Земля появляется из зияющей чёрной бездны тихо и безмолвно. Холодно, точно иллюзия — резко очерченным чёрно-лазоревым кругом в небе без горизонта, — и на мгновение Тони замирает у приборной панели, словно мальчишка в первом ряду на премьере «Звёздных войн» — молча, восхищённо и очарованно перед лицом непостижимой космической красоты. Будто бы зритель.
Чужой в этом мире.
Земля, ещё тёмная и далёкая, мутная, но уже знакомая до боли, мирно дремлет в объятиях спящей вселенной, хрупкая, точно хрустальная в собственном бледном свете — крохотный шарик, покоящийся в вечной тьме. Земля, становящаяся ближе с каждым мигом, полная и величественная, бескрайняя, необъятная — тёмно-голубой стеклянный океан, весь испещрённый белыми сколами вихрей. Земля, зажигающаяся в ночи мириадами огней, мерцающая ярче многих и многих созвездий. Земля горящая. Земля пылающая.
Опустелая.
Главная панель мелко вспыхивает входящим запросом на контакт, но Тони игнорирует его, упрямо стиснув зубы — говорит
нежизнеспособная модель Тони Старка, оставьте своё сообщение, — равно как в прошлый раз, как и в ещё один. Как и во все предыдущие, все до единой попытки связаться с того самого момента, когда Небула передала ему в управление «Бенетар».
Тони не хочет —
боится — слышать. Тони не хочет —
боится — знать. Молча сжимает в руках штурвал, весь из себя — сталь во плоти. Сущая храбрость. Сплошное спокойствие.
Если бы.
Спутники отчаянно сигналят раз за разом, с каждым километром, остающимся в космической пыли, но Тони
не слышит их cлышит их все. И больше всего на свете силится отсрочить тот момент, когда наконец придётся узнать, кто же остался в живых.
Кого не осталось.
— Небула... кто-то ещё... был в вашей команде?
— Команде, — Небула отпускает сухой смешок, но даже в этом шёпоте Тони слышит колотую в крошку горечь.
Она сидит рядом, грубо закинув скрещенные ноги на приборную панель.
— Был один, — смотрит прямо, не поворачиваясь, точно не хочет, чтобы хоть кто-то, кроме космической пустоты, мог заглянуть ей в лицо. — Ракета. Крыса реактивная такая, но, как по мне, больше смахивал на лису.
Может, не в этом месте, может, в другое время Тони и удивился бы.
Надев очки, он первым делом приказывает Пятнице молчать. Затем — сухо требует перекрыть все каналы связи и архивировать сообщения. Мир вокруг разлетается слепяще голубыми полосами цифр, главная панель, сверкая, дребезжит десятками уведомлений, но на сегодня его здесь нет.
Тони нужна тишина. И найти у Пятницы он просит лишь единственное место.
— Не утруждайся, сама доберусь.
Некоторые вещи не меняются, и Небула смотрит всё с той же отстранённостью, будто бы не они вдвоём проболтались бок о бок в космосе все эти дни. Она покидает кресло второго пилота, почти неслышно цепляет к себе на пояс пару десятков вещиц из числа смертельно опасной космической ерунды. Тони молча выжимает от себя штурвал.
Небула всё понимает. Он — понимает её.
— Надеюсь, тебя тоже кто-нибудь ждёт.
Пальцы чуть заметно вздрагивают.
Небула легче тени выскальзывает прочь — будто и не было здесь, — и на мгновение кабину обдаёт сухим и жарким вакандским воздухом. За скрипом шлюза Тони слышит голоса.
Знакомые голоса. Живые.
Он не оборачивается.
Следующий час проходит как в тумане. Атлантика проносится за лобовым стеклом стремительно, словно ветер, вся она — точно горящее синее полотно, и Тони не может сказать, дымится это у него в глазах или же дым застилает весь мир вокруг, пыльной завесой вздымаясь над огненными разрывами, — он не отдаёт себе отчёта и не видит — только лишь с хрустом сжимает штурвал. Точно заело.
Время — дрожащие руки, время — стучащие зубы. Время — автопилот.
Последнюю четверть часа Тони не выдерживает и, упершись лбом в сцепленные пальцы, бессильно содрогается, не в силах больше сдерживать тяжёлый, удушающий до хрипа вой.
Ещё хоть минута на этом чёртовом борту — и сам он рассыпется в мелкий пепел.
— Пятница, пришли костюм.
Давящая рёбра металлическая клетка разжимается, и серый камень взлётной площадки впервые в жизни сбивает колени в кровь. Воздух, пронизанный смертью и ужасом, стылым дыханием с силой бьёт в ноздри, грязными когтями полосует горло, душит до темноты, жжёт, раздирая, лёгкие — в воздухе точно зима, и солнца не видно за чёрным снегом.
Воздуха не хватает. Что-то внутри рассыпается искрами, бьётся, колотится загнанно, как на палладии.
Сердце — бомба
незамедленного действия. Чёртова граната без чеки.
Пальцы частят по охранной панели мимо, вслепую. На ощупь. Дверь отползает мучительно медленно. Тихий щелчок. Зубы сжимаются так, словно мгновение — и треснут под собственной силой. Тони не дышит уже две минуты.
А впереди —
тишина.
— Пеппер?
Мелкая дрожь ударяет в виски, бьётся, пульсирует, давит, и давит, и р а з р ы в а е т с я выстрелом в голову.
— Пеппер?!
Вместо ответа — гулкий сквозняк. Мёртвое эхо утопших во мраке комнат.
— … тница...
Голос не свой — незнакомый. Голос чужой, надломившийся с дрожью. Голос сломавшийся, хриплый, осевший, голос не свой, незнакомый, чужой, сдавленный, надломившийся, не свой, незнакомый, голос...
— … мисс Поттс.
Сейчас же.
Пустой телефонный звонок разбивает стеклянную тишину.
Свинцовым шагом, на негнущихся ногах, — чувствуя, как из последних сил скрежещет сталь в груди, — Тони проходит на середину зала.
Маленький диван.
Журнальный столик.
Брошенный мобильный в кучке пепла.
Вспышка. Шуршание по восходящей.
Иерихон.
Крик ядерным разрывом разлетается в ушах, куски стекла впиваются в ладони, и что-то колкое, горячее фонтаном заливает глотку, булькая, плещется, давит весь воздух, мелко звенит, разбиваясь и капая на руки, — стоном и криком имя стучит по венам, плачем и воем вниз обрывается с дрожи разбитых губ. Мир рассыпается чёртовым пеплом, мир исчезает, разбитый, расколотый, падает в бездну чернее космической — имя в агонии бьётся по мыслям и обращается мертвенной тишиной.
Сердце — дыра навылет.
***
… ничего не чувствуя под рёбрами, Тони подрывается на месте, напрочь позабыв, как вообще дышать. Кровь на губах. Мозг задыхается. Перед глазами плывёт. Воздух придавленно, точно под прессом, с хрипом вбивается в лёгкие. Сердце — сверхновая, имя — как пульс:
Пеп-пер,
и
Пеп-пер,
и...
— Тони?
Вздрогнув, словно от выстрела, он оборачивается.
Господи.
Пеппер взволнованно вглядывается в его лицо, сидя буквально на расстоянии вытянутой руки. Сонная. Перепуганная.
Живая.
Судорожный хриплый выдох в тишину.
— Я люблю тебя. Слышишь?
Люблю тебя.
Слова сбиваются, заглушенные дрожью губ.
Прохладные ладони бережно ложатся на его затылок, и, утопив лицо в рыжих спутанных волосах, Тони обнимает Пеппер так сильно и крепко, будто бы это — в самый последний раз.
Она с тихим вздохом, неслышно и нежно, едва-едва шепчет что-то одной ей известное, медленно гладит дрожащие плечи и спину, дышит так слабо, словно бы вовсе боится вдохнуть. Тони, зажмурившись, шепчет в ответ — всё о своём, всё о том же. И даже не глядя, знает, сколько отчаяния и беспомощности плещется в её глазах.
— Снова?..
— Каждый раз, Пеп. Каждую чёртову ночь.
И Тони, не выдержав, горбится, прижимая ладони Пеппер к своему лицу, как будто можно спрятаться за ними от всего — от мира, пепла, крови, алого песка и шелеста в ушах, — как будто можно спрятаться, сбежать — не вздрагивая ночь за ночью, час за часом, каждый раз, когда глаза смыкаются проклятым сном и ужас ледяной рукой удавливает горло, — будто сердце перестанет останавливаться, будто с каждым
сном кошмарной явью перестанет он терять — и снова,
снова, снова всё беспомощно и тщетно.
Тони не помнит, в какой момент реальность и сон обменялись ролями. Тони не знает. И не знает никто больше.
Потому что
всё это слишком реально.
