огонь человеческой души, или чем горят глаза

Меня зовут Родион. По характеру чем-то похож на Раскольникова, отличие только в том, что старушек никаких не убивал. Не думаю, что эта информация даст какой-то толк: ты не узнаешь меня среди прохожих на улице, не захочешь со мной встретиться. Кстати говоря, живу я в городе N — это небольшой город, можно сказать. Прототип поселка, только с многоэтажками. Все друг друга знают, новости разлетаются быстро, а что по поводу меня, то обо мне не говорят: говорить-то особо нечего. Возможно, я бы так и жил, если бы на днях в моей гостиной не раздался телефонный звонок. Хотя я ужасно не люблю, когда мне кто-то звонит на домашний (при первой же возможности я отклоняю входящий вызов), однако, в момент именно этого входящего звонка что-то меня сподвигло взять трубку с несвойственным мне спокойствием и не сбросить при первой же минуте. В тот момент я даже не думал, что моё спокойствие скоро сменится совершенно иным настроением. Звонил мой старый знакомый. Сказать, что это было неожиданно — ничего не сказать На начале разговора знакомый дежурно спросил, как я поживаю. Дальше он рассказывал много нужного и ненужного; я же поначалу слушал его болтовню и не понимал, о чем он говорил: у этого человека свойство перескакивать по темам, причем очень быстро; но вскоре я отвлекся от разговора напрочь, отнес телефон от своего уха, и слыша, что мой знакомый что-то рассказывал, стал обращать внимание на совершенно не касающиеся нашей со знакомым беседы вещи. Обычно я сосредоточен на разговоре с собеседником, но тут у меня словно открылось второе видение мира (как второе дыхание, только второе видение). Сначала я невольно посмотрел в окно. За окном падал снег: совершенно безветренная погода давала возможность насладиться оконным видом (относительно насладиться, потому, что вида как такового, не было): снегопад был такой сильный, что не было видно почти ничего. Акустика моего дома подобно граммофону, вещала детский хохот со двора: счастливый такой (разве хохот может быть счастливым? Я думаю, да), и звонкий, как будто вовсе не люди хохочут, а птицы заливаются песнями. Со сравнениями у меня туго, однако, мне кажется, что если бы ты, дорогой читатель, услышал бы этот звук беззаботности, то сам бы вдался в такое сравнение: как птицы радуются приходу весны, так и дети с нашего двора радуются первому снегу. Слыша этот звук, льющийся из маленькой человеческой души, я кое-над чем задумался в это время: о горящих человеческих глазах. Вовсе не настоящим огнем, я имею в виду, они горят, а душевным. Удивительно то, что меня эта мысль заняла. Теперь болтовня знакомого в трубке меня совершенно не интересовала. А он продолжал мне что-то рассказывать. Я лишь иногда возвращался к разговору, чтобы совершенно не показывать себя не заинтересованным со стороны. Наш разговор дошел до абсурдного обсуждения малосольных огурцов, однако, знакомый настолько вдохновенно мне рассказывал обо всём, что я подумал и решился задать вопрос, которым я был взволнован на протяжении этого малого времени. Прервав его на полуслове, я извинился за своё невежество, но спросил коротко и ясно: — Паша, а как горят человеческие глаза? И даже находясь за три тысячи километров друг от друга, я знал, что у Паши в этот миг участилось дыхание. Я знал, что прямо сейчас он мне не ответит что-то внятное. В итоге, он и попросил подождать минутку. Когда он сообразил, что к чему, то он даже не постарался мне что-то ответить, а лишь сказал: — Родя, не придумывай всякие глупости. К чему ты это спросил? — Мне просто стало интересно… Как часто мы над этим задумываемся? Паш, ответь на вопрос, — спросил я вдохновенно и заинтересованно. — Интересно, говоришь? А меня ты слушал? — Пашин тон передавал обиду. — Ясно. Потом поговорим, Родь. Мой собеседник повесил трубку. Вероятно, его обидел факт того, что я его вовсе не слушал. А я, так и не получив ответа, жаждал его получить. Это же простой вопрос! Но, с кем мне говорить? Друзья заняты, родители тоже. Больше всего мне было грустно от того, что я не получил ответа на банальный вопрос, как мне казалось… … И лишь через некоторое время я осознал, что вопрос, по сути, не так прост. В какой-то момент, сидя за тем же столом и смотря в это же окно, я понял, что спросил тогда не у того человека: вероятно, за его болтливостью, скрывалось нежелание разбираться в себе, в чем-то глубоком по смыслу, потому, обидевшись на меня, он сбросил трубку, так и не перезвонив: ни потом, ни завтра, ни через пять лет — никогда. Но, речь даже не о нем. А сейчас на моих часах 20:02. Много лет прошло с тех пор, как этот разговор произошел. За это время я сам пришел к ответу на вопрос, чем же могут гореть человеческие глаза. И ответил мне даже не какой-то человек, а опыт жизни. За двадцать лет можно было многое понять. По-разному они горят: добротой, агрессией, вдохновением, любовью, агонией, эйфорией. Люди очень меняются в такие моменты — они обнажают свою душу, снимая с неё доспехи этических рамок. Верно говорят: глаза — зеркало души. Возможно, я ошибаюсь, но ведь порою именно искорка в глазах может сказать больше, чем слова. Прошло так много лет с момента разговора, но я уверен в том, что если бы я, спросив вопрос, посмотрел бы в глаза Паши, то, возможно, узнал бы для себя что-то новое. В отличии от слов, вертящихся на языке, глаза не умеют врать. Почему я решил рассказывать именно о разговоре, о мысли, что неожиданно возникла в голове? Все могло бы быть намного проще… Нам часто не хватает именно зрительного контакта. Если бы люди умели разбираться, как именно на них смотрит их собеседник, то, может быть, мы бы стали хоть немного добрее, могли бы понять друг друга лучше. Все же, я сожалею, что не мог посмотреть в Пашины глаза во время разговора, пускай даже не во время того, когда я задал вопрос. По телефону я слышал лишь вдохновленный тон, но, кто может знать, что могло бы за ним скрываться? А глаза бы не соврали. Я думаю, будут идти года за годами, пока я что-то для себя пойму. И может. Лет через двадцать я опять, как в тот обыденный зимний день, задам себе этот вопрос снова: «как горят человеческие глаза?» И, возможно, по-новому на него отвечу