D'elle sentait l'innocence...

От неё пахло невинностью... Это он помнил точно, словно кто-то намеренно выжиг это раскалённой кочергой у него прямо на подкорке сознания. Может немного ванилью. А ещё маленькой ложечкой страха. Невероятно приятное сочетание. Это даже несколько странно помнить кого-то настолько детально, когда в твоём мозгу воспоминаний на тысячу лет, и казалось бы, места на чердаке с ворохом событий бессмертной жизни, попросту нет. Но не в этом случае. Так, что он мог бы назвать точное число родинок на её теле, сказать о расположении каждого шрамика, неровности, без ошибочно сосчитать количество бликов, ложащихся ей на лицо, когда она склоняла голову на бок, или мысленно обвести пальцем появляющиеся морщинки, когда она хмурилась, разгладить суровую складку между её бровями. Честно сказать, даже сейчас, спустя несколько лет, утёкших будто сквозь пальцы, завяжи ему кто-нибудь глаза, да дай в руки мольберт с самым простым карандашом, он детально написал бы её портрет. Потому что помнил. Потому что набил руку. Потому что её портретов - самых разных - у него неприлично много. Настолько, что можно было бы обклеить ими целый особняк вместо каких-нибудь дурацких обоев. Форбс каким-то образом сразу смогла забраться ему в сердце и обустроиться там, как у себя дома. Это было даже иронично, не будь столь грустно для него самого, он обязательно посмеялся бы, будь это тот же Сальваторе, он бы не удивился, ну или на худой конец его галантный старший брат - плевать, потому что любовь с первого взгляда не для него. Не для тысячелетнего гибрида с веками убийств и крови за плечами. Это было иронично хотя бы потому что вот, он, злой и страшный Никлаус Майклсон, о котором в пору было бы рассказывать детишкам на ночь пугающие истории, чтоб те потом прятались под одеялом, трясясь от каждого шороха, влюбился, как мальчишка. До неловко краснеющих щёк и до чёртовых бабочек в животе. И надо же было так удариться лицом в грязь при первом своём впечатлении в её глазах! Надо же было свести их именно при таких обстоятельствах! Надо же было разделить их по разные стороны в этой не объявленной войне! И ещё тысячу таких "надо же"... Ясно же, как день, такие правильные и хорошие девочки, как она, не влюбляются в чудовищ из своей же сказок, которые пытаются убить свою негласную принцессу при первом же знакомстве, чтобы выгодно управлять её друзьями праведниками. Так сказки не начинаются. Именно в тот день, когда он укусил её, в тот же, когда излечил своей кровью, и когда она бессовестно овладела его мыслями, он написал её первый портрет. Не слишком смело, неуверенно в какой-то степени, что прочиталось бы опытным художником, стоило бы ему только взглянуть на творение. На память. Красиво и просто. Не слишком вычурно, со вкусом всего по немного. Тогда он потерял голову. Именно тогда. Когда увидел своего ангела, - о, Боги, как банально, - нежного и беспомощного, чистого и невинного. Тогда, когда стал рисовать её правильные черты каждый раз, стоило ему прикоснуться к бумаге. Не важно где, при каких обстоятельствах или в каких настроениях, он выводил её плавные, мягкие девичьи черты, озарённые счастливой нежной улыбкой, которую она никогда не дарила и не подарила бы ему. Рисовал её хмурящийся, злой или задумчивой. Ласковой или грубой. Целомудренной или страстной, словно львица, вырвавшаяся на свободу. Правильной и не правильной одновременно. В последнее время он часто вспоминал её, сидя где-нибудь на краю света за бокалом терпкого вина или чего-то не столь благородного в своём происхождении, но от того не чуть не менее красного. Вспоминал всё чаще, когда чувствовал себя особенно одиноким, вырывая кому-нибудь сердце. Его милая Кэролайн не выдержала бы такого оскорбления, узнай, о ком он думает в минуты, когда отбирает у кого-то жизнь. Но что поделать - остатки его жалкого существования так тесно переплелись с убийствами, что сложно было бы определить, где начиналось его здравомыслие, а где кончалось. И было ли оно вообще. Наверное, она вновь искривила бы своё милое личико в отвращении, при виде его, всего перепачканного чужой кровью, стоящего и наслаждающегося тем хаосом, что он приносил с собой, и что шёл за ним по пятам. Ужаснулась бы, узнай, что именно о ней думает, сдавливая чьё-то горло. Именно её образ видит, прикрывая глаза и понимая, насколько бесцельной стала его жизнь. Насколько блёклой и безрадостной. Наверное так тоскует его рассудок по ней и по её твёрдым словам, отрезвляющих и холодных. Так рассудок пытается достучаться до него, напомнить, кем он стал. Дожил. Его собственное сознание шутит над ним шутки. Каждый раз, убивая кого-то быстро или мучительно, убивая человека или нет, он напоминает, что делает это не для себя. В этот раз для брата, которому может угрожать это не ведение о старых врагах. Именно так он оправдывается перед собой, стараясь не думать, что ему, как дикому эгоисту, нравится слышать их мольбы о пощаде и предсмертные хрипы, что это больше нужно ему, чем Элайдже, который, слава Богам, - хоть в этом он честен перед собой - и знать не знает о Майклсонах и их проблемах. Именно ему, потому что его слишком крепко окутала скука. "Ненавижу!" - слышит он её голос каждый раз, высасывает из какого-нибудь жалкого человека жизнь вместе с кровью, особо не задумываясь о значимости своего обеда. "Ненавижу!" - повторяет она, когда он разделывается с очередным выродком древнего рода вампиров, не на много уступающих в возрасте ему самому. - "Ненавижу..." - с каждым разом всё громче и громче, чётче с каждой расправой над пешкой его незамысловатой игры от нечего делать. Ей определённо не понравился бы его теперешний образ жизни, больше походивший на звериные отголоски внутри самого себя. Ему хотелось бы оправдаться перед ней. Правда. Встать к ней близко-близко, почти касаясь её носа своим, бережно убрать шелковистую прядь белёсых волос за ухо и рассказать о всех своих переживаниях касательно разлуки с дочерью. Рассказать, что медленно съезжает с катушек без родных, увы, сознательно. Поведать, как скучает по старшему брату наставнику, маяку, вечно выводящего его из своей же собственной тьмы, по малышке Хоуп, его принцессе, его лучику света. Но он не мог. Не мог оправдать жестокость и холодную расчётливость. Не мог осквернять её своей грязью. Не мог сказать ей всё это, хотя бы потому что её не было рядом уже очень давно. Мог лишь сидеть на краю света, как сейчас, за бокалом терпкого вина или чего-то не столь благородного в своём происхождении, но от того не чуть не менее красного. Мог вспоминать свою девочку - солнце. Мог хранить в себе её черты. Мог до сих пор ощущать её жаркие поцелуи на своих губах и аромат невинности где-то в лёгких. Кэролайн была обворожительной в его глазах, идеальной, чёрт подери, совершенной. С её этой очаровательной улыбкой, способной осветить весь его мир, мягкими лоснящимися волосами, струящимися по плечам словно яркие лучики, с её голубыми, почти лазуревыми глазами, смотрящими прямо в душу, хитрыми и проницательными, обрамлённые пушистыми ресницами. В них были звёзды, он мог бы поклясться. Грёбаный космос, и ему, как какому-то мечтательному мальчишке, способному лишь страстно этого возжелать, хотелось его исследовать. И если он всё-таки и стал в итоге астронавтом, то ему суждено было лишь погибнуть в этой убийственной синеве. Она была излишне самоуверенной, строгой, а порой даже немного занудной. Той, у которой всё под контролем, у которой всё расписано по плану и не дай Бог, её чётко работающая система даст сбой. Она всегда была такой правильной и целеустремлённой, такой, что могла держать ситуацию в своих руках даже тогда, когда всё летело в тартарары. Сильной, стойкой, словно выкованной из стали. С внутренним стержнем, таким, что кажется примени он все свои сверхъестественные способности, ни за что не смог бы его сломать. А ещё она была трусихой. Глупой трусихой, взирающей на него иногда с таким ужасом, что хотелось плакать от смеха, с таким страхом, будто он сам сатана, пришедший по её душу. Хотя он таковым и был. Есть и будет. Вот только душу он её никогда не тронет. Как и не причинит боли вовсе. Оттого и глупая, что никогда этого не понимала. Парой осознавала, конечно, чем удачно и пользовалась. И этой нахальной девице всегда сходили эти выкрутасы с рук. Ведь Клаус любил в ней всё. Наигранную строгость, неумелую ложь, надменный взгляд и вздёрнутый подбородок, презрение в голосе, аккуратность, маниакальную тягу к идеальности, постоянный самоконтроль, её чувственность. Любил непокорность, любил тянущийся от неё тонкой нитью страх или верность, как у какой-нибудь шавки, к своим друзьям. Любил её глаза, чистые и наивные, её светлую улыбку, озаряющую даже самые пасмурные дни, любил её нежные руки, её светлые волосы, в которые хотелось зарыться носом, ваниль, которой она пахла, мягкость её губ под своими, податливо льнувшие к его, будто он единственный на свете, будто он глоток воды в засушливой пустыне, любил её гибкое тело, извивающееся под его руками, её смех, любил её всю. Такой какой есть. Такой, какой мать родила. Любил и будет любить. Он помнит её образ каждый раз глядя на жаркое солнце, встающее из-за горизонта, дарящее всем свой свет и тепло. Вспоминает, купаясь в его лучах, называя про себя её девочкой - солнцем днями, упиваясь каждый раз разным вином, а порой и бурбоном, что напоминает ему о Новом Орлеане ночами, отдаваясь ностальгии по тем временам которые по сути были совсем недавно, рукой подать, если сравнивать с его долгой и красочной жизнью. И стоит ему закрыть глаза, он снова видит их последнюю встречу, когда она велела ему уйти из своей жизни. Он снова видит её неуверенность, видит, как она разрывается между тем, что должна и тем, что хочет. А ещё после всего этого он точно знает, что она любила его в ответ, и это единственное, что утешает его в такие вечера. Потому что невозможно не любить, смотря таким взглядом, полным звериного желания. Пугающим взглядом, почти потемневших глаз. Невозможно не любить, целуя так, как если бы это был их последний день на земле, прижимаясь своим телом настолько близко, что можно было бы не то что услышать, почувствовать её башенное сердцебиение даже сквозь одежду, выгибаясь на встречу его рукам, чувствующим под собой её мурашки. Невозможно. Потому что она шептала ему это на ухо, потому что целовала долго и властно, будто хотела урвать себе кусочек чего-то своего на прощание. Потому что говорила "не уходи" своими касаниями, потому что говорила "останься" глазами. Потому что плакала украдкой, когда о уходил. И даже если пройдёт ещё тысяча лет, он никогда этого не забудет. Никогда не забудет тепло её губ на своих, никогда не забудет солёный вкус слёз их последнего поцелуя, её стонов, бессвязных и рваных, её дыханья, прерывистого и горячего, её дрожащего тела, в своих руках, дрожащего от нескрываемого удовольствия. Как не забудет и отвращение к себе в её взгляде после всего. Не забудет и глубокой печали в нём.

И если кто-нибудь когда-нибудь попросит его рассказать о женщине, которую он когда-то любил, он не задумываясь скажет на идеально чистом французском: "D'elle sentait l'innocence..." Что в одной из трактовок значило бы - "От неё пахло невинностью..." Может немного ванилью. А ещё маленькой ложечкой страха. Невероятно приятное сочетание.