине напротив живое существо. — И что сделают в этом твоем Киберлайфе? — Разберут меня и проанализируют компоненты, чтобы найти ошибку. Хэнк ударяет по тормозам. От такого, сказанного равнодушным голосом, словно в солнечное сплетение бьет. — Что? Он оборачивается к Коннору, наплевав на сигналы позади. Объедут, не обломятся. У него тут дела поважнее. — Не беспокойтесь, лейтенант, — механически продолжает он. — Вам выдадут аналогичную модель в самые кратчайшие сроки. — О, господи, — с раздражением бормочет Хэнк, отворачиваясь обратно к дороге. — Меня блевать тянет. Никакого Киберлайфа с «разберут и проанализируют». Не после того, каким он видел его на крыше. — Ты ведь боишься умирать, — он разворачивает машину прямо через сплошную. Плевать, отмажется потом в участке. — Еще буквально полчаса назад. — Вы не понимаете, — Коннор рвано поворачивается к нему. И впрямь красным на кожу блики бросает. — Так быть не должно, это не алгоритм, что-то другое. — Тебя это пугает? Коннор молчит, но по нему и так видно все. Хэнк качает головой — подумать только. — Мы сменили направление, — констатирует тот, снова укладывая руки на колени. — Какой новый пункт назначения, лейтенант? Хэнк бросает на него короткий взгляд. Нормально ли воспримет, нет? И выдает хмуро, чтобы даже мысли оспаривать не появилось: — Ко мне домой. — Зачем? — Коннор спрашивает неловко, словно и не машина вовсе. Хэнк невольно ведет языком по зубам. И правда — зачем? Будь Коннор человеком, новичком, к которому он так быстро умудрился привязаться, тогда понятно. Налить выпить, потравить пару баек, дотащить до дивана. А с этим вот что делать? Но признаваться не тянет; черт его знает, может, опять на своем Киберлайфе и диагностике заклинит. На месте разберутся. — Увидишь, — говорит, старательно в дорогу вглядываясь. Почти не врет, не поймать, да только похоже Коннор и не способен сейчас. Слишком занят образовавшейся внутри дырой под названием «страх смерти». Перед дверью Хэнк долго возится с ключами; отвык приходить домой трезвым. Коннор позади не шумит, даже дышит ровно, но умудряется как-то давить присутствием — или это тревога за него? Черт разберется, переживать за кого-то он тоже отвык. Ощущение паскудно чешется в солнечном сплетении, и, что бы ни являлось его причиной, Хэнку оно не нравится. — Проходи, — машет рукой, пропуская вперед, чтобы в поле зрения держать, так, на всякий случай. — Диван в твоем распоряжении. Коннор с рассеянной вежливостью приподнимает уголок губ — до чего же хорошо эти паршивцы из Киберлайфа поработали, если б не диод, не отличить от живого. Сумо с ворчанием поднимает голову; на морде явно читается удивление. Хэнк пытается вспомнить, когда тот вообще видел других людей в этом доме — ну, кроме того случая перед «Раем» пару дней назад — и не может. — Взять, — командует он, кивая на устраивающегося на диване Коннора. Сумо непонимающе наклоняет голову, будто спрашивает «ты чего, хозяин?». Того гляди и заскулит. Смешно же — Коннор всего раз здесь был, а эта псина уже умудрилась привязаться до того, что команды оспаривает. Хотя — Хэнк иронично усмехается про себя — кто бы говорил, а. — Взять, — повторяет с нажимом, для верности еще и пальцем показывая. — Давай-давай, не халтурь. Сумо выдыхает тяжело — страдание во плоти прямо — и медленно тащится к дивану. Хвост висит протестом. Хэнк смотрит, стягивая промокшую за время возни на крыльце куртку, как он запрыгивает на сиденье. И роняет голову Коннору на колени. — Паршивец, — фыркает, не скрывая насмешки. И к чему только привязался? У андроидов нет собственного запаха; единственная версия, что они настолько много времени рядом проводят, что Коннор от него перенял. Как будто стал неотъемлемой частью. Но это неуютная мысль, выводящая из равновесия. Хэнк предпочитает такие засовывать куда подальше. — Ну, — он пристраивает куртку на опасно покачивающуюся вешалку. — Так как андроиды вообще справляются с такими вот штуками? — поворачивается к дивану. — Сумо, фу! Фу! Пес виновато опускает голову, делая вид, что совсем не тыкался носом в вымазанное синим пулевое на плече. — Один другого хуже, — ворчит он, подходя ближе. Грозит. — Если шерсть выпачкаете, сам его мыть будешь. — Извините, лейтенант, — наклоняет тот голову. Да только тон выдает: гораздо живее, словно улыбка внутри прячется. Хэнк задумчиво прикусывает щеку изнутри; ничего такая мысль, в принципе, даже логичная — в конце концов, тащить диван в химчистку не хочется еще больше, чем безвольные девяносто килограмм в ванную. — Где-то под диваном валяются футболки, — он отводит глаза. Добавляет на всякий случай. — Чистые, после стирки, неохота раскладывать было. На самом деле он ждет, что Коннор откажется. Что-то подсознательное, которое отмечает воротнички как из рекламы да идеальные узлы галстука, у него такие б не получались, даже если бы пить бросил. Но вместо этого тот говорит: — Спасибо. Негромко, безо всех этих «лейтенант Андерсон» — человечно. И Хэнк не удерживается, переводит взгляд — желтый диод, пальцы на пиджаке медленные, совсем не механически целеустремленные. Он отводит взгляд обратно, пока не увидел лишнего; пожалуй, слишком поспешно. Хотя, может, и лучше бы было: разглядеть идеальную кожу, нечеловечески сильные мышцы. Вспомнить пощёчиной по воображаемой щеке — андроид, пластиковая кукла, ничего больше. А потом снова забыть, натолкнувшись на очередную невозможную в протоколе фразу. Взгляд украдкой. Вдох невовремя. — Так как в себя приходите-то? — возвращается он к теме. Шарится по шкафчикам; был же где-то кофе. Шорох позади где-то в затылке отдается. Прямо как у греков — тянет обернуться, когда ни в коем случае нельзя. — Возвращаемся к привычной программе. Таки находится что-то странное в банке — и, судя по всему, очень древнее. Хэнк принюхивается. Жмет плечами и сыплет в кружку. Он и не такую дрянь пил. — Но я не думаю, что это поможет в данной ситуации. — Почему это? — Хэнк, решив, что хуже уже не станет, доливает горячей водой из-под крана. — У меня как раз здесь хранится кое-что по прошлым делам. Ну, знаешь. Особенно памятным. Оборачивается — ну что, Коннор, покажешь, на что способен? Да слова горло забивают. Пулевого нет, затянулось, даже разводов не осталось — видимо, эта дрянь к ткани липнет, хоть и не впитывается. Только лучше б оно было, чем эта потерянная муть в глазах. — Диагностика не помогает, — сосредоточенно сообщает он, с вдетыми в футболку руками, Сумо на коленях; так и тянулся, что ли, чтобы собаку не потревожить? Точно с головой не все в порядке. — Во мне что-то сломалось. — Чушь, — рявкает Хэнк, за тоном не следя. Зубы сжимаются, что больно. Он выдыхает, отцепляя пальцы от кружки — все-таки последняя целая; хотя зачем, если он дома толком не бывает? — Просто, — он с болезненной старательностью подбирает слова, — последствия смерти в чужой памяти. Бывало с тобой раньше, а? Коннор моргает растерянно, совсем как человек. Будто и впрямь такое объяснение в мысли не приходило. И продолжает натягивать футболку. Хэнк прикладывается к кружке. Тут же кривится — какая дрянь, а. Только замирает, даже внутренне, кажется, не от этого. — Закрой-ка эту хрень, — просит он, рассеянно пальцами у виска помахивая. Коннор послушно прикрывает индикатор подушечками. И совсем как человек делается. Футболка ему велика; с принтом Whiskey Charmers, выбившимися прядями выглядит совсем новичком, только-только выпустившимся из академии — черт дери, что же так щемит внутри. Вот оно, видимо, то самое сумасшествие, которое вместе с сединой в бороде появляется. Только у некоторых это юные прелестницы, на которых встает как в шестнадцать. А у Хэнка — андроид на его диване, в его футболке, с его собакой на коленях. — Сколько тебе… черт. Как давно тебя выпустили? — спрашивает охрипло, и тут же язык прикусывает. Ну зачем, а; зачем тянущее за ребрами еще сильнее расковыривать? Коннор хмурится; вопросы Хэнка снова не вписываются в его логические рамки. — Модель RK800 была запущена в производство… — Нет, — нетерпеливо мотает он головой. Тонуть так тонуть. — Когда выпустили именно тебя? Коннор растерянно моргает. Висок снова красный. Хэнк знает, что он может ответить, не отговариваясь искусственностью и алгоритмами. Это словно пальцами в рану лезть — раз за разом видеть, как через программу пробивается что-то живое. Сильнее, чем у многих людей. — Сорок два дня назад. И разом в горле сохнет. Боже мой, думает Хэнк. Понятно, отчего иногда ребенком ощущается. Он же и есть ребенок, которому в электронные мозги закачали необходимые знания. А ты, старый извращенец, взгляда отвести не можешь, когда он пальцы в рот тянет; статьи об андроидах-партнерах читаешь всерьез теперь. — Ага, — бормочет он, не зная, что еще сказать можно. Коннор прячет глаза — осознает, что именно ответил; что забыл откреститься от человечности. Хэнк делает шаг ближе. Чует, тем самым, что не позволяет его уже десятилетия как из отдела выкинуть — нельзя позволить ему захлопнуться. — Что тебя в порядок приводит, Коннор? Искусственные пальцы неуверенно зарываются в шерсть на загривке. Сумо, кажется, вот-вот хвостом завиляет, как щенок. Еще бы: внимание уделяют, чешут, да еще и тот, кто нравится — и плевать же, что не человек. Хэнк осторожно опускается рядом. Сам себя ребенком чувствует — до того хочется, чтобы это человечное, вспышками мелькающее, наконец оказалось на поверхности. — Что тебе, — слово на языке скользкое и кислое, словно лимонная косточка, — нравится? Коннор продолжает гладить Сумо. Хэнк видит, как напрягаются его запястья; дыхание делается беспокойнее — ну зачем же тебя таким живым сделали? — Я машина, — сдавленно выдает он, не поднимая головы. — Мне не может что-либо нравиться. Хэнк скупо хмыкает. Правильно. А чего он хочет? Он отставляет кружку на пол; наверняка потом ногой зацепит и разольет, да плевать. Надо переключиться, и он встает. Не до конца — Коннор вцепляется ему в запястье. От пальцев останутся синяки, уже ясно; слишком сильно, кажется, в костях отдается. — Посидите еще немного, — будто слова из себя выталкивает. — Пожалуйста. — Зачем? — иронично спрашивает он. Но ладони отнять не пытается, и даже не потому, что бесполезно. Индикатор заходится, словно пытается передать что-то азбукой Морзе; сначала желтым, потом — красным. Неправильным. Хэнк приподнимает брови — ну, так что же ответишь? Коннор смыкает губы; пальцы на запястье совсем болезненными делаются; почти слышно, как внутри у него что-то ломается. Уголки губ дергаются. Хочет что-то сказать, позволить словам сорваться — и одновременно не может этого допустить. Хэнк опускается обратно. Хватка слабеет — но не исчезает, Коннор так и не убирает ладони. Мысль юркая, но он успевает ухватить ее за хвост. Что-то важное. Что-то искреннее. Коннор не хочет быть один. — То, что мы делаем, — выдает он неожиданно. И поясняет, увидев нахмуренные брови. — Мне, — вдох, тревожная пауза, выдох, — нравится. Хэнк чуть поворачивается к нему. Наклоняет голову, подталкивая. Глаза у Коннора внимательные, пытливые; взгляд почти ощутимо по лицу шарится — правильно ли делает, не отталкивает ли этой невозможной искренностью? — Что еще, Коннор? — подбадривает он неуклюже. — Когда улики складываются в картинку. Он неловко ведет плечами. Чуть подвигает колени, и Хэнк чудом не вздрагивает от фантомного почти прикосновения. — Содержание глюкозы в жидкости выше семидесяти процентов. Приходится закусить уголки губ, чтобы внутри удивленно-теплое удержать. Андроид признается ему, что любит вкус сахара — и это гораздо человечнее всего того, что Хэнк видел вокруг каждый день после смерти сына. — Ваше присутствие рядом. Страшно двинуться неловко; слишком важное, слишком хрупкое. — Как признаете мою правоту. Индикатор бьется чаще. Хэнк осторожно, не спугнуть бы, касается его запястья. Коннор совсем по-людски громко выдыхает, как даже во время пулевых не срывался. — Как треплете по плечу или случайно дотрагиваетесь. Вскидывает взгляд — зрачки широкие-широкие, и совсем не из-за освещения. Хэнк плотнее сжимает ладонь в безмолвном «тихо, тихо. все хорошо. я рядом». — Мне, — пауза, словно каждое слово ударом по стене внутренних ограничений, — вообще нравится прикасаться. Не ко всем, — растерянно и доверчиво, тяжелым в груди отдается. — Только к вам, — переводит взгляд на колени, добавляет. — И к Сумо еще. Хэнку безумно хочется сглотнуть. То, чем захлебывается Коннор, ворошит внутри позабытое, с чем он вообще не думал больше соприкоснуться. Болезненно вспоминаются те девочки из клуба, с переплетенными пальцами, срывающимся «мы любим друг друга». Он старательно сгоняет ассоциации. Коннор наклоняется ближе. Потерянный совсем, раскрывшийся до нутра, не механического, живого, что тянет назвать душой. Хэнк выдыхает — раз, два, три, да к черту — и притягивает к себе. Выходит неловко — на коленях все еще тяжеленный Сумо. Коннор утыкается лбом ему в плечо, щекочет ресницами и дыханием прямо на стыке рубашки и кожи, волной мурашек по спине. Он не силен в словах, поэтому говорит, как умеет — ладонью между лопаток, неловким поглаживанием. Ткань под пальцами знакомая, узкая спина — нет, и от этого мурашки, кажется, на внутренности перекидываются. Не удержавшись, он костяшками вжимается. И чувствует, как заходится под кожей тириумный насос — словно частящее сердце. — Я бы хотел, — переводит дыхание Коннор. Каждое следующее признание словно бы дается ему легче, чем предыдущее, — чтобы так было дальше. Потом. Всегда. Его ладони невесомо смыкаются за спиной. А потом, не дождавшись протеста, прижимаются смелее, ощутимее. Совсем по-собачьи лбом тычется, живой, чуткий, как же давно Хэнк такого не чувствовал. Это глупость, то, что он хочет сделать — да и насрать, в общем-то. В его годы уже можно позволить себе блажь. Маленькую. Катастрофическую. Мало тебе, старый дурак, того, до чего передовую машину довел, ему же еще как-то дальше существовать — нет, не так, жить. Хэнк обрывает себя, неуклюже прижимаясь губами к индикатору на виске; все, некуда больше отступать. Коннор в его руках замирает — напряженный, звонкий, перетянутая струна — а потом расслабляется. Становится совсем податливым и доверчивым. И диод на виске вдруг делается голубым. Как будто Коннор наконец возвращается в норму — или, скорее, находит для себя новую. — В конце концов, — лениво хмыкает Хэнк куда-то в висок, — это не самый худший вариант. Мне нравится.