Do I look lonely?
I see the shadows on my face,
People have told me I don’t look the same.*
Panic! At the Disco – “Death of the Bachelor”
На часах восемь утра. Он допивает чай с лимоном, хмурясь на её фотку. Чёрно-белую фотографию в старенькой, деревянной рамочке. Когда-то эта картинка разбила сердце. Теперь она лишь напоминала о боли и вновь и вновь заставляла чувствовать себя непривлекательной гадостию. «Жопу себе проколи!», — залетает в полуоткрытое окно. Ещё в это окно рвётся яркий солнечный свет. Большой и холодный. «Я тебе, знаешь, что щас проколю?!», — орал Артём Крошик. Какой-то гопник матерился в ответ, но Родион не услышал, потому что закрыл злосчастное окно. Он поглядел, как Артём прогонял со двора юношу в спортивном костюме, потрясая удочками. Лосеву-Ленцу не спалось в его единственный выходной. Не спеша, он надел свою выходную рубашку, а старую запихнул в машинку стираться. Сейчас на нем была рубашка цвета пожелтевшей книжной страницы и прямые, синие джинсы. Им было уже лет десять, но выглядели они, как вчера купленные. Но не это удивительно, товарищи! Странным здесь было то, что, сколько бы многоуважаемый ученый не обжирался любимыми бутербродами – он без проблем влезал в свои вечные джинсы. И лишнего жирочка у него не наблюдалось. Расчесался. Вышел из большущей квартиры в сырой подъезд. У Герца тоже был выходной, судя по всему. (Обычно, у него свободных дней не наблюдалось). Сейчас он, вероятно, храпел в своей жёсткой постели жопой кверху. И пускал слюни в простынь. (Подушки у него, как и выходных, не было). Ленцу не хотелось более размышлять о том, что делал ненаглядный объект его раздражения. Он стал медленно спускаться по мелким ступенькам. Кое-какие были искалечены временем. Да, и вообще, казалось, что чёртова лестница вот-вот посыплется, как мел с засохшей тряпки. Дому нужен, очень нужен был капитальный ремонт. Как и перестаревшей душе одного профессора. «Ё-ё-ёжик!», — визжали на улице. «Сейчас, Крош!», — послышалось за коричневой дверью. На улице продолжали визжать, а через несколько секунд на площадку шустро выбежал очкарик, мощно врезавшись в широкую спину Родиона. — Ой! Извините, Родион Даниилович. — Затараторил офигевший Максимильен, поправляя съехавшие с ушей очки. — Вам не больно? — Не стоит беспокоиться, торопливый вы мой. Все в полном порядке. — Устало заверил Ежа Ленц. Ещё раз, извинившись с самым виноватым видом, мальчишка побежал через две ступеньки вниз под грозные покрикивания его друга. Максиму еле удалось отпроситься у предков на рыбалку. Доблестные Ежи-ботаники вовсе были против дружбы их сына с «этим непонятным индивидом с бандитской физиономией и неподобающими манерами». От этого Ёжику только больше хотелось бежать навстречу своему, крашенному в голубой, другу и сопровождать его в приключениях на все части тела. Лосев-Ленц проводил его скучающим взглядом. Было же раньше что-то такое, что и его могло заставить лететь вниз-вверх по ступенькам. Было. Ну, и нафиг оно всё сдалось. Пускай, теперь молодёжь носится. Он же зальёт свою жизнь чаем с лимоном. Или вином. Или ещё чем-нибудь. С бутербродами. Которые приготовит себе сам. Она жила теперь где-то за границей. И его это не касалось. Как линии – они стали параллельными. И никакой Лобачевский** с такими прямыми возиться бы, скорее всего, не стал. Выходя из пыльного подъезда, Родион встретил Элеонору, возвращавшуюся домой после утренней пробежки. Она говорила, что не хочет обегемотиться, как широкая часть женщин ее возраста. Но, если бы она была честной до конца, пришлось бы сказать, что, на самом деле, ей просто не хотелось разонравиться Аркадию Аркадьевичу (с которым они встречались всю свою распиз… хорошую жизнь, но так и не поженились, так как посчитали брак великой пошлостью, ибо любящим бумажки не нужны). — Здравствуйте, Эля. — Печально улыбается Родион. — А, Родя, физкульт-привет! — Зажурчала мадемуазель Элеонора, помахав изящной рукой в сиреневом, спортивном рукаве. Она упорно красила волосы в иссиня-чёрный. Так прилежно, что никто и никогда не видел на ее голове ни единого седого волоса. Её лицо приняло выражение строгости. Типичной советско-учительской такой строгости. — Судя по твоему упадническому настроению, вечером ты опять собрался пить. — Этого, увы, не предугадать. — Он развёл руками. Женщина нахмурилась. — Ну-ну. Это погоду предугадать не могут. А с тобой любые синоптики разберутся. — Ну, не любила Совунья, как её прозвали дорогие ученики, синоптиков. — Не буду спорить. — Виновато сказал Лосев. — Ты, дружок, это дело брось. Или не знаешь, как алкоголь на мозги влияет? — Мой мозг обещал выдержать всё. Закатив глаза, Элеонора лишь махнула рукой на прохвоста и забулдыгу*** и бодро зашагала, куда шагала. «Пил, пью и буду пить», — подумал бедный учёный и пошёл вдоль по улице, щурясь от солнца. Смысл – сохранять мозги от разложения, если их носитель давно мёртв внутри? Он гулял в парк. Где росли кусты с белыми розами, и летали шмели. Толстые и пушистые. И бабочки. Легкие и красивые. Стать бы бабочкой. Чтобы подохнуть в конце первого и единственного дня рождения. Чтоб вся жизнь – праздник! До парка он, в итоге, решил не гулять. Вместо этого он постучался в квартиру Медведина, полный уверенности, что последний уже давно не спал. А на ногах деда Костя был часов с семи, не позднее. Послышалось косолапое топанье. — О, Родя! Заходи. — Приветствовали Ленца. — Доброе утро, Константин Михайлович. Разбудил я вас? — поинтересовался он лишь ради приличия. — Да, шо ты! Ни в коем случае. Проходи в комнату, шас чайник закипит. Зашёл. Сел на диван узорчатой расцветки. А Костя утопал на кухню. Тем временем в комнату пробралась «бамбуковая панда», как мысленно величал ребенка Родион. Уже вся при параде – в драных, чёрных джинсах, белой майке и тяжелой, кожаной курточке. Тоже чёрной. Веки, которые Стеша силилась не опускать, были щедро вымазаны тёмными тенями. Вот вам и бамбуковая панда. Завершали картину китайской тушью ярко-розовый бант и, крашеная в белый, челка. Вообще, волосы у этого создания были чёрного цвета. — Здрасте. — Сонно поздоровалась Стеша. — Здрасте, здрасте. Никогда бы не подумал, что вы встаёте так рано. Степанида как-то с досадой покосилась на него, усаживаясь на стул. Посреди комнаты стоял маленький стол. — Я ещё не ложилась. — Вот оно как. — Ага. Вы ток дедушке Косте не говорите, а то обидится. — Во мне можете не сомневаться, друг мой недосыпающий. Но скажите, что же вы делали всю ночь? — Да, это все Ежидзе. – Раздраженно прошипела Стеша. – Анимешник очкастый. «Книга Атлантики», видите ли, вышла. Трещал про неё весь день вчера. Я ему сказала, чтоб не спойлерил, потому что хотела до субтитров дотерпеть. Но потом, где-то в час ночи, я вспомнила, что терпения у меня никогда не было. И мне пришлось смотреть с озвучкой. Когда посмотрела, стала искать песню. Ну, «SID». И решила пересмотреть «Титаник». В сто тринадцатый раз. Вот. Потом, ещё раз, «Атлантику». А под утро. К семи часам. Я прочитала всю мангу. Хотела позвонить Ежу, чтобы проспойлерить, а он сказал, что я с дуба рухнула, и телефон отключил. И он на жнеца похож, вообще. — Бурная, однако, у вас ночка. А я вот все это время в потолок глядел. — Бе. Уж, если так, то лучше дрыхнуть. — Заключила Степанида. — Я тоже так думаю. — Согласился Родион. В комнату с настенным коврищем, изнаркоманенным кучей непонятных рисунков, вошёл деда Костя с подносом, на котором стояли две громадные круженции с горячим чаем и несколько кусков хлеба, щедро намазанных маслом. — Стешенька, не спишь уже? – Удивился он. — Не, деда Костя, не сплю. — Подтвердила она. Как бы Родион Даниилович её не выдал. Лосев заговорщически глянул в её сторону, напоминая о своём обещании. — Вот, молодца, — сказал Медведин, ставя еду на стол, — может, на огороде поможешь мне сегодня? Лук таскать-то. — Да, деда, без вопросов! — Чуть не зевая, ответила Стешенька. — Я ж – мощь… — Ну-ну. — Кинул Лосев. — Вам бы, мощная вы наша, не помешало поспать ещё часик другой. — Вот уж верно. — Подхватил Медведин. — Не пойти бы тебе, Стешенька, поспать ещё? А то ты чего-то больно носом клюёшь. — Не-е… Мне не надо. — Она задумалась. — Ну, ток если ещё полчасика. — Вот шли бы и поспали свои «полчасика». — Угу. — Она поплелась к себе. — Молодёжь. — Вздохнул Лосев. — Как ты сегодня в шахматы? — предложил Медведин. — Не откажусь. — Он посмотрел в окно, занавешенное тюлем в мелкий цветочек. Откуда-то взялись облака.***
От Медведина Лосев-Ленц ушёл где-то в половине первого. Степанида всё еще спала. А Родион успел пять раз проиграть Константину. И ещё семь – выиграть. По дороге домой он встретил кудрявого и светловолосого Александра, который, казалось, в тот день отражал солнечные лучики своим вдохновенным существом. — Здравствуйте, Родион Даниилович! — воскликнул растрёпанный поэт. — Как хорошо, что я вас встретил. У меня к вам большая просьба. — Какая же, друг мой жизнерадостный? — Не могли бы вы на время дать мне вашу книгу по астрономии. Фиолетовую. — Конечно, конечно. Если хотите, можете прямо сейчас подняться со мной, и я вручу её вам. — Было бы замечательно! И они поднялись на шестой этаж. Когда Родион открыл дверь, за чужой чёрной дверью что-то громогласно бумкнуло. Лосев постучал к Герцу. Тот открыл не сразу, грозно ругая «какой-то бесполезный штуковина». Но открыл. — А, это есть вы… — Неловко произнёс он. — Ага, — ответил Ленц, — это именно мы. Этот шум. С вами всё в порядке? — Ja. Ja… Все есть хорошо. Простите, пожалуйста, что я сильно шуметь. — Ничего страшного. Днём – шумите на здоровье. — (А ночью давайте учёным высыпаться). Герц густо покраснел. Повторно прося прощения. Теперь, видимо, за ночь. Родиону стало его жалко. Отто в нерешительности закрыл дверь. К тому моменту даже уши его были красными. Они прошли в просторную гостиную коричневого цвета. Лосев быстро отыскал нужную книжищу. Отдал её Александру. — Какой прекрасный профиль. — Тихо сказал Ларин, глядя на фотографию в старой деревянной рамке. — Нравится? — Равнодушно полюбопытствовал Ленц. Ларин кивнул. — А кто это? — Какая-то мадам. — Он усмехнулся. — Если вам очень нравится – я вам её дарю. — Вы серьёзно? — У Ларина загорелись глаза. — Совершенно. — Лосев протянул ему чёрно-белый портрет. — Поэту красота куда нужнее, чем посредственному учёному. — Он мягко улыбнулся. — Не находите? — Спасибо вам большое, Родион Даниилович!.. — На здоровье, любезный.***
Солнце уже садилось, когда Родион проснулся в своём кресле. Надоедливый немец ругался. Дурак. Совсем не умеет держать себя в руках. Однако Лосев выспался, поэтому его не раздражал шумный сосед. Он сидел в кресле, широко расставив ноги, и с улыбкой слушал смехотворную брань. Герц ругался по-немецки. Но, хотя ему и не приходилось картавить (на родном-то языке), ругался он презабавно. И это веселило Ленца. Судя по всему, у Герца что-то сломалось, похоже, телефон. И он материл его, как попало. А ещё придумывал на ходу совершенно нелепые обзывательства. Ленц вслушивался с невыносимо высокомерным выражением лица. Чисто профессорским. Наконец, он злобно постучал по стене. Герц затих немедленно. Ленц усмехнулся его послушанию. Феноменально. А в гостиной стало как-то пусто. Родион принялся читать газету. Какая-то женщина вырастила самую большую в городе помидорину. Новости – зашибись. Через час-полтора в дверь позвонили. Открыв её, Родион увидел невысокого Герца. Вид у него был просто до ужаса печальный. Ленц мгновенно сжалился. — Что у вас стряслось, любезный? — Всё есть нормально… — Он замялся. — Это хорошо. Не желаете войти? — Извините. — (Опять он извиняется!) — Нет. Не… есть у вас немного бумага? Я хотеть написать письмо для mein сыночек. — Ох, подождите. Не прошло минуты – Ленц вернулся с полным файлом белых листов. — Возьмите. — О… так много… я… — Берите, берите. У меня этого добра навалом. — (Хоть жопой жри). — Не беспокойтесь. — С… спасибо большой. — Растроганно прохрипел Отто. — Всегда, пожалуйста. — Родион улыбнулся, впервые за весь день – искренне. — Господин Отто? — П… просто Отто. — Снова покраснев, поправил его Герц. — Если вас не затруднит. Выпрямите спину, пожалуйста. Отто. Отто немедленно выпрямился. Любуйтесь, дорогой сосед! Ленц одобряюще кивнул, и Герц, крепко прижимая бумагу, зашагал к себе. Ленц закрыл дверь. Это удивительно, но ещё утром Родион был при смерти, а вечером – улыбался. Как идиот. А Отто больше не ругался в тот вечер. Строчил своему сыну. Письмо на несколько листов. Пронизанное великой любовью. Настолько великой, что даже бескорыстной.***
И ещё. Той ночью Лосеву дали-таки выспаться. И сами спали прекрасно. История началась.