***
На руке Беззакония появляется дивное имя Офелия. Нежное, как перелив струй хрустального родника, красивое, как самая дивная птица, хрупкое, как первый пробившийся сквозь снег цветок. И он спешит в маленькое королевство, где недавно родилась принцесса с дивным именем. Красная нить ведет его, вьется, поет, как натянутая струна, и вампир отвечает ей тем же. Он поет, веселится, дурачится. Впервые в жизни ему хочется творить, создавать, радоваться. Лень не успевает всего на несколько секунд. Глаза его нового человека, нового воплощения души Учителя, гаснут, перестают сверкать задором, и вампир убеждает себя, что это правильно: синий — совсем не цвет Учителя, ему больше подходил крепко заваренный чай. Поэтому он закрывает небесные глаза, поблекшие, безжизненные, какие-то… кукольные, и разворачивается, чтобы уйти, в глубине души скорбя и радуясь, что не успел узнать своего нового человека. Имя на запястье истекает кровью.***
Принцессы и новоиспеченные королевы никогда не будут свободны. Его прекрасная Офелия нежна, нуждается в защите, но сама жаждет защищать каждого жителя своей страны, и Беззаконие не может налюбоваться на радужное сияние его чистой, благородной родственной души, хотя внутри все болит и ноет от необходимости отдать ее другому. Офелия решает именно так, у нее нет власти даже над собственной жизнью. Беззаконие читает ей сонеты и поэмы, цитирует великие умы современности и жаждет, жаждет каждого доброго слова, каждого ласкового взгляда, пусть короткого, из-под ресниц, чтобы напиться вдосталь, пока есть время. Лень обретает очередное имя и временного хозяина, который ровным счетом ничего не значит. Почему-то он чувствует себя грязным.***
Статуя Офелии рассыпалась в прах, как ее принципы, желания, мечты. Люди, позабыв о великой жертве королевы прошлого, взошедшей на эшафот добровольно и с улыбкой, вновь воюют ради денег, наживы, власти. Беззаконие обещает себе, что никогда больше не подчинится. Что он исполнит подлинное, самое страстное желание его родственной души — обретет свободу. Хозяина убивают в перестрелке, его сервамп слишком далеко, чтобы защитить. Лень с каким-то облегчением ощущает разрыв уз и тут же находит себе нового повелителя — чтобы забыться в водовороте жестокости и крови.***
Лень не заключает контрактов уже много столетий, не пьет кровь — она все равно не та, что желает его душа. Красная нить на запястье висит безжизненно, временами жалобно колышется, как будто хочет подбодрить, а кожа руки чиста. Лени все равно. Впервые в жизни ему абсолютно безразлично. Он достаточно винит и ненавидит себя, снова и снова пересматривая прошлое, пытаясь убедить себя, что решение было принято верно. Не помогает. Он хочет забыться. Перестать быть. Не существовать. Не помогает. Беззаконие убивает очередного хозяина, словно показывая — вот, смотрите все, он свободен, невзирая ни на какие препятствия, оковы и цепи правил. Кожа на запястье его чиста.***
Душа его Офелии по-прежнему нежна, лучиста и прекрасна — само совершенство. Правда, сейчас совершенство заковано в оболочку из гордости, самомнения и некоторой толики садизма. Беззаконию плевать, он наконец-то нашел ее, больше не связанную правилами, титулами и надуманными проблемами. Он бросает вызов, примеряет имя Хайд и вспоминает про сонеты Шекспира — больше те не звучат насмешкой над всем миром и самим сервампом в частности. У его Офелии хорошо поставленный удар, страсть к боям и доминированию над сервампом. Беззаконие никогда еще не был в таком восторге. Лень необъяснимо тянет в большой город и поспать на улице. Он ютится в кошачьем виде в коробках, сам не понимая, почему так поступает. Просто… впервые за последние несколько сотен лет он ждет.***
У его Учителя вновь карие глаза, лягушачий рот до ушей, гордо вздернутый нос. У его Учителя страсть к чистоте, готовке и искренняя ненависть к сложностям — он по-прежнему любит, чтобы было все просто. Это больше не его Учитель. Лень видит, что мальчишка, чье имя значится на запястье — цельный, полон жизни. Он такой, каким мог бы стать Учитель, не покалечь его жестокие времена. Лень примеряет на себя имя Куро и готовится защищать нового — последнего — хозяина от всего на свете. Чтобы больше ничто не смогло покалечить эту душу, чтобы не привести его к глупой, несносной идее самоубийства. Потому что Лень попросту уйдет за ним. Он больше не выдержит восьми веков ожидания. Беззаконие встречает старшего брата… и понимает, что больше не может, не имеет права на него злиться. Потому что о бок с ним сияет душа их Учителя, больше не рваная, не израненная. Потому что мальчишка даже внешне похож на их Учителя. И это значит, что однажды они обрекли старшего брата на худшее в мире преступление. И приговор на казнь они подписали не Учителю, но брату. Хайд извинился бы, но Беззаконие не извиняется.***
Махиру знает, что должен, просто обязан достать Куро из пучины его самобичевания. Сказать, что он правильно поступил, что все сделал верно. Почему-то внутри живет неистребимое ощущение вины, давней, слишком… чужой и ему не принадлежащей. Одновременно это настолько его чувство, что Широта принимает его без споров. Он вновь и вновь протягивает руку, верит в своего сервампа, потому что только так — единственно правильно, единственно верно. Лихт пинает вампира, дергает его за иголки в звериной форме, ведь должен кто-то умять, как поднявшееся тесто, непомерное самолюбие и эго несносного демона. Иначе оно лавиной погребет под собой всех присутствующих. Он приходит к Махиру в гости, они вместе пьют чай, смотря, как вампиры насилуют приставку в жалкой попытке победить — по секрету, все верхние строчки уже давно принадлежат людям-хозяевам, но не будут же они расстраивать клыкастых детишек таким нескромным уточнением. Хотя иногда так хочется вновь прищемить метафорический хвостик! Махиру убирается, заваривает горячий, просто-таки огненный чай и готовится к урокам, поглаживая дремлющего на коленях кота. Лихт репетирует снова и снова, выступает, не обращая внимания на сверкающего глазами ежа с крышки фортепиано. Махиру выдает запасные ключи от квартиры. Лихт присылает бесплатные билеты на концерт. Однажды люди замечают, что перестают стареть, и сервампы выдыхают с облегчением. Долгое ожидание наконец-то закончилось. История продолжила свой бег. Она не знает сослагательного наклонения, но по спирали сводит тех, кто сойтись непременно должен.