Снежная буря

Он не понимал. Искренне не понимал, почему Мать так с ним поступила. Видел всю свою сознательную жизнь её разумнейшей, мудрейшей и, безусловно, прекраснейшей женщиной, какая существовала, существует и будет существовать во всех девяти мирах. Но то, что она натворила… «За что?..» – уже не говорит, шепчет у себя в сознании Бальдр, бороздя своим навсегда онемевшим телом злую метель и вьюгу. Тьма сгустилась вокруг незаметно, почти также как над сознанием Фрейи, но Бальдр всё никак не мог расчистить свою голову от взбунтовавшихся мыслей, режущих черепушку изнутри. Только они и могли заставить его что-то чувствовать. «О чём она думала?!» – он правда ведь не понимал, что заставило Фрейю наложить столь мощное и нерушимое заклятье. Не был способен об этом думать, его голову сковывала всепоглощающая ледяная злость. «Где я?..» – устав, скорее, от тяжких раздумий, чем от бессмысленного скитания в налетевшей снежной буре, он остановился, в измождении пытаясь понять, куда же занесло его собственное горькое отчаяние. Складывает над бровями ладони козырьком – как будто в такой метели это могло помочь – обернулся вокруг своей оси и запрокинул голову, силясь что-то увидеть в сумеречном небе. Всё без толку: нарождающиеся звёзды поглотила мёрзлая взбунтовавшаяся мгла. Бальдр мог видеть что-то лишь на десяток локтей перед собой. – Мама… – он оседает в снежное покрывало, в котором Бальдр уже утопал по бёдра, и запускает татуированные пальцы в растрёпанные слипшиеся сосульки волос. Слёзы почти сразу обращались колючими крупными градинами и улетали в неизвестность с другими осколками снега; ночь тем временем неумолимо приближалась. Он потерял счёт времени, без остатка посвятив себя жалости к себе, зарывшись почти с головой в объятия зимы. Бальдр не заметил того мгновения, когда безжалостная буря сменилась полным штилем, в котором можно было услышать потрескивание воздуха – настолько тут было холодно – но ему казалось, что провёл он в этом абсолютном безмолвии порядка нескольких часов. Юное божество выпрямляется, запрокидывая голову назад снова, на этот раз встречаясь подслеповатым взглядом с россыпью звёзд на чёрном небосклоне, а после с почти детским изумлением отмечает: он не узнаёт ни одного созвездия-ориентира. Ощутив, как тоска и острое чувство опустошённости его понемногу отпускают, уступая место отвлечённой озадаченности, Бальдр набирается сил, чтобы продолжить свой путь в неизвестность. Кажется, он впервые в своей жизни так безнадёжно заблудился. Бальдр брёл, не чувствуя холода, с каким-то наигранным энтузиазмом протаптывая себе путь в искрящихся сугробах – даже высунул кончик языка от усердия – когда над головой возникло северное сияние. Оно едва заметно волновалось, напоминая вьющееся в безвременье знамя давно забытого рода, и Бальдр ненадолго остановился, любуясь этим изумрудной игрой света и тьмы. – Будешь долго смотреть на них – они тебя утащат за собой, – вдруг раздаётся глубокий трубящий голос за спиной и Бальдр дёргается, как от удара, молниеносно разворачиваясь и выставляя перед собой кулаки. Тот, кто его побеспокоил, был высок, жилист и сух. Его полуобнажённая фигура, прикрытая сверху тёмно-бурой шкурой, точно источала этот свет: казалось, что даже снег так не сверкал, как его белёсое, вскрытое сотнями шрамов тело. Бальдр поднимает глаза на лицо – чуть вытянутое, украшенное заплетённой в косичку бородкой, мрачное и как будто вовсе неживое, а после пересекается с неизвестным взглядом. Закрытые бельмом глаза были чуть раскосыми и источали потусторонний свет, какой сейчас лился с непроницаемого небесного полотна. – Ты кто такой? – агрессивно сипя, ощерился Бальдр, а потом добавляет, – и где я, чёрт возьми?! Его голос разносится эхом по заснеженной долине и северное сияние как будто волнуется от этих возмущений в воздухе. Незнакомец едва заметно растягивает свой странный – с чуть нависающей верхней губой – рот в улыбке и демонстрирует Бальдру неровные острые зубы. – Ты в Похьёле, Бальдр, сын Одина, – отвечает незнакомец, и Бальдр только сейчас может разобрать его странный выговор. Впрочем, услышав слова о своём местоположении, ситуация для него слегка прояснилась: нелёгкая занесла его на проклятую землю лопарей, о которой он слышал только в сказках Фрейи. – Как мне выбраться отсюда? – чуть спокойнее спрашивает он, продолжая осмотр незнакомца, суматошно бегая взглядом по его фигуре. Он был почти полностью лыс, только из затылка росла длинная, причудливо заплетённая коса, змеящаяся по плечам этого странного существа. Из-за спины его можно было увидеть дугу бубна, на широком кожаном поясе, обнявшем весь торс мужчины, висела колотушка и два кривых ножа из чёрного стекла. Орудий такой странной работы он ещё никогда не встречал. – Только пришёл и уже выбираться? Даже не позволишь уважить себя трапезой, сауной и ночлегом? Ты, должно быть, сильно измотан заклятьями Лоухи, – незаметно это существо («Тварь», – с неожиданным испугом думает Бальдр) оказывается совсем рядом и Бальдр мог поклясться: закрытые белёсой поволокой глаза смотрели прямо на него. – Здесь ты можешь отдохнуть и унять свои тревоги, о, сын прекраснейшей Фрейи, – переходя на утробный полушёпот, говорит ему незнакомец и только сковавшее тело колдовское оцепенение не позволяет Бальдру хорошенько вмазать по этой самобытной роже. – Не смей упоминать о ней при мне, – Бальдр только и может, что процедить сквозь зубы, с вызовом глядя в лицо лопаря, а в том, что перед ним был лопарь, бог ничуть не сомневался, специфическое рычание и долгие согласные выдавали его с потрохами. – Как тебе будет угодно, – Бальдр замечает, что слова незнакомца не сопровождаются облаками пара, что должны срываться с его губ, – но прошу тебя, нет, я умоляю тебя, останься. Ты гость на этой гиблой земле, а у нас принято гостей встречать с почестями, – лопарь плавно отступает и Бальдру как будто становится легче дышать: хоть это создание и выглядело молодо, от него крепко несло тленом, ветхостью и ещё чем-то, чему Бальдр не мог подобрать определения. В ответ он только тихо шипит сквозь стиснутые зубы и как будто против воли своей кивает, понимая, что деваться сейчас ему решительно некуда, да и не особо хотелось. Он устал, он полностью изнурён, и это были все чувства, на которые он теперь способен стараниями Фрейи. Что бы он ни делал, но никакое увеселение, никакой труд, ничто не может теперь заполнить образовавшуюся внутри пустоту, в которой лихорадочно барахталось отчаяние, отбивая молотом по сердцу. Терять ему теперь нечего, а потому, наплевав на последние остатки опасений, плетётся следом за этим существом, которому не было названия. Бальдр знал почти наверняка – перед ним шёл некто бессмертный. Шли долго, но северное сияние продолжало свой статичный полёт в неизмеримом пространстве между землёй и небом. Два спутника отбрасывали длинные, размытые тени, больше похожие на разлитое по ткани пятно какого-то тёмного зелья. И когда Бальдр уже капризно вздумал поинтересоваться у лопаря, когда они, наконец, придут, Бальдр заметил сверкающий своей ослепительно-тёплой рыжиной огонёк – то, по всей видимости, был свет из окна жилища, принадлежавшего молчаливому незнакомцу. – Прошу, проходи, – говорит он, когда они добираются до аккуратной избушки, и лопарь отворяет дверь, пропуская Бальдра внутрь. Тот хочет взвыть от досады: он даже не ощущает приятного дуновения тепла от весело пляшущего огня в очаге, и желваки его гуляют, когда он останавливается посреди единственной комнаты, щедро украшенной предметами народного лапландского творчества. Стены не были увешаны, как у викингов, щитами или знаками воинской выслуги, но замена им нашлась достойная и не менее устрашающая: с десяток шаманских бубнов, с которых на Бальдра глядели немые образы богов всех трёх – по версии лопарей – миров. – Что хочешь отведать? Или, может, лучше сначала выпить? – его голос звучит так, как будто звук рождается не языком, а каким-то невообразимым органом, расположенном у лопаря в грудине. «Как будто сердцем разговаривает», – глядя на фигуру мужчины через плечо, думает Бальдр и качает головой, прогоняя от себя эту поэзию и лирику. Не время для демонстрации скальдического мастерства, Бальдр был не в настроении. – Выпить… Не помешало бы, – задумчиво бубнит себе в бороду Бальдр. Подходит к массивному сосновому столу, чуть покачиваясь и роняя на дощатый пол, укрытый плетёным красно-синим ковром, тающие снежные шматки. Ноги безвольно подкашиваются, как будто отказывают, мир смазывается уродливым пятном, и в этот момент из его горла начинает что-то рваться наружу, клокоча и раздирая внутренности. Он едва не падает на добротно сколоченную лавку у стола: его вовремя ловит за плечо лопарь и, осторожно придерживая за талию, усаживает на твёрдую поверхность. Пространство нехотя возвращает себе свои очертания в глазах Бальдра, а тело снова становилось ему подконтрольным. В этот краткий миг, когда пальцы незнакомца касались его оголённой кожи, ему показалось, что он ощутил отголосок какого-то успевшего превратиться в миф чувства… – Постой… – Бальдр неуклюже хватает лопаря за запястье, чувствуя кончиками пальцев удивительно-странное покалывание, и вглядывается в раскрытую крепкую ладонь, точно видел какую-то диковинку. – У тебя нет линий… – он ведёт пальцем по бледной коже, похожей на то снежное покрывало, что сейчас полностью окутало землю в свой кокон, внимательно вглядываясь и словно не веря своим глазам, – кто ты такой? Бальдр поднимает на него свои глаза, вновь наливающиеся краснотой, сощуренные, но сухие – не осталось в нём горечи на эту ночь. Неизвестный мягко обхватывает сильными пальцами ладонь Бальдра. Кладёт поверх другую свою кисть. И смотрит, смотрит своим невидящим взглядом, пробираясь прямо внутрь, в этот змеиный комок, неведомым способом выкорчёвывая его гнилостное прогорклое ядро. Бальдр чувствует, как невидимые щупальца проникают в его жилы. – Можешь звать меня Атче, – с мягкой улыбкой отвечает ему лопарь и осторожно отнимает руки, как будто сохранность Бальдра действительно что-то для него значила. Бальдр сутулится и обхватывает себя за плечи, уставившись в пёструю вязь ковра, ощущая, будто все тяготы мира обрушились на него, едва он переступил порог этого хорошо устроенного, уютного и тёплого дома. Но уют его не трогал, тепло не грело кости, их по-прежнему сковывал смертельный холод, превращая в крепкое, но совершенно нечувствительное к чему-то ещё орудие. – Можно ли вообразить себе более бессмысленное существование… – скрипя зубами, точно силился пережевать эти слова вместе с собственным языком, шепчет Бальдр и поджимает губы, давя тихий смешок как меньшее из возможных зол. Атче никак не комментирует и Бальдр ему благодарен. Лишь подносит ему простую глиняную посудину, наполненную норвежской медовухой, и замирает истуканом, точно и не живой вовсе был. Бальдр выпивку принял, но на лопаря не смотрел, разглядывал лишь плавающие мелкие жемчужинки пузырьков на мутной поверхности, затем горько усмехается и прикладывается губами к кромке чаши, намереваясь в один присест выпить всё до дна. Жидкость разлилась по телу, но не подарила ни тепла, ни опьянения, ни какого-то облегчения. Ничего. Опять кромешная тьма и пустота. Пара капель скатывается в бороду, огибают бьющиеся на шее артерии, кадык, скапливаясь в ярёмной ямке. Атче следил за каждым движением своего гостя, пока тот выпивал, облизывал губы, стараясь выудить хоть какие-то вкусы, но тот, так и не добившись своего, вдруг взрывается криком, в сердцах разбивая чашку о пол. Хозяин хижины не возражает, не двигается с места, только брови как-то надтреснуто двинулись к переносице, а рука поднялась в жесте помощи: казалось, будто он хотел положить ладонь Бальдру на щеку. – Я приказал Саунатонтту затопить сауну. Думаю, она уже готова. – Так быстро? – с хамовитым вызовом отвечает Бальдр, меча взглядом молнии, – я же только пришёл, лопарь, – он угрожающе ощерился и зыркнул исподлобья на Атче. – Или же ты знал, что я приду? Специально выслеживал меня, поджидал, да? – его голос сошёл на цедящееся шипение сквозь зубы, и весь Бальдр преобразился тоже, походя теперь на свернувшуюся в пружину гадюку. – Это она тебя подослала? – он метнулся к Атче и уже занёс кулак, чтобы с силой обрушить его на бритую черепушку, но в последнее мгновение его остановило чёрт пойми что: не то Бальдра обескуражила невозмутимость этого существа, которое даже не шелохнулось, то ли какая-то удивительно сильная магия. – Отвечай! – завопил он ему в лицо, брызжа слюной и не находя в себе сил, чтобы начать драку, всё тело словно сковало судорогой. Атче поднимает руку, берёт Бальдра за запястье. И теперь уже, будучи в яростном сознании он чувствует: обжигающий жар, как от чуть остывшего котелка с ещё парящей похлёбкой. И запах, о, этот запах: так пахла прижарившаяся к кочерге слезающая с костей плоть. Бальдр даже не может ничего сказать, только взгляд его наполняется невыразимым восторгом, и колени его безропотно подкашиваются: он смотрит широко распахнутыми голубыми глазами на Атче как утопающий на спасителя. Бальдр во всех красках чувствовал это невыносимое давление изнутри, воспалённую пульсацию, как волдыри поползли от запястья к самому локтю. То взвивающееся пламя эмоций, что терзало его, вырвалось наружу, и это было возведённое в абсолют блаженство. – Мне никто не указ, – всё таким же ровным басом молвит Атче, чуть нависая над Бальдром, и тот в приступе подобострастия грохается коленями о дощатый полированный пол. – Я всегда прихожу сам. Прихожу тогда, когда наступает время, – хватка на пылающей и разваливающейся на вываренные волокна руке чуть ослабевает и Бальдр находит в себе силы, чтобы отвести взгляд от этого сияющего изнутри лица и посмотреть на искалеченную конечность. – Шшшш!.. – Бальдр изумлённо втягивает воздух сквозь зубы, когда видит: рука его невредима, но чувства-то, чувства как настоящие и даже стократ лучше, ярче, совершеннее во всём. Он ахает, когда всё обрывается также внезапно, как и началось, что заставляет его безвольным мешком рухнуть на пол. Тот скрипит и грохочет, в воздух взвивается облако пыли, а Бальдр и не думает шевелиться, лишь жмурит глаза и пытается как можно подробнее запомнить, вплести и вшить в свои извилины эти чувства. Истинный и самый лучший подарок судьбы. – Ты пойдёшь со мной? – пышущие жаром из горнил самого Муспельхейма пальцы проводят по щеке Бальдра, смазывая выступившую испарину, и бог подставляется под эту жилистую, раскалённую добела руку. – Если ты пообещаешь дать мне ещё… – дыхание всё ещё было затруднено и его Бальдру хватает лишь на сдавленный сиплый шёпот. Он чуть приоткрывает глаза, слипшиеся из-за выступивших невольных слёз боли и восторга, и видит перед собой только лицо склонившегося над ним Атче. – Обещаю, – проникновенно произносит он, и Бальдр не может понять, этот голос звучит на самом деле или только в его затуманенном отголоском наслаждения разуме. Атче помогает ему подняться – ладонь больше не источает того испепеляющего жара, но по-прежнему больше нормального горяча – Бальдр встаёт и чуть пошатывается. Лопарь крепко держит за плечо, не отпускает, не сводит своих обманчиво незрячих очей. Бальдр скашивает на него взгляд покрасневших глаз да усмехается, представляя себе, как бы бесновалась Фрейя, будь она здесь и сейчас: от этого Атче, чьё имя не говорит Бальдру ровным счётом ни о чём, просто разило опасностью и непредсказуемостью. Вполне возможно, что за личиной молодого высокого мужчины крылось чудовище, которое ни один скальд не осмелится описывать, и это подбрасывало углей в пламя Бальдрова злорадства: так этой суке и надо. Его всё ещё мутит, но он с обезумевшим гоготом вываливается из хижины вперёд Атче, подставляя своё тело по иголки мороза. – Где ты там?! – раззадорившись, рычит лопарю Бальдр, и глаза его сияют даже в густых потёмках: два синих огонька напротив непроницаемого туманного марева. Атче ничего ему не отвечает, лишь проплывает по снегу, точно тот не был для него препятствием, и огибает дом, протаптывая Бальдру дорожку: тот поспешил вслед за ним. – Никогда не бывал в сауне, – не вынося этого молчания, которое Бальдром воспринималось как дурной тон после того, что произошло, охотно заявляет он. Атче, кажется, едва заметно ухмыляется. – Тебе понравится. Бальдр не сомневается. Он слыхал, что о магии лопарей ходят легенды, что за их силой приезжают из далёких земель, и что даже сам Один опасался их. Поэтому Бальдр не знает их языка, менталитета, да даже имён хотя бы десятка богов: страна, которую в Мидгарде называли Финляндией, была отрезана от всего скандинавского мира стеной непонимания и страха. Но Бальдр не боялся, изначальное недоверие сменилось полной открытостью, безграничны доверием и истинным счастьем от этого знакомства. Хоть благословенная боль в руке и стихла, но распустившийся над бритой головой ореол мрачного света никуда не пропал: Атче в пару мгновений из неизвестной твари превратился в единственную и, наверное, последнюю связь между Бальдром и живым миром чувств. – Ты же бог? Наверняка да, бог. Только боги могут творить такие чудеса, – поравнявшись с Атче, идя теперь с ним в ногу, говорит Бальдр и глядит в это лицо, излучавшее слабый свет в потёмках. – Если хочешь, чтобы я был для тебя богом, то так тому и быть, – размыто отвечает Атче и останавливается напротив домика куда меньшего, чем хата, в которой они только что с Бальдром были. Он толкает дверь и проникает внутрь, Бальдр следует за ним и попадает в кокон плотного тепла: он даже приоткрывает рот от обрушившегося на него блаженства. – Раздевайся догола, – говорит Атче и на деревянный пол с неестественным грохотом валится шуба из множества жёстких бурых шкур: при падении она громыхает железом и костями. Бальдр смотрит на неизвестного бога, внимательно обводит взглядом его вставшую боком фигуру, которая теперь контрастно очерчивалась неровным светом одинокой лучины, и на ощупь развязывает сначала сплетение кожаных ремней на поясе, затем вынужден нагнуться, чтобы разуться, спустить штаны и портки. Когда бог снова выпрямляется, то видит уже обнажившегося Атче, чьё тело бугрилось от вязи сухих мышц и количества выпуклых шрамов. Бальдр, кажется, даже мог проследить в этом какой-то складный, организованный рисунок. – Как себя чувствуешь? – интересуется Атче, поворачиваясь к Бальдру лицом и делая шаг навстречу. Бальдр смотрит ему в лицо и опьянено улыбается, понимая, что, наконец, хоть и слегка притуплено, а может чувствовать. – Это божественно, – отвечает он и кладёт ладонь Атче на шею, покрытую кожистым панцирем из обширного, давно зарубцевавшегося ожога. Пальцы его проходятся по неестественно гладкой поверхности, твёрдой, уродливой с общепринятой точки зрения. А Бальдр прикрывает глаза, и нарадоваться не может: насколько же этот бог, в данное мгновение и в данной ситуации, прекрасен. – Атче – это твоё настоящее имя? – интересуется Бальдр, не открывая глаз, всем своим естеством поглощая вновь ожившие и раскрывшиеся ощущения: как нежный пар ласкал его скрученные в напряжённые железные канаты мышцы, как полумрак сауны расслаблял глаза, как разнообразно сменялась текстура чужой кожи под пальцами. – Отчасти, – отвечает ему Атче и кладёт свою ладонь Бальдру на запястье, беря его под свой контроль. – Одни шаманы называют меня просто Атче, – он спускает ладонь Бальдра себе на грудь и подушечками пальцев он мог чутко ощутить примитивный рисунок. – Финны называют меня Туони, – ладонь Бальдра на сей раз прикладывают к рёбрам и там он может прочитать рисунок сложнее и извилистее, – а саамы, они же лопари – Рот, – ладонь Бальдра почти с силой вжимается в крепкую грудину. От неожиданности он распахивает глаза и встречается с вырезанным на коже изображением всадника на коне. Ткань шрамов была заполнена синюшными и красными чернилами, рисунок был ломаным, уродливым, будто нацарапанным в предсмертной агонической спешке. Но первобытную, одновременно жуткую и восхитительную в своей простоте красоту Бальдр воспринял остро – пальцы обеих рук теперь уже исследовали тело Рота. – Что ты со мной делаешь? – словно через силу молвит Бальдр, поднимая свой совершенно растерянный взгляд на Рота. Тот стоял перед ним, раскинув руки, точно каменный истукан, предоставляя для изучения записи на своём теле – а в том, что его кожа служила своеобразной летописью, Бальдр не сомневался – и не двигался. «Прямо как мертвец…» – Я больше, чем мертвец, – отвечает на его мысли Рот словами. Бальдр, не находя в себе сил на недоумение, просто безвольно роняет руки вдоль туловища и отходит от Рота на шаг, чтобы было легче его рассмотреть в целом. – Я и есть Смерть, Бальдр, сын Одина. Я иду бок о бок с болезнями, прихожу на поля битв, собираю жатву голодом, – голос его грубеет, превращаясь в горловинное изречение, понимание которого давалось теперь Бальдру только на чувственном уровне. Слов он не разбирал, только их интонацию и громкость, которые говорили лучше и ярче, чем все языки, что Бальдру приходилось слушать за всю свою жизнь. – Но я милостив… – он делает шаг навстречу к Бальдру, одним шагом сокращая расстояние между ними, и только так молодой бог понимал, насколько в действительности Рот высок, – поэтому я здесь с тобой, моё возлюбленное дитя… Он кладёт свои ладони ему на щёки и губы Бальдра измученно дёргаются. – Я не могу так жить… – скулит он, глядя в благостное и спокойное лицо самой Смерти. А та ласкает его, гладит пальцами скулы, обводит чуткими ладонями плечи, проскальзывает ими под руки и очерчивает бугры лопаток. – Поэтому твои ноги и привели тебя ко мне… – лёгкое давление подталкивает Бальдра и тот не противится, прижимается своим торсом, чуть подрагивающим от готовящихся вырваться наружу рыданий, и обвивает разукрашенными руками это множественно искалеченное тело. Похоже, каждую смерть, которую он изобретал, этот бог испытывал на себе. – Я с тобой… – шепчет на ухо Бальдру Рот и пар как будто сгущается, – Фрейя пыталась уберечь тебя от ужасов Хельхейма, от боли всех девяти миров… Но в боли и ужасе ведь и заключается вся суть жизни, правда? – туман, застилавший зрачки Рота, кажется, чуть расступается и Бальдру мерещится, что он может разглядеть сверкающий изумруд радужки. Совсем такой же, каким пестрит северное сияние. – Спаси меня… – хнычет Бальдр и вцепляется ногтями в спину Рота: под их напором раздаётся тихий хруст рёбер, – что мне сделать? Я всё сделаю, только не оставляй больше меня… Не смей! – рычит ему в лицо Бальдр, ногти погружаются в раскалённую как угли плоть, пуская ручейки чёрной крови, и слёзы вновь брызжут из его глаз, скатываясь к рыжеватой густой бороде. – Я всегда с тобой, – напевно произносит Рот, и Бальдр невольно дёргается от этих слов, – с самого своего рождения ты был обещан мне. Так распорядился мир, распорядилась судьба и ненависть между Фрейей и Одином. Такие браки не должны давать потомства, ибо растёт оно, живёт и умирает абсолютно несчастным. Не так ли? Бальдр стискивает зубы, желваки гуляют по его щекам, и он опустошённо прижимается лбом к плечу Рота. А тот лишь запускает свои цепкие пальцы в заплетённые косы Бальдра, ворошит их, наматывая на фаланги длинные влажные завитки цвета бронзы. – Я всегда тебя ждал. И буду ждать, пока не настанет время, – жаркое дыхание аса обдаёт его когда-то давно опалённую шею. Бальдр прижался крепче, он чувствовал покрывшийся каплями пота торс воплощённой Смерти. – Не оставляй меня, только не сейчас… – как заведённый шепчет ему на порванное ухо Бальдр и прикладывается плотно сомкнутыми губами к скуловой косточке Рота. Тот отзывчиво, как сам Бальдр в душе того и хотел, зарывается носом в волосы аса на виске. – Ты никогда не был один, – струящийся баритон заливается Бальдру в уши и он мог поклясться, что почувствовал, как волна подступающего возбуждённого наслаждения прошлась по его хребту. Впервые за столько никчёмных лет! – То, что было в хижине… Сделай со мной это ещё раз. Умоляю… Я хочу запомнить каждый чёртов миг, – шипит Бальдр, выпрямляясь и замирая. На таком ничтожном расстоянии от лица Рота, он даже мог чувствовать его дыхание с отголоском вулканического пыла и запаха свежей крови. – Всё, что пожелаешь, – тихо произносит он и в голосе его слышится воодушевление, когда ладони ложатся Бальдру на виски и их пронизывает разрядом молнии. Испепеляющая вспышка иссушает мозг аса всего на какое-то мгновение, но в нём сходятся воедино, кажется, все оттенки боли, которые он ощущал за всю свою предыдущую жизнь. Мясо на его теле лопается, рвётся, отгнивает и слезает с костей, чтобы нарасти по новой и продолжить этот бесконечный пыточный цикл. Под веками сменяются мириады лет, солнцестояний и лунных затмений. Кожа Бальдра стонет, как стонет и он сам, и ярче всего отдаётся шея – точно там же, где Рот носил распластавшийся уродливой кляксой шрам от ожога. Его зубы готовы покрошиться, из носа, ушей и глаз хлынула кровь, а когда он вновь приходит в сознание, то обнаруживает себя уже лежачим на коленях у Рота, на влажных тёплых досках, отдающих сочным и терпким запахом сосновой смолы. Он заставляет прижаться, обвить крепкими жилистыми руками, желая вновь почувствовать этот неумолимый ток лавы венах Рота, имя которой Жизнь. Они со Смертью всегда идут бок о бок, невзирая на то, что противоположны по сути своей. И Рот сочетал в себе то, к чему тянулся Бальдр всё это время, пока на нём лежало поганое проклятье Фрейи, которое она искренне считала спасением и лекарством от любых бед. – Забери меня… – натужно пыхтит ему в лицо Бальдр, почти теряя сознание от этого шквала ощущений, взвинчивающих в нём чувство абсолютной эйфории. Через одно лишь касание он ощущал суть Рота так полно, как не ощущал прежде за всю свою жизнь ни одно явление, ни одну девку, ни одну славную битву. Под этой грубой кожей вились ядовитые змеи. – Я всё сделаю… – обещает ему Рот и это для него ценнее всяких признаний. Впервые что-то за всё его бессмысленное существование будет сделано только ради него. Рот сделает, он ведь пообещал. А Смерть всегда исполняет свои обещания. – Но не сейчас… – мягко добавляет он. Бальдр дёргается и замирает, дыхание сбивается, и всё его тело теперь желает отстраниться: Бальдр инстинктивно засучил пятками по полу. – П… Почему?.. – Шшшш… – Рот не даёт ему пошевелиться и съехать с его коленей на деревянные доски, руки обнимают сильнее и подтягивают к груди, как будто желая убаюкать. – Перед тем, как мы будем вместе – теперь уже навсегда – ты должен выполнить нечто крайне важное. Миссию, что возлагается только на твои плечи. И когда ты исполнишь свой долг, я приду к тебе, заберу тебя и выполню все свои обещания. Бальдр смотрит в его глаза, прожигает их мгновением недоверия, а потом расслабляется, отпустив ход своей жизни на самотёк. Он сделает всё от него зависящее, если наградой ему послужит наполненная чувствами жизнь или же благостная смерть. И сейчас, глядя на лицо Рота, он понимал, какая судьба его ждёт и с кем ему суждено провести вечность. – Вставай. Нужно тебя распарить хорошенько, – Рот улыбается совсем по-мальчишески, а оттого неожиданно для Бальдра, и в несколько ловких движений ставит аса на ноги. Тот чуть слышно пыхтит, возвращая себе равновесие, когда Рот отходит от него и, зачерпнув небольшим ковшиком воды из бадьи, плещет им на крупные плоские камни, уложенные над очагом. Пространство сауны наполнилось густым паром. – Хорошо… – расплывшись в блаженной улыбке, на выдохе произносит Бальдр, полностью отдаваясь этим чувствам. Эфемерные завитки пара обволакивали его тело почти также осторожно и мягко, как руки Рота, который органично со своей почти аномальной бледностью вписывался в эту влажную клубящуюся взвесь. Бальдр разглядывал переплетения орнаментов, которые были не характерны для скандинавского мира. Бугрящиеся швы в виде стилизованных животных, фигурки божеств и шаманов, образовывавшие из себя хороводы, просто зарубки, складывающиеся в ленты узоров. – Ну и увечное же твоё тело… Кто посмел это с тобой сотворить? – с усмешкой интересуется ас, неизвестно зачем пряча истинное восхищение. – Это сделал я, – отвечает Рот, спуская с полки таз с замоченными в кипятке вениками из берёзовых веток. – Каждая предсмертная агония изобретена и пройдена мной. Каждый шрам соответствует успокоенной душе. Каждое изображение богов – напоминание, что я всё вижу и что даже им от меня не укрыться, сколько бы они ни прятались, ни злились, ни пытались защитить себя мечом или магией. Голос его будто обладал плотностью. Его вещественность и весомость ощущались в этом и без того тяжёлом от душистого пара воздухе, и когда Рот смотрит на Бальдра, тот едва сдерживается, чтобы не вздрогнуть. Во всём его образе читалась сила рока и несгибаемая мощь неизбежности. Бальдр не без труда сглатывает и облизывает пересохшие губы. – Позволишь обучить тебя ремеслу отдыха и успокоения тела и духа? – Рот указывает на деревянную ступень высотой со скамью, застланную расшитым алым крестом полотенцем, и нагибается за берёзовым веником. – Ты что же это, хлестать меня собрался, как провинившегося мальчишку? – гоготнул Бальдр, но почувствовал, как занимается огонёк предвкушения под сердцем. – Никто из нас не без вины. Всем нам есть, о чём жалеть, и каждый из нас по-своему грязен. В сауне ты можешь смыть не только грязь телесную, но и грехи, которые тяготят твою душу. Ну, или хотя бы попытаться, – с ухмылкой добавляет Рот и рукой вновь указывает на подготовленное место. Бальдр послушно подходит, ложится животом вниз на мягкую светлую ткань и подсовывает ладони себе под щёку. – Вспомни то, что считаешь нечистым, – произносит лопарь и первый удар лёгким жжением отзывается между лопатками, – то, что делает твою сущность грязной, – за этими словами последовала серия быстрых, но уже более ощутимых шлепков по всей поверхности спины. Физически не больно совсем. Даже приятно, кожа краснеет, чуть распухает и словно полнее дышит, но вот внутренности скручивает во взволнованном спазме. Бальдр прикрывает глаза и видит лицо, её лицо, её карие глаза, распахнутые в искреннем недоумении и очевидном непонимании. Она стоит перед ним на коленях, готовая молиться родному сыну, и ему достаточно лишь одного взмаха рукой наотмашь, чтобы свернуть ей шею. Всего мгновение и он бы получил успокоение. Всего один шаг… – Ты уверен? – выдёргивает Бальдра из омута сожалений голос Рота. – Думаешь, что твоя грязь с тебя схлынет, если отнимешь её жизнь? Что сделаешь кому-то лучше? – нет обвинения и осуждения в голосе, смешивающемся с шелестом листьев, чьи хлёсткие шлепки спустились к ягодицам, но Бальдр всё равно воспринимает эти вопросы в штыки, отчего резко приподнимается на локтях. – Тебе не понять! – рычит он через плечо и пошлёпывания веником прекращаются. – О, ты так считаешь? – тихо переспрашивает Рот и присаживается на корточки, оказываясь рядом с лицом Бальдра. Тот хотел отшатнуться, но то ли воистину божественное упрямство не позволило, то ли это были очередные фокусы Рота. Бальдр даже губами не мог пошевелить. – Я знаю все виды мучений. Я испробовал на себе все самые кровожадные казни. Я видел себя вывернутым наизнанку и полностью обескровленным и поплатился своими глазами. И я прекрасно понимаю, что такое ненависть и месть. Рот берёт Бальдра за подбородок, а тот даже не может дёрнуться, впрочем, спустя мгновение и не хочет: эти колдовские прикосновения способны как поднять, так и усмирить любую бурю в его бесконечно неспокойном сердце. «Тварь, истинно тварь», – хватаясь за последние крупицы утекающей прочь злобы, думает он. – Они рвут тебя на части. Поглощают изнутри, как черви и кажется, что спасение от этого можно найти только на том свете. И для кого-то так оно и есть. Железная хватка пальцев Рота ослабевает, и Бальдр теперь мог пошевелить своей челюстью. Его слова его впечатлили, но не переубедили, ас лишь прикусил губу и снова расслабленно положил голову на руки, позволяя Роту продолжить странный, но не лишённый своей прелести ритуал. «Странные эти финны. И лопари. И весь их проклятый род», – беззлобно думает перед тем, как провалиться в дрёму, спокойную и почти лишённую сновидений: он только чувствовал жаркие прикосновения чужих рук и разливающееся по всему телу спокойствие. *** Просыпается он уже в хижине, когда в окно лился угрюмый холодный луч морозного рассвета. Очаг не был затоплен, и Бальдр наверняка бы задубел от холода, если бы был на это способен. Он садится на широкой кровати, бурая шкура, которая была накинута поверх вязаного одеяла, чуть колет живот, и Бальдр оглядывается через плечо, медленно, боясь никого не обнаружить на другой половине кровати. Когда он убеждается в своих опасениях – похоже, эту ночь он провёл один – его лицо кривится в болезненной гримасе, а голову пронзают осколки воспоминаний. И голос, его голос: «… твоя задача найти его. Найти и погибнуть от его рук, ибо только он способен это сделать…» Под закрытыми веками песком заметались видения будущего. Огромный мужчина, бог с исполосованным лицом и рыжий мальчик, оба из их племени, из племени богов. Мелькают своим кровавым блеском клинки, топор отсвечивает синим, как глаза всех асов, но самым важным ключом в этом предсказании, посланном Смертью, был обломок зелёной стрелы, застрявший в его кисти, прибивший его прежде нечувствительную плоть насквозь. «… ты падёшь от его рук, такова твоя судьба. И тогда мы снова встретимся…» – … теперь уж навсегда, – Бальдр повторяет шёпотом принесённое ему обещание на полу сауны, и сердце отпустило, всего несколько мгновений назад сжавшееся от болезненной пустоты, которая не ограничивалась лишь свободным местом на такой большой постели. – Я всё сделаю, – он не замечает, как начинает разговаривать чужими словами, засевшими у него в подкорке и которые будут его беспокоить долгими бессонными ночами. Совершенно одинокими, исполненными мучительного ожидания. Бальдр спускает босые ноги на пол и тот трещит куда сильнее и противнее, чем вчера. Только теперь, окончательно очнувшись от благословенного сна, он оглядывается и замечает, наконец: хижина, которая вчера казалась жилой, тёплой и уютной, на деле была давно заброшенной хибарой с рассохшимися перекрытиями в крыше: сквозь них хлопьями падали снежные комья, напоминающие, скорее, седой пепел. Он давит насмешку. Наверное, и сауна, в которой Бальдр получил самое неописуемое в своей жизни удовольствие от агонии, была на самом деле трухлявой развалюхой, в которой только и мог обитать старый исхудавший саунатонтту. Бальдру не очень интересно, на самом деле. Он лишь держит в своей памяти мысль о том, что всё было взаправду, что он заключил выгодную сделку с тем, чей силуэт теперь всегда будет искать взглядом в сгущающихся мёртвых тенях. И образ мужчины, мистический блеск из-за поверхности заплывших бельмом глаз, всё это грело ему сердце, как юному герою греет сердце мысль о возлюбленной. Он бредёт дальше, не только сквозь пространство, но и сквозь время, которое, кажется, навсегда застыло в этих лютых краях вместе с воздхом. Похьёла очень скоро осталась за спиной, с её бесконечными ледяными пустынями, знамёнами северных сияний и обломками чёрных заборов вокруг заброшенных избушек, напоминающих гнилые зубья. Жуткий мир. Один поговаривал, что за ним лежит река, воды которой состояли из обломков мечей, а там, дальше, врата в Туонелу, охраняемые зверем по имени Сурма. Должно быть, сам Рот («Мой Рот-Атче», – скрипя зубами думает Бальдр, оглядываясь через плечо) вырастил эту бестию. Однажды он всё увидит. Надо лишь немного подождать, как это умеет делать Смерть. Обыкновенно Бальдр угрюм, вспыльчив, непредсказуем. Он почти не проявляет интереса к кровопролитным и неоправданно жестоким забавам Тора, племянники и того вызывают у него комок отвращения в горле, когда они показывают своё веселье, свою способность ощущать. Бальдр вечно фыркает и удаляется в леса Мидгарда, бесцельно шарахаясь в поисках неизвестно чего. Как-то он снова собрался выйти на тропу до Похьёлы (о своём пребывании в этом мире, служащим преддверием к попаданию в мир мертвецов, Бальдр никому не рассказал), но все пути вели в тупики. Похоже, если Смерть не желала с тобой видеться, то тебе на неё и не выйти, как ни пытайся. Эта мысль заставила Бальдра задушено зарыдать в кулак. «Где ты, Хель тебя дери!» – отчаянно думает он и сбивает костяшки о кору многолетней сосны. Дерево плюётся щепками и грузно падает в противоположном от Бальдра направлении. Он едва ощущает горячие слёзы на своих щеках, скрипит зубами от острого чувства несправедливости и мысли о том, что, на самом деле, всё было обманом. Если Рот смог обвести его вокруг пальца, погрузив в фальшивую избу с фальшивым уютом и теплом, то что ему стоило солгать во всём, что он ему тогда наобещал, баюкая в своих изуродованных руках? “Где ты?..» В эту же ночь Бальдр видит сон, хотя, скорее, он напоминал ему прямую инструкцию. В этом тумане забытья он бродил среди деревьев, скребя ногтями кожу на груди от злости, с которой он мучительно проваливался в этот неспокойный сон. Он пытался заблудиться, намеренно не смотрел по сторонам, делал всё также как и в прошлый раз, всё сильнее увязая в растущем, точно снежный ком, отчаянии. Но невидимые руки хватают его за плечи, корневища древних деревьев ставят ему подножки, намеренно разворачивая вокруг своей оси, силком направляя на известную только им тропу. Бальдр ревёт, роет конечностями землю, сдирая траву с почвы, точно шкуру с исполинской твари, и продолжает своё барахтанье, которое, казалось, обещало быть для него бесконечным кошмаром. В конце концов, устав от постоянных падений и срывов на бессмысленный бег – всё равно оступится и снова рухнет – Бальдр приваливается плечом к замшелому валуну, глотая засевшую у корня языка горечь, а потом вдруг складывает руки рупором и вопит, что было мочи. «Рот! Туони! Атче!!!» – на третьем имени единственного, кого он желает видеть с собой всю оставшуюся вечность, Бальдр срывается и падает на колени, прижимая к груди заломленные руки. Слёз нет, он лишь сипит, почти касаясь носом вороха облетевшей хвои. Когда он собирается выпрямиться и подняться на ноги, на затылок ему ложится ладонь. Вместе с этим касанием в нос ударяет запах собственных палёных волос. «Рот?..» – одними губами произносит Бальдр, боясь поверить в происходящее. Он устал разбивать колени от постоянных падений с высоты своих молитв и надежд. «Завтра ты получишь приказ от Одина. Подчинись. Отправься на поиски пришедшего в эти земли чужеземного бога. Отними у него сына…» Чувство прикосновения исчезает и Бальдру позволяют поднять голову. Перед ним, сильно ссутулившись, на согнутых ногах сидел его бог. – Потерпи ещё немного… – его голос успокаивает и вселяет уверенность, от которой, казалось, уже и не осталось следа. Бальдр подаётся вперёд, прикрыв глаза, и прислоняется своим лбом ко лбу Рота. В мозг жаркими волнами проникает тепло, его тепло. – Я уж думал, ты мне вообще тогда привиделся… – усмехается Бальдр и дыхание перехватывает, когда кончики пальцев Рота касаются его скулы. – Скоро… Всё закончится. Всё кончается… Ты заснёшь, и больше никто не побеспокоит твой сон, ни тяготы твоего предназначения, ни муки наложенных заклятий… – Я всё сделаю для тебя, – прерывает его проникновенную речь Бальдр, поднимая на лицо Рота широко распахнутые глаза, – всё-всё, только не покидай надолго, не смей, слышишь? Он подаётся вперёд, глядит на потрескавшиеся губы. Сколько раз он кусал их до крови, когда испытывал на себе свои же пытки? Зачем? Бальдр не знает, но, ощущая на своём плече первый рубиновый блик рассветного солнца, успевает ухватить своими губами призрачное дыхание Смерти. «Скоро» И Бальдр открывает глаза. Сверху над ним нависает Тор, во взгляде его едва проглядывается остаток беспокойства – похоже, он долго не мог добудиться брата. – Отец хочет тебя видеть… – Я знаю, что нужно делать, брат, – рычит он, игнорируя протянутую грубую руку, и поднимается на ноги. Смотрит перед собой, опускает взгляд вниз и видит, как маслянисто блестит воронье гнездо в примятой траве. От былого отчаянья не остаётся следа и Бальдр оборачивается, глядя в опешившее лицо Тора: – Я найду сопляка. *** Сопляка он находит. Его папаша идёт дополнением, усложняющим задачу. Сначала Кратос его интригует, веселит, вызывает острое чувство предвкушения – если он поблизости, значит, быть концу страданий. Но первая стычка обернулась ничем, ни чувств, хотя бы даже призрачного отголоска, ни мальчишки, чьё тщедушное тельце было бы перевалено через Бальдрово плечо. Потом его это начало утомлять. Злить. Он терял концентрацию, вёл себя вопреки дисциплине, которая обладала своим собственным, витиеватым слогом. Многим Бальдр казался непоследовательным выскочкой, на деле же в его голове всегда был план и тактика, сильно запутанная тактика, вывернутая наизнанку и поданная под соусом из молниеносной реакции. Вероятно, Кратос, этот прямолинейный чужак, был о Бальдре такого же мнения, что и прочие. Считал, что вся его мощь только и заключается, что в его заклятии. И если во время первой схватки у Бальдра было хоть какое-то желание доказать обратное, то последняя их встреча (о том, что она последняя, Бальдр не знал, но имел предчувствие) теперь имела только один смысл: поскорее оборвать эту круговую поруку из бесполезной беготни. Надоело. Очередным знаком для него становится врезавшийся осколок омёловой стрелы, пробивший его кисть насквозь. – О да… – Нет! – вопит за спиной Фрейя и Бальдру хочется свернуть ей шею. Он выдёргивает наконечник, чувствуя, всем своим телом чувствуя, что он теперь, наконец, был свободен. Кратос любезно дополняет ему полноту эмоций новыми ударами. Бальдр в восторге, Бальдр верещит, бьётся о камни, испытывая неземное удовольствие, каждым мускулом впитывая эту сладкую дрожь. И когда его череп чуть не крошится об утёс, в голове мелькает мысль – всё равно не так, как мог Он. И хохочет, когда его вздёргивают за грудки, поднимая над землёй, и за плечом Кратоса Бальдр видит высокую тень, одетую в бурую шкуру. – Да… Давай же! – орёт он в лицо Кратосу, брызжа кровавой слюной, и челюсть его сворачивается, лёгкий хруст кажется ничем по сравнению с криками Фрейи. Когда-то он был готов сделать всё, чтобы больше не увидеть на её лице ни единой слезы. Чтобы она всегда улыбалась. Мать была для него если не всем миром, то огромной его частью, и Бальдр обещал ей, будучи ребёнком, что вырвет прямо из земли оставшийся кусок и бросит к её ногам. Он лежит, разбитый и поломанный, счастье пульсирует у него в голове, а Фрейя бросается вперёд грудью, заслоняя собой тело сына. Зубы скрепят: – Хватит… – цедит он, отталкивая её и зубоскаля. – Ты всё только портишь… Портишь! Она простирает руки, словно для объятий, а Бальдр знает, что это символ полного и безоговорочного подчинения. Она сделает для него всё, Бальдр знает, его губы горько кривятся, и сыграй с ним судьба другую партию, он бы, может, даже её пощадил. Ас скашивает взгляд на Кратоса и Атрея, что-то взволнованно бубнит башка Мимира на поясе спартанца, и Бальдр видит как ясный день – у него остался только один путь. – Мама… Пальцы смыкаются на шее Фрейи. Неохотно, и Бальдр заставляет себя давить сильнее, он стискивает зубы, словно это стоит ему огромных усилий и он сейчас выжимал из камня воду, а не сдавливал хрупкую изящную шею родной матери. Её восхитительные карие глаза закатываются, Бальдр сдавленно сипит, а в голове всё бьётся навязчивая мольба: «Давай же!» В захват спартанца он даётся легко. Бальдр не противится, он глядит, как невесомо падает на траву Фрейя – её ресницы чуть подрагивают, она жива – а после поднимает свои глаза к небу. – Ты… – из уголка глаза катится крупинка слезы, лицо озаряет счастливая измученная улыбка, и жизнь его заканчивается на одном звуке. Громко хрустит шея. Боли почти нет, он даже не чувствует, что падает, лишь мгновение жгучей боли отрыва от тела. И только тогда, когда всё заканчивается, он обретает равновесие и мир для него концентрируется на одной единственной фигуре. – Ты здесь… – выдыхает Бальдр, делая небольшой осторожный шаг навстречу Роту. Тот улыбается ему в ответ, в свете дня он выглядит иначе, но Бальдр наслаждается этим образом: его избавитель здесь и только ради него. – Не солгал… – шепчет Бальдр, обводя взглядом лицо Рота. Смерть была для него слишком красива, хоть никто, кроме него, красоты этой никогда и не видел. Бальдр оборачивается. Сталкивается взглядом с мутными от слёз глазами Фрейи, которая держала мёртвое тело сына в руках, и Бальдру кажется, что она их видит, но обманывается: богиня как заговорённая проклинала Кратоса и всё его существование. – Твой путь окончен, любовь моя, – рука Рота ложится ему на плечо, тёплая, жилистая, чувственная. Бальдр смотрит на него, наслаждаясь звуком его горловинного голоса. Поднимает руки, кладёт ему на шею, оглаживая большими пальцами рваные мочки. Поцелуй легко ложится на его жесткие, как раскалённый докрасна металл, губы, и сущность силы, что питала Рота, наполнила его горло кипящей смолой. Смерть – единственный, кого он, оказывается, любил всю жизнь и кого искал во всех мирах. И только здесь, за порогом своей гибели, он впервые за всё своё существование чувствует себя по-настоящему живым.